лаженством:  ночь в лесу,  день на работе,  и только завтрашний
вечер оскалит румяный рот на  окна подвала,  где будет вопить взлохмаченная,
костлявая, плоскогрудая женщина, требуя денег. Да, он решился переночевать в
лесу.  Подходящие к случаю пословицы прыгали в голове.  День да ночь - сутки
прочь.  Летом  каждый  кустик ночевать пустит.  Лег  -  свернулся,  встал  -
встряхнулся.
     В  глубоком молчании тишины прозвучал отрывистый,  тупой  звук,  охнуло
эхо,  и все стихло.  И стало еще тише,  чем раньше.  Полировщик остановился,
прислушался, лениво махнул рукой и снова побрел, тяжело придавливая сапогами
скользкую хвою.  Он мог бы,  конечно, лечь просто там, где стоял, но ему все
время казалось,  что  впереди,  шагов за  пять  -  пятнадцать,  приготовлено
какое-то  место поудобнее.  Но это был просто лес -  трава,  корни,  кусты и
кочки.
     Он шел,  пока не споткнулся,  сунувшись на четвереньки,  лицом в мелкий
рябинник.  Руки  его  уперлись в  мягкое,  податливое;  ноготь  скользнул по
пуговице.  Толчок был довольно силен,  и  полировщик выпрямился скорей,  чем
упал, приготовляясь на всякий случай к возражению действием.
     Лежащий  безмолвствовал.   Мало  того  -  он  даже  не  захрапел  и  не
перевернулся на другой бок,  как это принято у  порядочных пьяниц,  когда их
тревожат.
     - Ох,  сердце мое!  -  сказал испуганный полировщик,  хватаясь за левый
бок,  и  стал искать спички.  Они  у  него были раньше,  а  теперь упорно не
находились...
     - Почему же нет спичек? - обиженно спросил полировщик. - А были хорошие
спички, пороховые. Спички, которые в жилетном кармане - и сбегли! Вот покури
теперь тут, кузькина мать, покури!
     - Хорошо,   -   продолжал  он  после  некоторого  размышления.   -   Я,
представьте, иду ночью - и ежели еще в потемках пьяное туловище спящее, то я
без спичек не могу осветить его физиономии!  Спишь!  Спи,  спи, приятель, до
сладостного утра.  Где ты,  там и я.  Жилеточку постелю, пиджачком накроюсь,
чтобы,  значит,  дух теплый из глотки под мышки шел,  а  в головы,  с вашего
позволенья, пьяное благородие, сунем кустик. Так оно все и выйдет.
     И,  разговаривая,  он  стал укладываться,  довольный близким соседством
пьяного,  но  живого тела,  быть может,  знакомого слесаря или литейщика,  с
которым завтра они будут таращить друг на друга заспанные глаза,  вздрагивая
от  резкого холода.  Прежде,  чем лечь,  он ткнул спящего в  бок и,  стоя на
коленях,  долго  прислушивался к  хриплому,  рвущемуся дыханию.  А  тот  был
неподвижен и молчалив.


        "III"

     Полировщику не  спалось.  Тьма  беззвучно клубилась перед его  глазами;
хвоя колола шею;  он  вертелся,  вздыхая и  охая,  как  самый добродетельный
человек,  мучимый совестью за кражу в детстве соседского яблока. Тысячи ушей
выросли на его голове;  телом,  сапогами и брюками, даже последней пуговицей
ловил  он  разнообразный шепот леса,  микроскопические звуки тишины,  сонные
голоса ночи.  Вкрадчивая,  напряженная тревога смотрела ему  в  глаза густым
мраком. Рядом хрипел пьяный.
     Полировщик,  поворочавшись минут пять,  лег на спину. Душная, смолистая
сырость  распирала  его  легкие,  ноздри,  прочищенные  воздухом  от  копоти
мастерской,  раздувались,  как  кузнечные меха.  В  грудь его  лился густой,
щедрый поток запахов зелени,  еще вздрагивающей от недавней истомы; он читал
в них стократ обостренным обонянием человека с расстроенными нервами. Да, он
мог сказать,  когда потянуло грибами,  плесенью или лиственным перегноем. Он
мог  безошибочно различить  сладкий  подарок  ландышей  среди  лекарственных
брусники  и  папоротника.  Можжевельник,  дышавший  гвоздичным  спиртом,  не
смешивался с  запахом бузины.  Ромашка и  лесная фиалка топили друг  друга в
душистых приливах воздуха,  но  можно было сказать,  кто одолевает в  данный
момент.   И,   путаясь  в  этом  беззвучном  хоре,   струился  неиссякаемый,
головокружительный, хмельной дух хвойной смолы.
     Полировщик лежал,  слушая, как глухо, с замираниями и перебоями, стучит
его сердце,  отравленное алкоголем. Томительное волнение боролось в его душе
с  дремотой.  Сон  убежал  вдруг,  большими,  решительными скачками;  мысли,
похожие на шелест ночного ветра,  наполнили голову; тонкая, капризная грусть
стеснила  волосатую  шею.  Полировщик вздыхал,  охал;  темные  невысказанные
желания распирали его.  В  траве,  резко отделенные ничтожным пространством,
ползли сосредоточенные, извилистые шорохи.
     Сперва ухо  поймало два  или  три  из  них,  но  потом их  прибавилось;
невидимая  армия  насекомых пробиралась в  стеблях  и  хвое,  снуя  по  всем
направлениям,  и чудилось,  что тихо,  чуть слышно, звенит трава. Измученный
смех совы просыпался в глубине леса.  Вслед за этим детский,  отчаянный плач
зайца  резнул  ухо  и  смолк.  Прошла  минута безмолвия;  где-то  поблизости
разбуженная,  маленькая,  как  орех,  синкагайка пропела  печальным,  милым,
отрывистым свистом,  фыркнула крыльями и  утихла.  Кукушка подала голос,  ее
отчетливые,  мелодичные восклицания звучали  подобно  металлическому шарику,
подскакивающему на  медном  подносе.  И  с  недалекой реки  жалобной флейтой
пропел кулик, вспархивая над сонной водой.
     - Мать  честная,   отец  праведный!   -   сказал  полировщик.   -  Одно
беспокойство, а не то, чтобы что-нибудь.
     Нестройная армия  воспоминаний маршировала в  его  возбужденной голове.
Палящий,  краснощекий,  голубоглазый деревенский  зной  полудня  вспыхнул  и
закружился  ослепительным светом.  Уютный  простор  полей  пестрел  крыльями
голубей, лохматыми, увядающими снопами и движущейся вереницей красных бабьих
платков. Синяя жидкость озер среди зеленых, плюшевых отворотов осоки.
     Крупное дыхание вспотевших лошадиных тел,  темные силуэты людей на фоне
красной зари.  Божественный,  великолепный запах земли,  сладкий, как только
что подоенное молоко, и острый, как запах женщины!
     Но это были только расстроенные нервы. Душа этого человека, разбуженная
лесом,  тянулась к  земле,  свободной от  унылого буханья машинных прессов и
мелкой  железной  пыли,  отравлявшей растительность.  Он  испытывал тяжелое,
бессознательное, хныкающее страдание и умиление перед неизвестным, трогающим
его щедрой мощностью сил,  брызжущих во все стороны,  как кровь из раненого,
полнокровного тела. Он только сказал, вспоминая слова песни:

                Хорошо бы во лесочке
                Под-оехать ко милочке...

     К  себе он чувствовал сладкую,  тягучую жалость и глубокую ненависть за
все:  нищету  города  и  слякоть  подвала,  убийственный монотонный  труд  и
золотушных детей.  И за то,  что никак не мог уяснить -  чего же он хочет, и
чего не хочет, и где же радость?
     Крупное,  трехэтажное ругательство выползло на  его губы и  скорчилось,
придавленное  безмолвием.   Щеки  полировщика  вздрагивали,   а  слезящиеся,
узенькие глаза скупо точили на  них  нудную,  соленую влагу.  Он  повернулся
лицом к земле и поцеловал ее в колючую хвою нежным,  исступленным лобзанием,
как целуют грудь женщины.
     Но  едва ли  знал он,  почему это  так вышло:  голова,  проспиртованная
суточным пьянством, одиночество, расстроенные вконец нервы...
     Желтые  лоскутки солнца,  блеклая ржавчина сосновых стволов и  пестрые,
цветные лужайки.  Небо еще бледно,  заспано и  холодновато-холодновато,  как
утренняя вода для горячего, после сна, лица.
     Полировщик проснулся.  Пробуждение его было резко от холодного воздуха,
ночная сырость,  постепенно проникая в  одежду,  копила там  дрожь утреннего
озноба;   полировщик,   содрогаясь  всем  телом,   сел,  застучал  зубами  и
осмотрелся.
     Пьяница лежал  рядом,  ничком.  Тело  его,  одетое  в  приличный черный
костюм,  напоминало положением своим  букву  Т  -  раскинутые и  согнутые  в
кистях,  ладонями вверх  руки.  Его  шляпа высовывалась из-под  лица  смятым
краем,  коротко остриженные,  черные  волосы смотрели на  полировщика слепым
взглядом затылка.  Сохраняя в лице выражение осторожной предупредительности,
полировщик нагнулся,  взял  руку  соседа,  испуганно подержал  ее  несколько
моментов  и   выпустил,   рассматривая  круглыми,   как  пуговицы,   глазами
почерневшую кровь  лица.  Из-за  уха  к  щеке  лежащего тянулась запекшаяся,
неровная полоса, и пьяный вчера - сегодня стал для полировщика трупом.
     Опущенная рука  хлопнулась на  траву и,  повернувшись,  приняла прежнее
положение. Возле нее лежал револьвер, полузакрытый стеблями.
     - Караул,  - закричал полировщик, пятясь, как лошадь от узды. - Ай! Ай!
Ай!
     Весь  в  жару  от  волнения,  он  то  подходил ближе,  то  оглядывался,
топтался,  кружась вокруг мертвого,  охая  бессмысленно,  торопливо ругаясь.
Труп казался ему обманщиком, чем-то вроде пройдохи, клянчащего на бутылку, и
возбуждал в нем острое любопытство, смешанное с презрением.
     - Дурак...  ах ты господи! Дурак! - выпячивая губы, тянул он. - Руки на
себя наложить, какие же это способы... а?
     Бодрый от  сна,  он  вспомнил,  какой он  хороший мастеровой,  как  его
уважает  начальство,  как  в  следующую получку  он  непременно,  непременно
принесет домой все,  решительно все,  до  одной копеечки,  и  почувствовал к
мертвецу  презрительную жалость,  нечто  вроде  презрения мужика  к  барину,
выпиливающему по дереву.  Затем, струсив, что его могут увидеть здесь, возле
трупа,   поспешными,  большими  шагами  зашагал  в  сторону,  туда,  где  по
просвечивающей среди деревьев тропе тянулись группы рабочих.
     Монотонная ярость гудка будила окрестности. Пар насмешливо выдувал:

                Для рабов -
                Ни полей,
                Ни цветов!


        "ПРИМЕЧАНИЯ"

     Тайна леса.  Впервые под заглавием "В лесу" и с подзаголовком "Очерк" -
журнал "Вселенная", 1910, Э 2.
                                                                    Ю.Киркин



        "Александр Степанович Грин. История Таурена"


                          (Из похождений Пик-Мика)


     ---------------------------------------------------------------------
     А.С.Грин. Собр.соч. в 6-ти томах. Том 2. - М.: Правда, 1980
     OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 25 марта 2003 года
     ---------------------------------------------------------------------


        "I"

        "ЗАПАДНЯ"

     Я  был  схвачен,  посажен неизвестными мне  людьми в  карету и  увезен.
Некоторое  время  -  спазмы,  удушья  и  сильнейшее сердцебиение,  явившиеся
результатом  внезапного  испуга,  -  заставили  меня  думать,  что  наступил
последний момент.  Я ждал смерти.  Волнение прошло, и я отдышался, но не мог
произнести ни  одного слова.  Мой  рот  был натуго затянут платком,  а  руки
скручены сзади тонким,  но крепким ремнем.  Со мной,  в карете, сидело двое.
Они смотрели по  сторонам,  как жандармы,  не любящие встречаться взглядом с
глазами  пленника.  Один  -  справа  -  был  рослый  черноволосый парень,  с
неуловимо  фатальным  обликом  черт,   присущим  людям,   готовым  на   все.
Сосредоточенно-мстительное  выражение  его   лица  было  почти  болезненным.
Второй,  уступая первому в  росте и  сложении,  обладал прелестными голубыми
глазами, напоминающими глаза женщины.
     Он был безусловно красив,  и  по контрасту с изящным лицом это же самое
фатально-роковое в его лице производило отталкивающее впечатление.  Из того,
что мне не завязали глаз,  я  понял,  как мало боятся меня эти два человека,
решившие,  очевидно,  заранее,  что мне в другой раз увидеть их не придется.
Иначе говоря,  их  намерения относительно меня были вне  спора.  Меня хотели
убить.
     Я знал,  и знал очень хорошо, что в фактах жизни моей и даже в помыслах
нет  никакого повода для  насилия над  моей  личностью.  Чтобы  окончательно
убедить  себя  в  этом,  я  проследил мысленно  свою  жизнь  от  пеленок  до
похищения.  Она  была безгрешна и  незначительна.  Следовательно,  похищение
явилось результатом какой-то непонятной, но несомненной ошибки.
     Не зная все-таки,  что произойдет дальше, я переживал сильный страх. Мы
выехали на окраину городка и свернули к морю, где в узком полосе прибрежного
тумана обрисовывались хмурые,  без окон,  постройки;  вероятно -  склады или
сараи.  Колеса скрипели по  мокрому от  утреннего дождя песку,  и,  наконец,
карета остановилась против старых деревянных ворот. Меня высадили, втолкнули
в  калитку  и  провели через  заваленный ржавыми якорями двор  в  небольшой,
кирпичный подвал.
     Теперь,  когда мне,  по-видимому,  предстояло уже  нечто определенное -
смерть,  плен или свобода, - я приободрился и рассмотрел с большим вниманием
окружающее.   За   грязным   столом   деревянным   сидело   пять   молодцов,
приблизительно  в  тридцатилетнем  возрасте,  в  обычных  городских,  сильно
потертых костюмах.  Лица  их  я  припоминал потом,  в  данный же  момент мне
бросилось в глаза то, что все они смотрели на меня с чувством удовлетворения
и  нетерпения.  На столе горела свеча,  слабо озаряя призрачным рыжим светом
полутемные углы подвала,  полного сора,  сломанных лопат и пустых ящиков,  а
дневной  свет,  скатываясь со  двора  по  ступенькам,  едва  достигал стола.
Вероятно,  это  было случайным местом для заседания,  смысл и  цель которого
пока были темны.
     Я  стоял,   поматывая  головой  с  завязанным  ртом,  с  видом  лошади,
одолеваемой мухами.  Мне развязали руки.  В  тот же  миг я  сорвал затекшими
пальцами туго стягивавший лицо платок и перевел дух.  Нервно дергающийся,  с
крикливым лицом, человек, сидевший на председательском месте, т.е. в центре,
сказал:
     - От того, насколько вы будете чистосердечны и откровенны, зависит ваша
жизнь.


        "II"

        "ДОПРОС"

     Раньше чем кто-либо успел вставить еще слово - я разразился протестами.
Я   указывал  на  недопустимость  -   со  всех  точек  зрения  -   подобного
бесцеремонного,  ужасающего обращения с  каким бы  то  ни было человеком.  Я
упомянул,  что мой адрес известен и  во всякую минуту можно придти ко мне со
всеми делами,  даже такими, которые требуют похищения. Я объяснял, что служу
в почтамте и неповинен в сообщничестве с подонками общества.  Я сказал даже,
что буду жаловаться прокурору.  В заключение, дав понять этим людям всю силу
потрясения,  перенесенного мной,  я развел руками и, горестно усмехаясь, сел
на пустой ящик.
     Человек с крикливым лицом сказал пронзительным,  как у молодого петуха,
голосом:
     - Дело идет о  вашей жизни.  Не  думаю,  чтобы вы  выпутались.  Все  же
откровенность может помочь вам, если окажется, что этого вы заслуживаете.
     - Бандит!  -  взревел я,  сжимая руки.  -  Что случилось?! Каким планам
вашим я помешал?!
     Другой  товарищ его,  вялый,  как  чахоточная улитка,  задумчиво погрыз
ногти, уперся руками в стол и, кашляя, начал:
     - Знали вы Таурена Байю?
     Я  знал  Байю.  Неопределенное предчувствие света,  готового,  наконец,
разрушить этот кошмар,  заставило меня тряхнуть памятью.  Но я не мог ничего
припомнить.
     - Байя? - переспросил я. - Знаю. Три месяца бутылочного знакомства.
     - Может быть... может быть... Дайте нам объяснение.
     - Охотно.
     Вялый  человек  пристально осмотрел меня,  вытащил  из  кармана  клочок
бумаги и протянул мне.  Надев очки,  я прочел семь слов,  выведенных ужасным
почерком,  как попало.  Местами перо прорвало бумагу.  На ней было написано:
"Телячья головка тортю. Пик-Мик знает все".
     Я  мог бы засмеяться теперь же,  но удержался.  То,  что мне показалось
смешным теперь,  относилось именно к  телячьей головке,  связи же ее с  моим
похищением я еще не видел. Я ждал.
     - Вы уличены,  -  сказал председатель.  -  Смотрите,  как он побледнел!
Предатель!
     - Расскажите вы,  -  спокойно  возразил я.  -  Расскажите все,  имеющее
касательства к этой дрянной бумажке.  Я вижу, что ослеп. Я недогадлив. Дайте
мне нить.
     Председатель,  усмехаясь над  предполагаемым притворством моим,  сказал
мне,  что они анархисты,  что член их сообщества,  Таурен Байя,  уличенный в
сношениях с полицией и успевший уже выдать шесть человек,  убит третьего дня
товарищами.  На  вопрос  о  причинах гнусного своего поведения,  он  ответил
кривой улыбкой.  В него выпустили две пули. Байя упал, вскричав: - "Бумагу!"
Умирающий, еле водя рукой, с усмешкой на влажном от предсмертного пота лице,
успел написать многозначительную фразу, которую прочел я.
     Председатель не  кончил еще повествования,  как я,  не  в  силах будучи
одолеть безумный смех,  закрыл руками лицо и  стоял так,  трясясь и плача от
хохота.   В   зловещем,   темном  тумане  этого  дела  истина  показала  мне
бесстрастное свое лицо,  глубокое и  спокойное,  как вода озера,  баюкающего
трупы и  водяные лилии;  но озеро ни сквернее,  ни чище,  и так же смотрят в
него небо и человек.


        "III"

        "ПОКАЗАНИЕ"

     То, что я сообщил анархистам, было принято ими, вероятно, за шутку, так
как,  окончив рассказ, я увидел направленные на себя дула револьверов; но не
будем предупреждать событий.
     - Видите ли, - сказал я, - месяца три назад я познакомился с господином
Байей  в  кабачке  "Нелюдимов",  где  так  хорошо  дремлется после  обеда  у
солнечного окна среди мух. Большинство знакомств завязывается случайно, наше
не  составляло исключения.  Байя  пришел  со  своим  хлебом  и  сыром.  Взяв
полбутылки вина,  он принялся насыщаться с  завидным аппетитом молодости.  Я
смотрел на  него в  упор,  заинтересованный его жизнерадостным,  краснощеким
лицом; он обернулся, а я раскланялся.
     В  тот день со  мной не  было друзей,  обычных спутников моих по местам
таинственным и  приятным,  и  я,  как  общительный человек,  хотел подцепить
парня.  Я понравился Байе своим видом скромного учителя, своим тихим голосом
и  оригинальными замечаниями.  Горячо  обсуждая общественные и  политические
вопросы, мы, взяв еще бутылку вина, немного охмелели, и тут, хлопнув меня по
плечу, Байя сказал:
     - Проклятые буржуа!
     - Вот именно, - подтвердил я, - они все мерзавцы.
     - Я анархист, - сказал он, бросая в рот крошки сыра, - а вы?
     - Пикмист.
     - Крайний?
     - Немного.
     Тут  он  потребовал объяснений.  Я  сказал  ему  несколько темных фраз,
пересыпав их цитатами из Анакреона и  Джона Стюарта Милля.  Сделав вид,  что
понял, он посмотрел в пустой стакан и вздохнул.
     Я  был  голоден;  вкусный  пар  кушаний,  заказанных мною,  взвился над
столом.
     - Господин Байя, - сказал я, - позвольте вас угостить.
     Его лицо выразило высокомерие и презрение.
     - Я ел,  -  сказал он,  отворачиваясь от соблазна.  -  Герои Спарты ели
кровяную похлебку. Роскошь развращает тело и дух.
     - Все-таки,  -  возразил я,  -  вы,  может быть,  шутите.  Это довольно
вкусно.
     - Нет, я скромен в привычках. Класс населения, к которому принадлежу я,
питается хлебом, сыром и вареным картофелем. Я был бы изменником.
     Положив ложку и  вытерев губы,  я  сосредоточенно,  с оттенком сурового
сарказма в  голосе и настоящим одушевлением развил Байе миросозерцание опыта
и  греха,  доказывая,  что  человеку  ничто  человеческое  не  чуждо.  Самые
отчаянные софизмы я  так принарядил и  украсил,  что Байя улыбнулся не  раз.
Чудеса в нашей власти. Байя съел телячью головку тортю. Блюдо это требует, в
целях насыщения, некоторой настойчивости. Мы взяли еще по порции.
     - Хорошая, - сказал Байя, - я раньше не пробовал.
     Вечерело.  Около  третьей бутылки я  задремал,  а  когда очнулся,  Байя
исчез.  Бросая ретроспективный взгляд в  туманную глубину истории,  мы видим
международные осложнения,  родителями коих  были  глупые короли и  не  менее
глупые  королевы,  считавшие нужным  громить соседа каждый раз,  как  только
сосед по рассеянности в  письме напишет "...и  прочая..."  -  два,  а не три
раза.  Примером ничтожных причин и  больших последствий явился Байя.  Четыре
раза вст