посуду  для  кухни.  Я буду улыбаться  тебе  везде-везде:  при  врагах,  при
друзьях,  при всех,  кто  придет, - пусть видят все, как ты любим. Мы  будем
играть в жениха и невесту -  как  ты хотел улизнуть, негодный, - но  я уж не
буду плакать. Затем, когда у тебя будет свой бриг, мы проплывем вокруг света
тридцать три раза...
     Голос  ее  звучал сонно  и  нервно;  глаза  закрывались и  открывались.
Несколько  минут   она  расписывала   воображаемое  путешествие   спутанными
образами, затем  устроилась поудобнее,  поджав  ноги,  и  легонько,  зевотно
вздохнула. Теперь они плыли в звездном саду, над яркими подводными цветами.
     - ...  И  там  много  тюленей, Битт-Бой.  Эти  тюлени, говорят, добрые.
Человеческие у них глаза. Не шевелись, пожалуйста, так спокойнее. Ты меня не
утопишь, Битт-Бой, из-за какой-то там, не знаю... турчаночки? Ты  сказал - я
Королева Ресниц... Возьми их себе, милый, возьми все, все...
     Ровное  дыхание  сна коснулось  слуха Битт-Боя.  Светила луна. Битт-Бой
посмотрел  сбоку:  ресницы  мягко  лежали  на  побледневших щеках.  Битт-Бой
неловко  усмехнулся,  затем,  сосредоточив все движения в  усилии неощутимой
плавности, высвободился,  встал  и  опустил  голову  девушки  на  клеенчатую
подушку дивана. Он был ни жив ни мертв. Однако уходило время; луна поднялась
выше...  Битт-Бой тихо поцеловал ноги Режи  и  вышел, со  скрученным в  душе
воплем, на улицу.
     По дороге к гавани он на несколько минут завернул в "Колючую подушку".

        "VI"
     Было  около десяти вечера, когда к "Фелицате",  легко  стукнув о  борт,
подплыла шлюпка. Ею правил один человек.
     - Эй, на бригантине! - раздался сдержанный окрик.
     Вахтенный матрос подошел к борту.
     - Есть на бригантине, - сонно ответил он, вглядываясь в темноту. - Кого
надо?
     - Судя по голосу - это ты, Рексен. Встречай Битт-Боя.
     - Битт-Бой?! В самом деле... - Матрос осветил фонарем шлюпку. - Вот так
негаданная приятность! Вы давно в Лиссе?
     - После поговорим, Рексен. Кто капитан?
     - Вы его едва ли знаете, Битт-Бой. Это - Эскирос, из Колумбии.
     -  Да,  не знаю.  -  Пока матрос спешно  спускал  трап, Битт-Бой  стоял
посреди шлюпки в глубокой задумчивости. - Так вы таскаетесь с золотом?
     Матрос засмеялся.
     _  О, нет,  -  мы  нагружены съестным, собственной  провизией нашей  да
маленьким попутным фрахтом на остров Санди.
     Он опустил трап.
     -  А  все-таки  золото  у вас должно  быть...  как  я  понимаю  это,  -
пробормотал Битт-Бой, поднимаясь на палубу.
     - Иное мы задумали, лоцман.
     - И ты согласен?
     - Да, так будет, должно быть, хорошо, думаю.
     - Отлично. Спит капитан?
     - Нет.
     - Ну, веди!
     В щели капитанской каюты блестел свет. Битт-Бой  постучал, открыл двери
и вошел быстрыми прямыми шагами.
     Он был  мертвецки  пьян,  бледен,  как перед казнью,  но, вполне владея
собою, держался  с твердостью удивительной. Эскирос, оставив морскую  карту,
подошел к нему,  щурясь на неизвестного.  Капитан был  пожилой,  утомленного
вида человек, слегка сутулый, с лицом болезненным, но приятным и открытым.
     - Кто вы? Что привело вас? - спросил он, не повышая голоса.
     - Капитан, я -  Битт-Бой, - начал лоцман, -  может быть, вы слышали обо
мне. Я здесь...
     Эскирос перебил его:
     - Вы? Битт-Бой, "приносящий счастье"? Люди оборачиваются на эти  слова.
все слышал я.  Сядьте,  друг,  вот  сигара,  стакан  вина;  вот  моя  рука и
признательность.
     Битт-Бой  сел,  на  мгновение позабыв,  что  хотел сказать.  Постепенно
соображение  вернулось  к  нему.  Он  отпил  глоток; закурил,  насильственно
рассмеялся.
     - К  каким берегам тронется "Фелицата"? -  спросил он. - Какой план  ее
жизни? Скажите мне это, капитан.
     Эскирос не очень удивился прямому вопросу. Цели, вроде поставленной им,
- вернее, намерения  - толкают иногда к  откровенности. Однако,  прежде  чем
заговорить, капитан прошел взад-вперед, чтобы сосредоточиться.
     -  Ну  что  же...  поговорим,  - начал он. -  Море  воспитывает  иногда
странные характеры,  дорогой  лоцман.  Мой  характер покажется  вам,  думаю,
странным. В прошлом у меня  были несчастья. Сломить  они  меня не смогли, но
благодаря им открылись новые, неведомые желания; взгляд стал обширнее, мир -
ближе и доступнее. Влечет он меня - весь, как в гости. Я одинок. Проделал я,
лоцман, всю морскую работу и  был честным работником. Что позади - известно.
К тому же есть у меня - была всегда -  большая потребность  в передвижениях.
Так я  задумал теперь  свое  путешествие.  Тридцать бочек чужой солонины  мы
сдадим еще скалистому Санди, а там - внимательно, любовно будем обходить без
всякого определенного  плана  моря  и земли. Присматриваться к  чужой жизни,
искать важных, значительных встреч, не торопиться, иногда - спасти  беглеца,
взять на борт потерпевших  крушение;  стоять в цветущих  садах огромных рек,
может быть - временно пустить корни в чужой стране, дав якорю обрасти солью,
а затем, затосковав, снова сорваться  и дать парусам  ветер,  -  ведь хорошо
так, Битт-Бой?
     - Я слушаю вас, - сказал лоцман.
     - Моя команда вся новая. Не торопился я собирать  ее. Распустив старую,
искал я нужных мне  встреч, беседовал с людьми, и, один по одному, набрались
у меня подходящие. экипаж задумчивых! Капер нас держит в  Лиссе.  Я увильнул
от  него  на днях,  но лишь благодаря  близости  порта.  Оставайтесь у  нас,
Битт-Бой,  и я  тотчас  же отдам приказание  поднять якорь.  Вы сказали, что
знали Рексена...
     - Я знал его и знаю по "Радиусу", - удивленно проговорил Битт-Бой, - но
я еще не сказал этого. Я... подумал об этом.
     Эскирос  не   настаивал,  объяснив  про   себя   маленькое  разногласие
забывчивостью своего собеседника.
     - Значит, есть у вас к Битт-Бою доверие?
     - Может быть, я бессознательно ждал вас, друг мой.
     Наступило молчание.
     - Так  в  добрый  час, капитан!  - сказал вдруг Битт-Бой ясным и бодрым
голосом. - Пошлите на "Арамею" юнгу с запиской Эстампу.
     Приготовив записку, он передал ее Эскиросу.
     Там стояло:
     "Я  глуп,  как  баклан,  милый  Эстамп.  "Обстоятельство"  совершилось.
Прощайте все - вы, Дюк, Рениор и Чинчар. Отныне этот берег не увидит меня."
     Отослав записку, Эскирос пожал руку Битт-Бою.
     -  Снимаемся!  -  крикнул  он зазвеневшим голосом, и вид его  стал  уже
деловым, командующим. Они вышли на палубу.
     В  душе каждого несся, распевая, свой ветер: ветер кладбища у Битт-Боя,
ветер  движения -  у Эскироса.  Капитан  свистнул боцмана. Палуба, не прошло
десяти  минут, покрылась  топотом  и  силуэтами теней, бегущих  от  штаговых
фонарей.  Судно  просыпалось  впотьмах, хлопая парусами;  все  меньше  звезд
мелькало меж  рей; треща, совершал круги  брашпиль, и якорный трос, медленно
подтягивая корабль, освобождал якорь из ила.
     Битт-Бой,  взяв руль,  в  последний  раз обернулся  в  ту  сторону, где
заснула Королева Ресниц.
     "Фелицата" вышла с потушенными огнями. Молчание и тишина царствовали на
корабле. Покинув узкий скалистый выход  порта, Битт-Бой  круто  положил руль
влево и вел так судно около мили, затем взял прямой курс на  восток,  сделав
почти прямой угол; затем еще повернул вправо, повинуясь инстинкту. Тогда, не
видя вблизи неприятельского судна, он снова пошел на восток.
     Здесь  произошло  нечто  странное:  за  его  плечами  раздался  как  бы
беззвучный  окрик.  Он  оглянулся,  то  же сделал  капитан,  стоявший  возле
компаса. Позади них  от угольно-черных башен  крейсера падал на скалы  Лисса
огромный голубой луч.
     - Не там ищешь, - сказал Битт-Бой. - Однако прибавьте парусов, Эскирос.
     Это и то, что ветер усилился, отнесло бригантину,  шедшую  со скоростью
двадцати узлов, миль на пять за короткое время. Скоро повернули за мыс.
     Битт-Бой передал руль вахтенному матросу и  сошел вниз  к капитану. Они
откупорили  бутылку. Матросы,  выпив тоже слегка "на благополучный проскок",
пели, теперь не стесняясь, вверху; пение доносилось в  каюту. Они пели песню
"Джона Манишки".
     Не ворчи, океан, не пугай.
     Нас земля испугала давно.
     В теплый край - Южный край -
     Приплывем все равно.
     Припев:
          Хлопнем,тетка, по стакану!
          Душу сдвинув набекрень,
          Джон Манишка без обмана
          Пьет за всех, кому пить лень.
     Ты, земля, стала твердью пустой:
     Рана в сердце... Седею... Прости!
     Это твой
     След такой...
     Ну - прощай и пусти!
     Припев:
          Хлопнем,тетка, по стакану!
          Душу сдвинув набекрень,
          Джон Манишка без обмана
          Пьет за всех, кому пить лень.
     Южный Крест там сияет вдали.
     С первым ветром проснется компас.
     Бог, храня
     Корабли,
     Да помилует нас!
     Когда зачем-то вошел юнга,  ездивший  с  запиской  к  Эстампу, Битт-Бой
спросил:
     - Мальчик, он долго шпынял тебя?
     - Я не сознался, где вы. Он затопал  ногами, закричал, что повесит меня
на рее, а я убежал.
     эскирос был весел и оживлен.
     - Битт-Бой! - сказал он. - Я думал о том, как должны вы быть счастливы,
если чужая удача - сущие пустяки для вас.
     Слово   бьет  иногда  насмерть.  Битт-Бой  медленно  побледнел;   жалко
исказилось  его лицо. Тень внутренней судороги прошла по  нему. Поставив  на
стол стакан, он завернул к подбородку фуфайку и расстегнул рубашку.
     Эскирос  вздрогнул. Выше  левого  соска,  на  побелевшей  коже  торчала
язвенная, безобразная опухоль.
     - Рак... - сказал он, трезвея.
     Битт-Бой  кивнул  и,  отвернувшись,  стал  приводить  бинт  и  одежду в
порядок. Руки его тряслись.
     Наверху  все еще пели, но уже в последний раз, ту же песню. Порыв ветра
разбросал слова последней части ее, внизу услышалось только:
     "Южный   Крест  там  сияет   вдали...",   и,  после   смутного  эха,  в
захлопнувшуюся от качки дверь:
     "...Да помилует нас!"
     Три слова  эти  лучше  и  явственнее  всех  расслышал  лоцман Битт-Бой,
"приносящий счастье".
       "1922"



        "Александр Грин. Происшествие в улице Пса"


                    Похож на меня, и одного роста,  а кажется выше
                    на  полголовы -- мерзавец
                             Из старинной комедии


     Случилось,  что  Александр Гольц вышел из балагана  и  пришел  к  месту
свидания ровно  на  полчаса раньше назначенного. В  ожидании  предмета своей
любви  он  провожал  глазами  каждую  юбку,  семенившую  поперек   улицы,  и
нетерпеливо  колотил  тросточкой  о  деревянную  тумбу.  Ждал он  тоскливо и
страстно, с темной уверенностью в конце. А иногда, улыбаясь прошлому, думал,
что, может быть, все обойдется как нельзя лучше.
     Наступил вечер; узенькая, как щель, улица Пса туманилась золотой пылью,
из грязных окон струился  кухонный  чад, разнося в воздухе запах пригорелого
кушанья и сырого белья. По мостовой бродили зеленщики  и тряпичники, заявляя
о  себе  хриплыми  криками.  Из  дверей   пивной   то  и  дело  вываливались
медлительные в движениях люди;
     выйдя, они  сперва  искали  точку опоры, потом  вздыхали, нахлобучивали
шляпу как  можно  ниже к  переносице и шли, то с  мрачным,  то  с  блаженным
выражением лиц, преувеличенно твердыми шагами.
     -- Здравствуй!
     Александр Гольц вздрогнул всем телом и повернулся. Она стояла перед ним
в небрежной позе, точно остановилась мимоходом, на секунду,  и тотчас уйдет.
Ее смуглое, подвижное лицо с печальным взглядом и капризным изгибом  бровей,
избегало глаз Гольца; она рассматривала прохожих.
     -- Милая!-- напряженно-ласковым голосомсказал Гольц и остановился.
     Она повернула лицо  к нему и в упор безразличным движением глаз окинула
его пестрый  галстух,  шляпу с  пером и гладко  выбритый, чуть вздрагивающий
подбородок. Он еще надеется на что-то; посмотрим.
     -- Я...-- Гольц  прошептал  что-то и начал жевать губами.  Потом  сунул
руку в карман, вытащил обрывок афиши и бросил.-- Позволь мне...--  Здесь его
рука потрогала поля шляпы.-- Итак, между нами все кончено?
     -- Все кончено,-- как эхо, отозвалась женщина.--  И зачем вы еще хотели
видеть меня?
     -- Больше... ни за чем,-- с усилием  сказал Гольц. Голова его кружилась
от   горя.  Он  сделал  шаг  вперед,  неожиданно  для   себя   взял  тонкую,
презрительно-послушную руку и тотчас ее выпустил.
     --  Прощайте,--  выдавил  он  тяжелое,  как  гора,  слово.--  Вы  скоро
уезжаете?
     Теперь кто-то другой говорил  за  него,  а  он  слушал,  парализованный
мучительным кошмаром.
     -- Завтра.
     -- У меня остался ваш зонтик.
     -- Я купила себе другой. Прощайте.
     Она  медленно кивнула  ему и  пошла.  Тумба  оказалась крепче тросточки
Гольца; хрупкое роговое изделие сломалось  в куски. Он пристально  смотрел в
затылок  ушедшей  девушке, но  она  ни  разу  не обернулась. Потом фигуру ее
заслонил угольщик с огромной корзиной. Кусочек шляпы, мелькнувшей из-за угла
-- это все.
     Александр Гольц  открыл двери ближайшего ресторана. Здесь было  шумно и
людно;  косые лучи  солнца  блестели  в  густом  войске  бутылок  дразнящими
переливами. Гольц сел к пустому столу и крикнул:
     -- Гарсон!
     Безлично-почтительный  человек в грязной  манишке подбежал к  Гольцу  и
смахнул пыль со столика. Гольц сказал:
     -- Бутылку водки.
     Когда  ему  подали требуемое, он налил стаканчик, отпил и плюнул. Глаза
его метали гневные искры, ноздри бешено раздувались.
     -- Гарсон! -- заорал Гольц,-- я требовал не воды, черт возьми! Возьмите
эту  жидкость, которой много в любой  водосточной кадке, и  дайте мне водки!
Живо!
     Все,  даже самые  флегматичные, повскакали с  мест  и  кольцом окружили
Гольца. Оторопевший слуга клялся, что в бутылке  была самая настоящая водка.
Среди  общего  смятения, когда каждый  из  посетителей отпивал немного воды,
чтобы убедиться  в правоте  Гольца,  принесли  новую  запечатанную  бутылку.
Хозяин  трактира,  с  обиженным  и  надутым  лицом  человека,  непроизвольно
очутившегося в скверном, двусмысленном  положении, вытащил  пробку сам. Руки
его  бережно, трясясь  от волнения, налили в стакан жидкость. Из гордости он
не хотел пробовать, но вдруг, охваченный сомнением, отпил глоток и плюнул: в
стакане была вода.
     Гольц  развеселился  и, тихо  посмеиваясь, продолжал  требовать  водки.
Поднялся неимоверный шум.  Восковое от страха лицо хозяина поворачивалось из
стороны  в сторону,  как  бы прося защиты. Одни  кричали, что  ресторатор --
жулик и  что следует пригласить полицию;  другие с  ожесточением утверждали,
что мошенник именно  Гольц.  Некоторые  набожно вспоминали черта;  маленькие
мозги их, запуганные всей жизнью, отказывались дать объяснение, не связанное
с преисподней.
     Задыхаясь от жары и волнения, хозяин сказал:
     -- Простите... честное слово, ума не  приложу! Не знаю, ничего не знаю;
оставьте  меня  в  покое!  Пресвятая матерь  божия! Двадцать  лет  торговал,
двадцать лет!..
     Гольц встал и ударил толстяка по плечу.
     -- Любезный,--  заявил он,  надевая шляпу,-- я  не  в претензии.  У вас
бутылки, должно быть, из тюля,-- немудрено, что спирт выдыхается. Прощайте!
     И он вышел, не оборачиваясь, но  зная, что за ним двигаются изумленные,
раскрытые рты.

     III

     Историк  (со слов  которого записал  я  все  выше  и нижеизложенное)  с
момента  выхода  Гольца на улицу  сильно  противоречит  показаниям  мясника.
Мясник  утверждал,  что странный молодой человек направился в хлебопекарню и
спросил фунт сухарей. Историк, имени которого я не назову по его просьбе, но
лицо,  во всяком случае, более почтенное, чем  какой-то мясник, божится, что
он  стал  торговать  яйца  у  старухи на углу улицы Пса и  переулка  Слепых.
Противоречие  это,  однако,   не  вносит  существенного  изменения  в  смысл
происшедшего, и потому я останавливаюсь на хлебопекарне.
     Открывая  ее  дверь,  Гольц  оглянулся  и  увидел  толпу.   Люди  самых
разнообразных  профессий, старики,  дети и женщины толкались за  его спиной,
сдержанно жестикулируя и указывая  друг другу пальцем на странного человека,
оскандалившего  трактирщика- Истерическое  любопытство,  разбавленное темным
испугом непонимания, тянуло их по пятам, как  стаю собак.  Гольц сморщился и
пожал плечами,  но  тотчас  расхохотался. Пусть  ломают головы  --  это  его
последняя, причудливая забава.
     И,  подойдя к  прилавку,  потребовал  фунт  сахарных  сухарей. Булочная
наполнилась покупателями. Все, кому нужно  и кому не  нужно, прашивали того,
другого,  жадно заглядывая в каменное, строгое лицо Гольца. Он как будто  не
замечал их.
     Среди всеобщего напряжения раздался голос приказчицы:
     -- Сударь, да что же это?
     Чашка весов,  полная  сухарями до коромысла,  не  перевешивала фунтовой
гири. Девушка протянула руку и  с силой  потянула  вниз цепочку весов,-- как
припечатанная, не шевельнувшись, стояла другая чашка.
     Гольц рассмеялся и покачал головой, но смех  его бросил последнюю каплю
в чашу страха, овладевшего свидетелями. Толкаясь и вскрикивая, бросились они
прочь. Мальчишки, стиснутые в дверях,  кричали, как зарезанные. Растерянная,
багровая от испуга, стояла девушка-продавщица.
     Опять  Гольц  вышел, хлопнув дверьми  так,  что  зазвенели стекла.  Ему
хотелось  сломать   что-нибудь,   раздавить,  ударить  первого   встречного.
Пошатываясь, с бледным,  воспаленным  лицом, с шляпой, сдвинутой  на ухо, он
производил впечатление помешанного. Для старухи было бы лучше  не попадаться
ему на глаза.  Он взял у нее с лотка яйцо, разбил его и вытащил из  скорлупы
золотую  монету.  "Ай!" -- вскричала остолбеневшая женщина, и  крик  ее  был
подхвачен единодушным -- "Ах!" -- толпы, запрудившей улицу.
     Гольц тотчас же отошел, шаря в кармане. Что он искал там?
     Публика,  окружившая старуху,  вопила,  захлебываясь  кто  смехом,  кто
бессмысленными ругательствами. Это было редкое зрелище. Дряхлые, жадные руки
с безумной торопливостью били яйцо за яйцом; содержимое их текло на мостовую
и свертывалось в пыли скользкими пятнами. Но не  было больше ни в одном яйце
золота, и плаксиво шамкал беззубый рот, изрыгая старческие проклятия; кругом
же, хватаясь за животы, стонали от смеха люди.
     Подойдя  к площади,  Гольц вынул из  кармана ни больше,  ни меньше, как
пистолет, и преспокойно поднес дуло к виску. Светлое перо шляпки, скрывшейся
за углом, преследовало его. Он нажал спуск,  гулкий звук выстрела  оттолкнул
вечернюю тишину, и на землю упал труп, теплый и вздрагивающий.
     От  живого держались  на  почтительном расстоянии,  к мертвому  бежали,
сломя  голову.  Так  это человек просто?  Так  он  действительно  умер?  Гул
вопросов и восклицаний стоял в воздухе. Записка, найденная в кармане Гольца,
тщательно  комментировалась. Из-за юбки? Тьфу!  Человек, встревоживший целую
улицу, человек, бросивший  одних в  наивный восторг,  других  --  в яростное
негодование, напугавший детей и женщин, вынимавший золото из таких мест, где
ему быть вовсе не  надлежит,-- этот человек  умер  из-за одной юбки?! Ха-ха!
Чему же еще удивляться?!
     Надгробные речи  над трупом Гольца были  произнесены тут же,  на улице,
ресторатором и старухой. Первая, радостно взвизгивая, кричала:
     -- Шарлатан!
     Ресторатор же злобно и сладко бросил:
     -- Так!
     Обыватели расходились под ручку  с  женами и любовницами. Редкий из них
не любил  в  этот момент свою подругу  и не стискивал крепче ее руки.  У них
было то, чего не было у умершего,-- своя талия. В  глазах их он был бессилен
и жалок -- черт ли в том, что он наделен какими-то  особыми качествами; ведь
он был  же  несчастен все-таки,-- как это  приятно, как это приятно, как это
невыразимо приятно!
     Не  сомневайтесь -- все  были рады. И, подобно тому,  как в  деревянном
строении затаптывают тлеющую спичку,  гасили в себе мысль: "А может  быть...
может быть -- ему было н