в  синей,  разорванной блузе, с окровавленным, вспотевшим лицом. Он,
задыхаясь,  бежал к кустам крупными, изнемогающими шагами. Голубые, отупелые
от страха глаза беспомощно метались вокруг.
     В  двух  шагах от него, размахивая обнаженной шашкой и заливаясь трелью
полицейского  свистка, бежал мой вчерашний знакомец, весь красный от злобы и
напряжения.  Он,  видимо,  нагонял  рабочего.  Еще  далее, нелепо размахивая
локтями и отставая, топали тяжелыми сапожищами двое городовых.
     Я   посторонился.   Рабочий,  без  сомнения,  изнемогал.  Пробежав  еще
несколько  шагов,  он  вдруг  остановился,  прижимая руки к груди, шатаясь и
выпучив  глаза.  В тот же момент полицейский подскочил к нему, размахнулся и
наотмашь ударил кулаком в шею.
     - Беги, сукин сын, беги! - зашипел он, замахиваясь шашкой.
     Бедняга  ткнулся в кусты и механически, полусознательно отбежал вперед.
Потом  судорожно  вздохнул  и,  собрав  последние силы, пустился бежать, что
есть  мочи,  к выходу. Полицейский, обессилев, крупными, быстрыми шагами шел
следом, свистел и кричал протяжным, усталым голосом:
     - Держи-и-и! Держи-и-и!..
     Подоспели городовые. Предводитель остановился, вынимая носовой платок.
     - Убежал,  собака!  -  сказал  он,  снимая фуражку и вытирая вспотевшую
голову.


ПРИМЕЧАНИЯ

     Гость. Впервые - в сборнике "Шапка-невидимка" (1908).

     Каутский,  Карл  (1854-1938)  - один из лидеров и теоретиков германской
социал-демократии и 2-го Интернационала, идеолог центризма.
                                                                    Ю.Киркин



   Александр Степанович Грин
   Слабость Даниэля Хортона



     -----------------------------------------------------------------------
     А.С.Грин. Собр.соч. в 6-ти томах. Том 6. - М.: Правда, 1980
     OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 4 мая 2003 года
     -----------------------------------------------------------------------


I

     Судьба  оригинально  улыбнулась  одному  погибшему человеку, известному
под именем "Георг Избалованный".
     Его  настоящее  имя  было  Георг  Истлей. Он сумел убедить равнодушного
прохожего  человека  с  золотыми зубами, что всего три фунта поставят его на
ноги,  при  этом  был он так остроумен и красноречив, что прохожий увлеченно
пожелал Истлею "полной удачи, твердости и энергии".
     Оба  расстались взволнованные. В тот же вечер Истлей Избалованный засел
в  пустом  складе  доков  и  проиграл  свои три фунта одной теплой компании,
вплоть  до  последнего  шиллинга.  К  утру  явился  лодочник  Сайлас Гарт, у
которого  не было денег, но была охота играть. Он заложил в банк свою лодку;
к  полудню  следующего  дня,  начав  действовать последним шиллингом, Истлей
выиграл у него лодку, весла и пустился вниз по реке, сам не зная зачем.
     Это  было  не совсем то, на что рассчитывал прохожий с золотыми зубами,
тронутый,  может быть, первый и единственный раз в жизни жаром, какой вложил
в  исповедь  свою  Истлей Избалованный, - но после кабаков, притонов, панели
светлая  вода реки так воодушевила Истлея, что еще хмельной, ничего не теряя
и  ни  о  чем  не  жалея,  он решил плыть вниз по течению до Сан-Риоля. Надо
сказать,  что  в  мечтах  начать "новую" жизнь человек этот провел сорок два
года  и  так  привык  начинать,  что  кончить  уже не мог. Все-таки он хотел
воспользоваться  счастливым  толчком  мысли, переменить если не жизнь, то ее
сорт.
     На  дорогу  он  купил  большой  хлеб,  табаку и питался одним хлебом, к
чему, впрочем, привык.
     Наступил  вечер,  и  опустился холодный туман. Мечтая о теплом ночлеге,
Истлей  пристал  к  берегу  на  огонек  одинокого  окна. Он привязал лодку и
взобрался  на  холм. Запинаясь в тьме о валявшиеся бревна и пни, он пришел к
бревенчатому  дому,  толкнул  огромную  дверь  и  очутился  перед человеком,
сидевшим  на  кожаном  табурете.  Уставив приклад ружья в край стола, а дуло
держа  направленным  против  сердца,  человек этот пытался дотянуться правой
рукой до спуска.
     - Не  надо! - вскричал Истлей, с ужасом бросаясь к нему. - Не надо! Она
придет!
     От  неожиданности  самоубийца уронил карабин и обратил бородатое лицо к
Истлею; с этого лица медленно сходила смертная тень.
     Он  глубоко  вздохнул,  отшвырнул  карабин ногой, встал, засунул руки в
карманы и подошел к гостю.
     - Она придет? - сказал человек, всматриваясь в Истлея.
     - Вы  можете  быть  совершенно  уверены  в  этом, - ответил Истлей. - Я
приехал  в  лодке,  чтобы  сообщить  вам  эту  радостную  весть.  Так  что -
стреляться  глупо.  Все будет очень хорошо, поверьте мне, и не хватайтесь за
орудие смерти.
     Человек  схватил  Истлея  за  ворот,  поднял  его,  как кошку, потряс и
бросил на кучу шкур.
     - А  теперь,  -  сказал  он,  -  ты  мне объяснишь, кто эта "она" и что
значит твое вторжение!
     Истлей  задумчиво  потер  шею  и  взглянул  на спасенного. Его сильное,
страстное  лицо  с  по-детски  нахмуренными бровями ему нравилось. Он не был
испуган и без запинки ответил:
     - Это  объяснить  трудно.  Я  крикнул  первое, что мне пришло в голову:
"Она".  Позвольте подумать. "Она" - это может быть прежде всего, конечно, та
женщина,  которой  вы  пленились так давно, что у вас успела вырасти борода.
Быть  может  также,  "она"  - бутылка виски или сбежавшая лошадь. Если же вы
лишились  уверенности, то знайте, что это и есть самая главная "она". Обычно
с  ней  приходят  все  другие "они". Уверяю вас, "она" отлучилась на минуту,
вероятно, чтобы принести вам что-нибудь закусить, а вы сгоряча обиделись.
     Самоубийца расхохотался и пожал руку Истлея.
     - Благодарю,  -  сердечно  сказал он, - ты меня спас. Это была минутная
слабость. Садись, поужинаем, и я тебе расскажу.
     Спустя  час,  после солонины и выпивки, Истлей знал всю историю Даниэля
Хортона.  Рассказана  она была нескладно и иначе, чем здесь, но суть такова:
Хортон  преследовал  идею победы над одиночеством. Он был голяк, сирота, без
единой  близкой души и без всякого имущества, кроме своих мощных рук. Скопив
немного  денег  работой  по  сплавке  леса,  Хортон  сел  на дикий участок и
задался  целью обратить его в цветущую ферму. Разговорившись, изложил он все
свои  мечты:  он  видел  в  будущем  целый  поселок;  себя, вспоминающего, с
трубкой  в  зубах,  то  время,  когда  еще  он корчевал пни и пугал бродячих
медведей;  с ним будут жена, дети... "Короче говоря, - сделаю жизнь!" Так он
выразился,  стукнув кулаком по столу, и Истлей понял, что перед ним истинный
пионер.
     Как  сильно  он переживал эти пламенные видения, так же сильно поразила
его  сегодня  внезапная, никогда не посещавшая мысль: "А что, если ничего не
выйдет?"  Как известно, в таких случаях вариации бесконечны. Ночь показалась
безотрадной,  вечер - ужасным, молчание и тишина леса - зловещими. Вероятно,
он  переутомился.  Он  впал  в  отчаяние, поверил, что "ничего", и, не желая
более в мучениях коротать дикую ночь, схватил ружье.
     - Это   была  реакция,  -  заметил  Истлей.  -  Я  появился  совершенно
своевременно, в конце четвертого акта.
     - Живи  со  мной, - сказал Хортон, прямо не говоря, что рассчитывает на
кое-какую  помощь Истлея, но уверенный, что тот сам станет работать. - Здесь
пока грязно и дико, но ты увидишь, как я все переверну.
     - По-моему,  -  проговорил  Истлей,  взбираясь  с  ногами  на  скамью и
сибаритствуя  с  трубкой  в  зубах,  - это помещение очаровательно. Обратите
внимание  на  эффект света очага среди свежесрубленных стен. Это грандиозно!
Свежий,  наивный  романтизм  Купера и Фанкенгорста! Запах шкур! Слушай, друг
Хортон,  ты счастливый человек, и, будь я художником, я немедленно нарисовал
бы  тебя  во  всем очаровании твоей обстановки. Она напоминает рисунок углем
на  штукатурке  старой  стены,  среди  роз  и  пчел. Хочешь, я расскажу тебе
историю Нетти Бемпо, знаменитого "Зверобоя"?
     В  четвертом  часу  ночи  приятели  мирно  храпели на куче сухой травы.
Хортон вдруг проснулся, схватил лежащее возле него ружье и закричал:
     - Берегись,  гуроны  заходят  в  тыл!  Болтун!  - сказал он, опомнясь и
посмотрев на спящего Истлея. - Занятный болтун.


II

     Совместное  жительство  двух  столь  разных  натур  скоро обнаружило их
вкусы  и  методы.  Едва  светало,  Хортон  уходил пахать расчищенный участок
земли,  готовил  для  продажи  плоты,  рубил дрова, пек лепешки, варил, мыл,
стирал.  Он  был  самолюбив  и  ничего  прямо  не  говорил  Истлею, но часто
раздражение   охватывало   его,  когда,  войдя  домой  поесть,  он  заставал
Избалованного,   который,   прикидывая  глазом,  ставил  в  разбитый  горшок
прекрасные  лесные  цветы,  приговаривая: "Они лучше всего на фоне медвежьей
шкуры,  которую  ты  растянул  на  стене",  или  возился с пойманным молодым
дроздом, кормя его с пальца кашей.
     Истлей  старался днем не попадаться на глаза своему суровому и усталому
хозяину;  он  обыкновенно  мечтал,  лежа  в лесной тени, или удил рыбу, но к
вечеру  он появлялся с уверенным и развязным видом, отлично зная, что Хортон
ценит  его  общество и скучает без него вечером. Действительно, злобствуя на
лентяя  днем,  к  вечеру  Хортон  начинал  ощущать  странный  голод; он ждал
рассказов  Истлея,  его  метких  замечаний,  его анекдотов, воспоминаний; не
было  такой  вещи  или явления, о которых Истлей не знал чего-то особенного.
Он  рассказывал, из чего состоит порох, как лепят посуду, штампуют пуговицы,
печатают  ассигнации;  залпом  читал  стихи;  запас  его историй о подвигах,
похищениях  и  кладах  был бесконечен. Не раз, сидя перед освещенной дверью,
он  говорил Хортону о действии тишины, отражениях в воде, привычках зверей и
уме  пчел,  и  все это знал так, как будто сам был всем живым и неживым, что
видят глаза.
     Днем  Хортон  сердился на Истлея, а вечером с нетерпением ожидал, какое
настроение  будет у Избалованного - разговорчивое или замкнутое. В последнем
случае  он  приносил из своего скудного запаса кружку водки; тогда, поставив
локти   на   стол,  дымя  трубками  и  блестя  глазами,  оба  погружались  в
рассуждения и фантазии.
     Однажды  случилось,  что  Хортон  свихнул  ногу и угрюмо сидел дома три
дня.  С бесконечным раздражением смотрел он, как, мучаясь, полный отвращения
и  тоски, Истлей рубит дрова, носит воду, стараясь не утруждать себя никаким
лишним  движением; как крепко он скребет в затылке прежде, чем оторваться от
трубки  и  посолить  варево,  и раз, выведенный из себя отказом Истлея пойти
подпереть  изгородь  (Истлей  сказал:  "Я  вышел  из темпа, погоди, я поймаю
внутренний такт"), заявил ему:
     - Экий ты бесстыжий, бродяга!
     Ничего  не  сказал  на  это  Истлей,  только  пристально  посмотрел  на
Хортона.  И  тот  увидел  в  его  глазах отброшенное ружье. Устыдясь, Хортон
проворчал:
     - Ноге, кажется, лучше; через день буду ходить.
     Когда   он   выздоровел,  Истлей  принес  ему  десять  корзин,  искусно
сплетенных  из  белого  лозняка.  Они были с крышками, выплетены затейливо и
узорно.
     - Вот,  -  сказал  он, - за эту неделю я сделал десяток, следовательно,
через  месяц  будет  их  пятьдесят  штук. На рынке в Покете ты продашь их по
доллару  штука.  Я  выучился  этому  давно,  в  приюте для безработных... Не
расстраивайся, Хортон.
     Сдавленным,  совершенно  ненатуральным  голосом Хортон поинтересовался,
почему Истлей облюбовал такое занятие.
     - Случайно,  - сказал Истлей. - Я увидел старика с прутьями на коленях,
на  фоне  груды  корзин, среди других живописных вещей, куч свеклы, корзин с
рыбой,  цветов  и фруктов на рынке; это было прекрасно, как тонкая акварель.
Пальцы  старика  двигались  с  быстротой пианиста. Ну-с... что еще? Я бросил
переплетать книги и выучился плести корзины...
     Несколько  дней  спустя,  утром, приятели сидели на берегу реки. Близко
от  них прошел пароход; на палубе стояли мужчины и женщины, любуясь зелеными
берегами.  Ясно  можно  было  разглядеть  лица.  Высокая,  здоровая  девушка
взглянула   на  двух  сильных,  загорелых  людей,  взиравших,  оскалясь,  на
пароход, вернее - на нее, и безотчетно улыбнулась.
     Пароход скрылся за поворотом.
     - Быть  может,  это  она и была, - заметил Истлей, - так как все бывает
на свете...
     - Что ты хочешь сказать?
     - Я  говорю, что, может быть, она придет... Эта самая... Помнишь, что я
сказал, когда ты... С ружьем?!
     - Кто знает! - сказал Хортон и расхохотался.
     - Никто не знает, - подтвердил Истлей.
     Хортон,  в  значительной  мере  усвоивший  от  Истлея  манеру  видеть и
выражаться, глубокомысленно произнес:
     - Обрати  внимание,  как  прозрачны тени! Как будто по зеленому бархату
раскинуты  голубые  платки.  И  -  это  живописное  дряхлое дерево! Красивые
места, черт возьми!
     - Согласен, - сказал Истлей.


ПРИМЕЧАНИЯ

     Слабость Даниэля Хортона. Впервые - журнал "Красная нива", 1927, Э 29.

     Купер,  Джеймс Фенимор (1789-1851) - американский писатель, автор серии
романов о североамериканских индейцах.
     Нетти Бампо - охотник, герой серии романов Ф.Купера "Кожаный чулок".
     Гуроны - племя североамериканских индейцев.
                                                                    Ю.Киркин



   Александр Степанович Грин
   История одного убийства



     -----------------------------------------------------------------------
     А.С.Грин. Собр.соч. в 6-ти томах. Том 1. - М.: Правда, 1980
     OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 14 мая 2003 года
     -----------------------------------------------------------------------


I

     За  окнами  караульного  помещения  бушевал  резкий,  порывистый ветер,
потрясая  крышу  ветхого  здания  и нагоняя скучную, зевотную тоску. В самой
караулке,  у  деревянного  крашеного  стола,  кроме  разводящего, сидели еще
двое:  рядовой  Банников и ефрейтор Цапля. Разводящий, младший унтер-офицер,
сумрачный,  всегда  печальный  человек,  лениво  перелистывал устав строевой
службы,  время от времени кусая краюху ржаного хлеба, лежавшую на столе. Ему
смертельно  хотелось спать, но он пересиливал себя и притворялся погруженным
в  изучение  воинской  премудрости. К тому же минут через двадцать надо было
вести  смену.  А кроме этого, он не решался вздремнуть из боязни караульного
офицера,  который  каждую  минуту  мог  заглянуть  на  пост  и  сделать ему,
разводящему,  строгий  выговор,  а  то  и  посадить  под  арест.  И  хотя он
завидовал  часовым,  имеющим  возможность  через  каждые два часа стояния на
посту  спать  целых  четыре,  но  сознание  своего  служебного  положения  и
превосходства  заставляло  его  еще  шире раскрывать сонные глаза и усиленно
шевелить губами, запоминая непреложные догматы строевой дисциплины.
     Цапля  взял  листик  махорочной  бумаги  и,  вытащив  из штанов огрызок
карандаша,  при  свете  жестяной  лампы  нарисовал,  помогая  себе  языком и
бровями,  подобие  порохового  погреба и маленькую фигурку часового. Часовой
вышел  кривым  на  один глаз и безногим, так что казалось, будто он стоит по
колено  в земле, но Цапля, тем не менее, остался весьма доволен рисунком. Он
прищурился,  захохотал,  отчего  вздрогнули его полные, мясистые щеки, потом
сказал, протягивая бумажку Банникову:
     - Смотри, Машка, - это кто?
     Банников   всегда   служил   предметом   насмешек  Цапли  и  теперь  не
сомневался,  что  ефрейтор  изобразил  его, Банникова, но не обиделся, желая
угодить  начальству,  и  сказал,  ласково  улыбаясь  глазами, нежными, как у
молодой девушки:
     - На кого-то страсть похож. Никак Алехин?
     Алехин  был  солдат,  стоявший  в  это  время  на часах. Цапля помолчал
немного,  придумывая,  что бы такое сказать поязвительнее Банникову, и вдруг
прыснул:
     - Это, Машка, ты! Вот ты эдак, расщеперившись, стоишь.
     Банников молча улыбнулся, взял нож и отрезал кусок хлеба от каравая.
     - Ужин-то  не  несут,  кашицу-то  нашу,  - сказал он. - Дай-кось хлебца
хошь пожую, что-то есть охота.
     Разводящий   поднял  голову.  У  него  было  худое,  загорелое  лицо  и
маленькие черные усы. Он протянул руку к Цапле и сказал, зевая:
     - Покажь!
     Цапля подал рисунок унтеру и глупо захохотал.
     - Машка,  расщеперившись, стоит, - с трудом сказал он сквозь смех. - Не
хочет признавать своего патрета.
     - Вовсе  не  похож, - сказал разводящий. - Банников - парнишка румяный,
как яблочко, а ты огородную чучелу изобразил.
     Цапля  надулся.  Он  ожидал,  что  унтер  поддержит  его,  и они вдвоем
подымут  на  смех  молодого  солдата,  прозванного  "Машкой" за скромность и
застенчивость. Он пожевал губами и сказал:
     - Сущая   девка   энтот   Банников.   Банников!   А   может,  ты  девка
переряженная, а?
     Унтер   улыбнулся,  жуя  хлеб.  От  движений  челюстей  шевелились  его
маленькие, острые усы, и казалось, что они помогают жевать.
     Довольный Цапля продолжал.
     - Позавчера  в  газетах  писали,  будто Банников наш к ротному ночевать
ходит. Правда, штоль, ась, Банников?
     Банников  смотрел в стену и конфузливо улыбался, ожидая, когда кончится
у   Цапли  прилив  веселости.  Потом  шмыгнул  носом,  покраснел  и  сказал,
проглотив хлеб:
     - А  пускай  их  пишут! Попишут да и перестанут. Скоро, чай, сменяться.
Смена-то моя ведь!
     - Ну, так что? - спросил Цапля.
     - Кашицу долго не несут, - зевнул Банников. - Без горячего скушно.
     - Ишь  ты, деревенский лапоть, - наставительно сказал унтер, хотя сам с
удовольствием  похлебал  бы теперь горячей жидкой кашицы. - Солдат по уставу
безо всякой кашицы должен обойтись. Терпеть и голод и холод.
     - Да  ведь  это...  оно...  так, например... только словесность, - тихо
произнес Банников. - А есть каждому полагается!
     - На  службе  мамки  и  тятьки нет, - зевнул разводящий. - Цапля, давай
чай  пить. Все равно энту кашицу принесут холодную. Вон Банников за кипятком
сбегает. Давай копейку, Банников, на кипяток, будешь с нами чаевать.
     - Сейчас  бегу,  -  сказал  Банников,  вставая  и  откладывая в сторону
недоеденный ломоть. - Только мне не поспеть уже чай пить - чичас на смену.
     - Ну,  на  смену!  Еще  четверть  часа тебе слободы, а коли што, Алехин
обождет малость. Беги-ка, беги скоренько!
     Банников  вышел  из-за  стола,  поправил  ремень,  оттянутый  патронной
сумкой, снял с гвоздя медный чайник и спросил:
     - Куда идти-то? Чай, заперто везде.
     - В  Ерофеев  трактир беги, Машка! - крикнул Цапля, часто моргая белыми
ресницами  серых  навыкате  глаз. - На Колпинской, возле часовни. Там дадут,
не заперто.
     - Ладно, - сказал Банников отворил дверь и вышел.


II

     Банников  служил  первый  год  и  часто  со  страхом  думал, что службы
осталось  еще  три  долгих, тяжелых года. Первые недели и даже месяцы службы
нравились  ему  новизной обстановки, строгим, деловитым темпом. Потом, когда
не  осталось  ничего  нового  и  интересного, а старое сделалось заезженным,
скучным  и  обязательным, его стала тяготить строгость дисциплины и общество
чужих,  раздраженных  и  тяготящихся людей, согнанных в глухой уездный город
со  всех  концов  страны.  Банников  был  грамотный, добродушный крестьянин,
застенчивый  и  мягкий.  Лицо  его даже на службе сохранило какую-то женскую
округлость  и  свежесть  розовых  щек,  пушистых  бровей  и ресниц, что было
причиной  постоянных,  скорее  бессмысленных,  чем  обидных шуток и прозвищ,
вроде  "Машки",  "Крали", "Анютки". С первых же дней службы, приглядевшись к
отношениям  людей,  окружавших  его,  он  понял,  что  молодому и неопытному
солдату  легче  всего  служить,  угождая  начальству. Он так и делал, но его
никто  не  любил  и  не чувствовал к нему ни малейшей симпатии. Покорность и
угодливость  -  козыри  в  жизненной  игре.  Но  в  покорности и угодливости
Банникова  слишком  чувствовались и вынужденность и сознательная умерен