й_ книги страницей.  Мелькнет  не  появляющееся  в
вечерней сцене  лицо  девушки  или  старухи;  особый,  о  своем,  разговор
коснется вашего слуха, и вы не поймете  его;  свои  чувства  придадите  вы
явлениям и вещам, о которых знаете лишь, что они  приютили  вас;  вы  _н_е
вошли в эту жизнь, и потому овеяна она странной  поэзией.  Так  было  и  с
Пелегрином.
     Стиль внимательно слушал, смотря прямо в глаза Консейля.
     - Я вижу все это, - просто сказал он, - _э_т_о_  огромно.  Не  правда
ли?
     - Да, - сказал Вебер, - да.
     - Да, - подтвердил Гарт.
     - Нет слов выразить,  что  чувствуешь,  -  задумчиво  и  взволнованно
продолжал Стиль, - но как я был прав! Где живет Пелегрин?
     - О, он выехал с караваном в Ого.
     Стиль провел пальцем по столу прямую черту,  сначала  тихо,  а  затем
быстро, как бы смахнул что-то.
     - Как называлось то место? - спросил он. - Как его нашел Пелегрин?
     - Сердце Пустыни, - сказал Консейль. -  Он  встретил  его  по  прямой
линии между Кордон-Брюн и озером Бан. Я не ошибся, Гарт?
     - О, нет.
     - Еще  подробность,  -  сказал  Вебер,  покусывая  губы,  -  Пелегрин
упомянул  о  трамплине,  -  одностороннем   лесистом   скате   на   север,
пересекавшем диагональю его путь. Охотник, разыскивая своих, считавших его
погибшим, в то время как он был лишь  оглушен  падением  дерева,  шел  все
время на юг.
     - Скат переходит в плато? - Стиль повернулся всем  корпусом  к  тому,
кого спрашивал.
     Тогда Вебер сделал несколько топографических указаний, столь  точных,
что Консейль  предостерегающе  посматривал  на  него,  насвистывая:  "Куда
торопишься, красотка, еще ведь  солнце  не  взошло..."  Однако  ничего  не
случилось.
     Стиль выслушал все и несколько раз кивнул своим теплым кивком.  Затем
он поднялся неожиданно быстро, его взгляд, когда  он  прощался,  напоминал
взгляд проснувшегося. Он не  замечал,  как  внимательно  схватываются  все
движения его шестью острыми глазами холодных людей. Впрочем,  трудно  было
решить по его  наружности,  что  он  думает,  -  то  был  человек  сложных
движений.
     - Откуда, - спросил Консейль Вебера, - откуда у вас эта уверенность в
неизвестном, это знание местности?
     - Отчет экспедиции Пена. И _м_о_я_ память.
     - Так. Ну, что же теперь?
     - Это уж его дело, - сказал смеясь  Вебер,  -  но  поскольку  я  знаю
людей... Впрочем, в конце недели мы отплываем.
     Свет двери пересекла тень. В двери стоял Стиль.
     - Я вернулся, но не войду, - быстро сказал он. -  Я  прочел  порт  на
корме яхты. Консейль - Мельбурн, а еще...
     - Флаг-стрит, 2, - так же ответил Консейль - И...
     - Все, благодарю.
     Стиль исчез.
     - Это, пожалуй, выйдет, - хладнокровно заметил Гарт,  когда  молчание
сказало что-то каждому из них по-особому. - И он _н_а_й_д_е_т_ вас.
     - Что?
     - Такие не прощают.
     - Ба, - кивнул Консейль. - Жизнь коротка. А свет - велик.



        "4"

     Прошло два года, в течение которых Консейль  побывал  еще  во  многих
местах,  наблюдая  разнообразие  жизни  с  вечной  попыткой   насмешливого
вмешательства в ее головокружительный лет; но наконец и это  утомило  его.
Тогда он вернулся в  свой  дом,  к  едкому  наслаждению  одиночеством  без
эстетических судорог дез-Эссента, но с горем холодной пустоты, которого не
мог сознавать.
     Тем временем воскресали и разбивались сердца; гремел мир; и  в  громе
этом выделился звук ровных шагов. Они смолкли у подъезда  Консейля;  тогда
он получил карточку, напоминавшую Кордон-Брюн.
     - Я принимаю, - сказал после короткого  молчания  Консейль,  чувствуя
среди  изысканной  неприятности  своего  положения  живительное  и  острое
любопытство. - Пусть войдет Стиль.
     Эта встреча произошла  на  расстоянии  десяти  сажен  огромной  залы,
серебряный свет которой остановил, казалось, всей прозрачной массой  своей
показавшегося  на  пороге  Стиля.  Так   он   стоял   несколько   времени,
присматриваясь  к  замкнутому  лицу   хозяина.   В   это   мгновение   оба
почувствовали, что свидание неизбежно; затем быстро сошлись.
     - Кордон-Брюн, - любезно сказал Консейль. - Вы исчезли, и я уехал, не
подарив вам гравюры Морада, что собирался сделать. Она в вашем вкусе, -  я
хочу сказать, что фантастический  пейзаж  Сатурна,  изображенный  на  ней,
навевает тайны вселенной.
     - Да, - Стиль улыбался. - Как видите, я помнил ваш адрес.  Я  записал
его. Я пришел сказать, что был в Сердце  Пустыни  и  получил  то  же,  что
Пелегрин, даже больше, так как я живу там.
     - Я виноват, - сухо сказал Консейль, - но мои слова - мое дело,  и  я
отвечаю за них. Я к вашим услугам, Стиль.
     Смеясь, Стиль взял его бесстрастную руку, поднял ее и хлопнул по ней.
     - Да нет же, - вскричал он, - не то. Вы не поняли.  Я  сделал  Сердце
Пустыни. Я! Я не нашел его, так как его там, конечно, не  было,  и  понял,
что вы шутили. Но шутка была красива. О чем-то таком, бывало, мечтал и  я.
Да, я всегда любил открытия, трогающие сердце подобно хорошей песне.  Меня
называли  чудаком  -  все  равно.  Признаюсь,  я  смертельно   позавидовал
Пелегрину, а потому отправился один, чтобы быть в сходном с ним положении.
Да, месяц пути показал мне, _ч_т_о_ этот лес. Голод...  и  жажда...  один;
десять дней лихорадки. Палатки у меня не было. Огонь  костра  казался  мне
цветным, как радуга. Из леса выходили белые лошади. Пришел умерший брат  и
сидел, смотря на меня; он все шептал, звал куда-то. Я глотал хину  и  пил.
Все это задержало, конечно. Змея укусила руку; как взорвало меня - смерть.
Я взял себя в руки, прислушиваясь, что скажет  тело.  Тогда,  как  собаку,
потянуло меня к какой-то траве, и я ел ее; так я спасся, но изошел потом и
спал. Везло, так сказать. Все было, как во сне: звери, усталость, голод  и
тишина; и я убивал зверей. Но не было  ничего  на  том  месте,  о  котором
говорилось тогда;  я  исследовал  все  плато,  спускающееся  к  маленькому
притоку в том месте, где трамплин расширяется.  Конечно,  все  стало  ясно
мне. Но там подлинная красота, - есть вещи, о которые  слова  бьются,  как
град о стекло, - только звенит...
     - Дальше, - тихо сказал Консейль.
     - Н_у_ж_н_о_ было, что бы он был там, -  кротко  продолжал  Стиль.  -
Поэтому я спустился на плоте к форту  и  заказал  со  станционером  нужное
количество людей, а также все  материалы,  и  сделал,  как  было  в  вашем
рассказе и как мне понравилось. Семь домов.  На  это  ушел  год.  Затем  я
пересмотрел тысячи людей, тысячи сердец, разъезжая и разыскивая по  многим
местам. Конечно, я _н_е _м_о_г_ не найти, раз есть такой я, - это понятно.
Так  вот,  поедемте  взглянуть,  видимо,   у   вас   дар   художественного
воображения, и мне хотелось бы знать, _т_а_к_ ли _в_ы_ представляли.
     Он выложил все это с ужасающей простотой мальчика, рассказывающего из
всемирной истории.
     Лицо Консейля порозовело. Давно забытая музыка прозвучала в его душе,
и он вышагал неожиданное волнение по диагонали  зала,  потом  остановился,
как вкопанный.
     - Вы - турбина, - сдавленно сказал он, - вы знаете, что вы - турбина.
Это не оскорбление.
     - Когда ясно видишь что-нибудь... - начал Стиль.
     - Я долго спал, - перебил его сурово Консейль.  -  Значит...  Но  как
похоже это на грезу! Быть может, надо еще жить, а?
     - Советую, - сказал Стиль.
     - Но _е_г_о_ не было. Не было.
     - Был. - Стиль поднял голову без цели произвести впечатление,  но  от
этого жеста оно кинулось и загремело во всех углах. - Он был. Потому,  что
я его нес в сердце своем.
     Из  этой  встречи  и  из  беседы  этой  вытекло  заключение,   сильно
напоминающее сухой бред изысканного ума в  Кордон-Брюн.  Два  человека,  с
глазами,  полными  оставленного  сзади  громадного  глухого  пространства,
уперлись в бревенчатую стену, скрытую чащей. Вечерний луч встретил их, и с
балкона над природной оранжереей  сада  прозвучал  тихо  напевающий  голос
женщины.
     Стиль улыбнулся, и Консейль понял его улыбку.
                "1923 "



        "Александр Степанович Грин. Приключения Гинча"



     ---------------------------------------------------------------------
     А.С.Грин. Собр.соч. в 6-ти томах. Том 2. - М.: Правда, 1980
     OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 25 марта 2003 года
     ---------------------------------------------------------------------


                                             Он сажает это чудовище за стол,
                                        и  оно  произносит  молитву  голосом
                                        разносчика рыбы, кричащего на улице.

                                                               Вальтер Скотт


        "ПРЕДИСЛОВИЕ"

     Я  должен оговориться.  У  меня  не  было никакой охоты заводить новые,
случайные знакомства,  после того,  как  один из  подобранных мною на  улице
санкюлотов сделался беллетристом,  открыл мне  свои  благодарные объятия,  а
затем  сообщил  по  секрету  некоторым нашим  общим  знакомым,  что  я  убил
английского капитана (не помню,  с  какого корабля) и украл у него чемодан с
рукописями.  Никто не мог бы поверить этому. Он сам не верил себе, но в один
несчастный для  меня  день  ему  пришла в  голову мысль придать этой истории
некоторое правдоподобие,  убедив слушателей, что между Галичем и Костромой я
зарезал  почтенного  старика,  воспользовавшись  только  двугривенным,  а  в
заключение бежал с каторги.
     Грустные  размышления,   преследовавшие  меня   после   этой   истории,
рассеялись в  один из  весенних дней,  когда,  впитывая всем своим существом
уличную пыль,  бледное солнце и робкий шепот газетчиков,  петербуржец как бы
случайно посещает ломбард,  обменивает у великодушных людей зимнее пальто на
пропитанный нафталином демисезон  и  устремляется в  гущу  весенней  уличной
сутолоки.  Проделав все это,  я открыл двери старого, подозрительного кафе и
уселся за столиком.  Посетителей почти не было: насколько помню теперь, я не
принял  в  счет  багрового старика и  пышной  прически его  дамы,  считая их
примелькавшимися аксессуарами.  Против  меня  сидел  скверно одетый  молодой
человек,  с лицом, взятым напрокат из модных журналов. Я так и остался бы на
его счет очень низкого мнения, не подними он в эту минуту свои глаза: взгляд
их выражал серьезное, большое страдание. Пустой стакан из-под кофе некоторое
время чрезвычайно развлекал его. Он вертел этот стакан из стороны в сторону,
наклонял, побрякивал им о блюдечко, рассматривал дно и всячески развлекался.
Затем,  к  моему великому изумлению,  человек этот принялся царапать ногтями
стеклянную доску столика.
     Подумав,   я  быстро  сообразил,  в  чем  дело.  Рекламы  в  этом  кафе
заделывались между  нижней,  деревянной частью  стола  и  верхней доской  из
толстого стекла,  имея вид небрежно брошенных разноцветных листков.  Молодой
человек находился в  состоянии глубокой рассеянности.  Его усилия взять один
из листков сквозь стекло ясно доказывали это.  Человек,  рассеянный до такой
степени в публичном месте, обращает на себя внимание.
     Я  обратил на  него это внимание,  следя,  как белые,  чисто содержимые
пальцы,  скользили и срывались; старые мысли о рассеянности посетили меня. Я
говорил себе,  что  все  истинно рассеянные люди  имеют приличное внутреннее
содержание,  наконец,  мне  захотелось поговорить с  этим молодым человеком.
Будучи общительным по природе, я скоро находил тему для разговора.
     Мне  оставалось лишь подойти к  нему,  но  в  этот момент окровавленный
призрак английского капитана занял  один  из  столиков,  грозя мне  пальцем,
унизанным индийскими брильянтами.  Я  немного  смутился,  однако  наличность
прозрачной,  как хрусталь, совести дала мне силу презреть угрожающее видение
и  даже  снисходительно улыбнуться.  Некоторое время пытались еще  задержать
меня несчастный старик,  путешествовавший из Галича в Кострому,  и начальник
сибирской каторжной тюрьмы;  я с силой оттолкнул их,  прошел твердыми шагами
нужное расстояние и сказал:
     - Принято почему-то  делать большие глаза,  когда в  общественном месте
неизвестный человек подходит к вам, предлагая знакомство. Я знаю, мы живем в
стране,  где медведи добродушны,  а  люди алы и  опасны,  но  все же  бывают
исключения. Такое исключение составляю я.
     Он прищурился - движение, непредвиденное мной.
     - Я пишу, - сказал я. - Моя фамилия - ...н, а ваша?
     - Лебедев.  -  Он привстал,  недолго подержал мою руку и  сел снова.  -
Присаживайтесь. Мне тоже скучно, как скучно всем в этой прекрасной стране.
     Я  сел,  и  тотчас  же  разговор наш  принял  определенное направление.
Лебедев рассказывал о  себе.  Это было его больное место.  Он говорил тихим,
слегка удивленным голосом, поминутно закуривая гаснущую папиросу. У него был
пристальный,  задумчивый взгляд,  манера лизать языком нижнюю часть  усов  и
перекладывать ноги.
     Я  умею  слушать.  Это  особое  искусство состоит  в  кивании головой и
напряженно-сочувственном выражении лица.  Полезно  также  время  от  времени
открывать  и  тотчас  же  закрывать  рот,   как  будто  вы  хотите  перебить
рассказчика тысячью вопросов,  но умолкаете, подавленные громадным интересом
рассказа.
     То, что он рассказывал, было действительно интересно; он сгущал краски,
не заботясь об этом; великолепные, отчетливые границы внешнего и внутреннего
миров  змеились в  пестром узоре его  рассказа с  непринужденной легкостью и
искренностью,  намечая коренной смысл пережитых им событий (кость для собаки
- тоже событие) в самом недвусмысленном освещении.
     Три  темы  постоянно  привлекают человеческое воображение,  сливаясь  в
одной туманной перспективе, глубина ее блестит светом, полным неопределенной
печали:  "Смерть,  жизнь и  любовь".  Лебедев,  один  из  многих взвихренных
потоком чужих жизней,  самообольщенных и бессильных людей,  рассказывал мне,
что произошло с ним в течение двух последних недель.  Слишком молодой, чтобы
трагически смотреть  на  любовь,  слишком  стремительный,  чтобы  хныкать  о
будущем смертном исчезновении,  он был всецело поглощен жизнью. Жизнь избила
его - и он почесывался.
     Мы выпили четыре стакана кофе,  два - чаю, шесть бутылок фруктовой воды
и выкурили множество папирос.  В тот момент,  когда я,  несколько утомленный
чужими переживаниями,  попросил его записать эту странную историю,  а  он  с
тайным удовольствием в  душе и  деланной гримасой улыбающегося лица выслушал
мои  технические  указания,  -  неожиданно  заиграло  электрическое пианино.
Развязные,   беззастенчивые  звуки   говорили  о   линючей,   дешевой  любви
профессионалок.
     Кафе наполнялось публикой,  и  мне в  первое мгновение показалось,  что
страусы, одетые в ротонды и юбки, пришли справиться о ценах на свои перья.
     Нижеизложенное принадлежит перу Лебедева, а не английского капитана.


        "I"

     В конце лета я поселился на городской черте, у огородника. Комната была
очень  плоха,  несколько поколений жильцов  придали ей  тот  род  живописной
ободранности,  о которой пишут романисты богемы.  Одно окно,  чистая дырявая
занавеска,  слегка мебели и разноцветные лоскутья обоев.  По вечерам усталое
солнце слепило глаза стеклянной чешуей парниковых рам, темно-зеленые, пышные
лопухи  тянулись  у  изгороди,   заросшей  шиповником.  Десятина,  засеянная
фасолью,  подымала  невдалеке стену  вьющихся сквозных спиралей,  увенчанных
лесом  тычин;   душистый  горошек,  мальва,  азалии,  анемоны  и  маргаритки
теснились вблизи дома в  прогнивших от  земли ящиках и  на клумбах.  У  окна
чернели старые липы.
     Утром,  в пятницу, пришел Марвин. Я не был ничем занят, шагал из угла в
угол и хмурился. Я любил маленькую Евгению, дочь содержателя городских бань,
а  она  дразнила  меня;   последнее  письмо  ее  привело  меня  в  состояние
подавленной ярости.  Марвин не застал ярости,  она перегорела, выродившись в
дрянной шлак, - среднее между горечью и надеждой.
     - Федя, я очень тороплюсь... - Марвин, не снимая фуражки, сдвинул ее на
затылок.  Плотное, нервное лицо его показалось мне слегка обрюзглым, в руках
он держал что-то завернутое в бумагу. - Окажи услугу, Федя.
     - Хорошо, - сказал я, - особенно, если эта услуга веселого рода.
     - Нет, не веселого. Но ты будешь беспокоиться только одни сутки. Завтра
я верну тебя в первобытное состояние.
     Суетливый,  повышенный тон  Марвина заставил меня насторожиться.  Я  не
сказал бы ни "да",  ни "нет",  но он взял мою руку и сжал ее так сильно, что
мне передалось его возбуждение: по натуре я любопытен.
     - Ради бога,  -  продолжал он тем же странным, взволнованным голосом. -
Да? Скажи "да", не спрашивая в чем дело.
     - Да. - Я согласился, а через полчаса ругал себя за это. - Говори.
     Марвин прошел мимо  меня к  столу и  опустил на  него сверток,  бережно
двигая руками.  Я  никогда не  видел,  чтобы человеческая рука так  искусно,
почти без звука разворачивала листы газетной бумаги.  Две тусклые, небольшие
жестянки, блеснувшие в руках Марвина, привели меня в легкое изумление, затем
невидимый холодный палец пощекотал мне затылок; я силился улыбнуться.
     - Милый, - сказал Марвин, - на одну ночь... спрячь это...
     Он  посмотрел на  меня и  осторожно положил бомбы в  бумажный ворох.  Я
ждал.  Помню, что в этот момент я чувствовал себя тоже взрывчатым, обязанным
двигаться медленно и легко.
     - Говорят,  что ночью у меня будет обыск.  -  Марвин почесал лоб.  -  И
это... как его... А ты человек чистый. Ты, разумеется, удивлен... Прости. Но
я имел бы право, конечно, не говорить тебе об этом всю жизнь.
     - Алексей,  -  сказал я,  очнувшись от  непривычного оцепенения.  -  Ты
знаешь, что я держу данное слово, поэтому в течение суток будь спокоен и ты.
Но если завтра к вечеру они останутся еще здесь, я истреблю их в лесу.
     - Я возьму их.
     Он  сел.   Прозрачный  круговорот  света,  наполняя  комнату,  жег  его
вспотевшее лицо  солнечной  пылью;  утро,  с  далекой  зеленью  полей,  было
прекрасно и  невыразимо тревожно.  Я  открыл чемодан и  спрятал среди  белья
тяжеловесные жестянки. Марвин вздыхал.
     Этого  человека  я  знал  еще  с  первого  курса  сельскохозяйственного
училища.  Мы были с ним в очень хороших отношениях, но я не подозревал в нем
разрушительных склонностей. Я начал вопросом:
     - Каким образом, Марвин?
     Он  хмыкнул,  ущипнул  переносицу и  ничего  не  ответил.  Может  быть,
чувствуя себя передо мной в  новом положении,  он  тяготился этим.  Я  снова
спросил:
     - Откуда у тебя это?
     - Мне нужно идти.  -  Марвин поднялся,  вздохнул и опять сел. - Все это
просто,  милый,  проще органической клеточки. Я не собираюсь никого убивать.
Ты  меня хорошо знаешь.  Я  только делаю.  До  употребления здесь еще  очень
далеко. Впрочем...
     - Что?
     - Я пользуюсь ими по-своему. Если хочешь, я объясню. Но с условием - не
смеяться и верить каждому моему слову.
     - Я  позволю себе посмеяться сейчас над второй половиной этого условия.
Но я буду внимателен, как к самому себе.
     - Прекрасно.  Видишь ли,  я  рано  соскучился.  Моя  скука имеет,  если
хочешь, историческое оправдание. Мой дед бил моего отца, отец бил мать, мать
била меня,  я  вырос на колотушках и  порке,  среди ржавых ломберных столов,
пьяных гостей,  пеленок и  гречневой каши.  Это  фантасмагория,  от  которой
знобит.  Еще в детстве меня тошнило. Я вырос, а жить лучше не стало. Пресно.
Люди на одно лицо.  Иногда покажется,  что пережил красивый момент,  но, как
поглядишь пристальнее,  и это окажется просто расфранченными буднями. И вот,
не будучи в силах дождаться праздника,  я изобрел себе маленькое развлечение
- близость к  взрывчатым веществам.  С  тех  пор,  как эти холодные жестянки
начали согреваться в  моих руках,  я  возродился.  Я  думаю,  что жить очень
приятно и,  наоборот,  очень скверно быт