,   льстить,  изгибаться  и  трепетать  -  выражалось,
вероятно,  вполне бессознательно,  в  пустяках:  случайном,  пристальном или
беглом взгляде,  улыбке,  тоне голоса, молчании на остроту унтера, спокойных
ответах,  быстрых движениях.  Он чистил фельдфебелю сапоги,  не морщась,  но
только по приказанию;  другие же,  встав рано,  с  непонятным сладострастием
угодливости работали щетками.  Он,  кроме всего этого, пил каждый день чай с
белым хлебом и не должал маркитанту.  Солдаты уважали его,  а мелкая власть,
холодно  поблескивая  глазами,   смотрела  на   Соткина  туманно-равнодушным
взглядом кота, созерцающего воробьев в воздухе.
     Такие отношения, разумеется, рано или поздно, должны были обостриться и
выясниться.  Наступил  лагерный  сбор.  За  Сурой  раскинулись белые,  среди
зеленых аллеек,  палатки О-ского батальона.  Солдаты,  возвращаясь с учебной
стрельбы,  хвастались друг перед другом меткостью прицела, мечтая о призовых
часах.  Соткин,  стреляя плохо, редко пробивал мишень более чем двумя пулями
из пяти.  Первый окрик фельдфебеля: "Соткин, смотри!" - и второй: "Ворона, а
еще  в  первой роте!"  заставили его целиться тщательнее и  дольше;  однако,
более чем на три пули махальный не показывал ему красный значок. Через месяц
перешли к подвижным мишеням.
     На  горизонтальном  вращающемся  шесте,   за  триста  шагов,   медленно
показываясь из траншеи и пропадая, выскакивали поясные фигуры. Взвод стрелял
лежа.  Удушливая,  огненная  жара  струила  над  полем  бесцветные  переливы
воздуха,  мушка и  прицельная рамка блестели на  солнце,  лучась,  как пламя
свечи лучится прищурившемуся на нее человеку.  Целиться было трудно.  Вдали,
на уровне глаз,  ныряли,  величиной с игральную карту,  двухаршинные поясные
мишени.
     Соткин,  удерживая дыхание,  прицелился и  дал мишени исчезнуть с  тем,
чтобы выстрелить при следующем ее появлении.
     Мишень  появилась.  Соткин  выстрелил,  пуля,  выхлестнув далеко  пыль,
запела и унеслась. Он истратил зря и остальные четыре патрона, не попал.
     - Под ранец,  -  сказал ротный. Соткин густо покраснел и насупился. Ему
приходилось в  первый  раз  отбывать наказание.  Досада и  беспричинный стыд
овладели им,  как  будто он,  действительно,  чем-то  замарал себя в  глазах
окружающих,  но  скоро понял,  что  стыдно лишь потому,  что придется стоять
истуканом в  полном походном снаряжении два часа,  все будут смотреть и хоть
мысленно улыбаться.
     Рота, кончив стрельбу, с молодецкими песнями о "генерал-майоре Алхаз" и
"крутящемся голубом шаре", вернулась в лагерь. Соткина разыскал взводный.
     - Соткин, - равнодушно сказал он, кусая губу, - оденься и на линейку.
     Солдат,  выслушав приказание,  вернулся в палатку, повесил на себя все,
что требовалось уставом,  -  манерку,  патронташи,  скатанную шинель, сумку,
взял винтовку и вышел,  готовый провалиться сквозь землю. Красный, как пион,
Соткин смотрел в  холодное лицо  унтера едва не  умоляющими глазами.  Унтер,
осмотрев снаряжение,  отвел  Соткина к  середине линейки и  поставил лицом к
лагерю...
     - Так-то, - сказал он и посмотрел на часы, а затем ушел.
     Соткин взял  "на  плечо".  Солдаты,  проходя мимо  него,  бросали косые
взгляды -  так странно было видеть под ранцем именно Соткина.  Он, обливаясь
потом,  мучился  терпеливо  и  стойко;  нестерпимо  жгло  солнце,  накаливая
затылок, и от жары в ноющем от тяжести и неестественного положения руки теле
пробегал  нервный  озноб.  Седой  фельдфебель,  улыбаясь в  усы,  подошел  к
Соткину, открыто и ласково посмотрел ему в глаза и так же ласково произнес:
     - Ближе носки. Локоть.
     Прошло два часа.  Соткина отпустили, он пришел в палатку и долго, делая
вид, что чего-то ищет, рылся в сундучке, избегая разговаривать с товарищами.
Смущение его прошло только к вечеру.
     Через день снова была стрельба,  но  на  этот раз -  случайно или нет -
Соткин попал из пяти четыре. Солдат облегченно вздохнул.
     - В  первый разряд попадешь,  -  монотонно сказал ему,  проходя в цепи,
взводный, - на приз выйдешь, часы получишь.
     Он,  конечно,  смеялся. Соткин так это и понял, но только махнул рукой,
думая:  "Собака лает -  ветер носит".  Их глаза встретились на одно лукавое,
немое мгновение, и Соткину стало ясно, что унтер определенно и жестоко будет
ненавидеть его за все, что бы он ни сделал, плохо или хорошо - все равно, за
то, что он - Соткин.
     Прошло  несколько дней.  Взвод  чистил ружья.  Тряпочка,  навернутая на
конец шомпола,  давно уже выходила из дула чистой,  как стиранная,  и Соткин
стал  собирать  разобранную  винтовку.  Ефрейтор,  наблюдающий  за  работой,
подошел к Соткину.
     - Дай-ка взглянуть.  -  Он поднес дуло к  глазам,  обратив другой конец
ствола к  солнцу,  смотрел долго,  увидел,  что вычищено отлично,  и поэтому
заявил:
     - Три. Протирай еще.
     - Там ничего нет, - возразил Соткин, показывая протирные тряпки, - вот,
посмотрите.
     - Если я говорю...  -  начал ефрейтор, пытаясь подобрать выразительную,
длинную фразу, но запнулся. - Почисти, почисти.
     Соткин для виду поводил шомполом в дуле минут десять, но уже чувствовал
подымающийся  в   душе  голос  сопротивления.   Этот  день  был   для   него
исключительно неприятным еще  потому,  что утром он  потерял деньги,  восемь
рублей, а вечером произошло обстоятельство неожиданное и крутое.
     Человек  тридцать  солдат,   поужинав,   собрались  в  кружок  и,   под
руководством организовавшего это увеселение фельдфебеля, пели одну за другой
солдатские песни. Слушая, стоял тут же и Соткин. У него не было ни слуха, ни
голоса, поэтому, не принимая участия в хоре, он ограничивался ролью человека
из публики.  Разгоряченный,  охрипший уже фельдфебель,  без шапки, в розовой
ситцевой  рубашке,  простирая над  толпой  руки,  яростно  угрожал  тенорам,
выпирал басов и тушевал так называемые "бабьи голоса", обладатели которых во
всех случаях были рослыми мужиками. Стемнело, в городе блеснули огоньки.
     - Соткин,  пой,  -  сказал фельдфебель,  когда песню окончили.  - Ты не
умеешь, а?
     - Так точно, не умею. - Соткин улыбнулся, думая, что фельдфебель шутит.
     - Ты никогда не пел?
     - Никогда.
     - Постой.  -  Фельдфебель вышел из круга и, подойдя к солдату вплотную,
внимательно осмотрел его с  ног до головы.  -  Учись.  "До-ре-ми-фа"...  Ну,
повтори.
     - Я  не умею,  -  сказал Соткин и вдруг,  заметив,  что маленькие глаза
фельдфебеля зорко остановились на нем, насторожился.
     - Ну, пой, - вяло повторил тот, полузакрывая глаза.
     Соткин молчал.
     - Ты не хочешь, - сказал фельдфебель, - я знаю, ты супротивный. Исполнь
приказание.
     Соткин побледнел;  в  тот же  момент побледнел и  фельдфебель,  и  оба,
смотря друг другу в глаза,  глубоко вздохнули. "Так не пройдет же этот номер
тебе", - подумал солдат.
     - Сполни, что сказано.
     - Никак нет, не умею, господин фельдфебель, - раздельно произнес Соткин
и, подумав, прибавил: - Простите великодушно.
     Радостная, веселая улыбка озарила морщины бравого служаки.
     - Ах,  Соткин, Соткин, - вздыхая, сказал он, сокрушенно покачал головой
и, сложив руки на заметном брюшке, весело оглянулся. Солдаты, перестав петь,
смотрели на них. - Иди со мной, - сухо сказал он, более не улыбаясь, сощурил
глаза и зашагал по направлению к городу.
     Взволнованный,  но не понимая,  в чем дело,  Соткин шел рядом с ним. За
его спиной грянула хоровая.  Невдалеке от лагеря тянулся старый окоп,  густо
поросший шиповником и крапивой; в кустах этих фельдфебель остановился.
     - Учили нас,  бывало,  вот так,  -  сказал он,  деловито и  не торопясь
ударяя из всей силы Соткина по лицу;  он сделал это не кулаком,  а  ладонью,
чтобы не  оставить следов.  Голова Соткина мотнулась из  стороны в  сторону.
Оглушенный,  он  инстинктивно закрылся рукой.  Фельдфебель,  круто  повернув
солдата за плечи, ткнул его кулаком в шею, засмеялся и спокойно ушел.
     Соткин неподвижно стоял, почти не веря, что это случилось. Обе щеки его
горели от боли,  в ушах звенело, и больно было пошевелить головой. Он поднял
упавшую фуражку,  надел и посмотрел в сторону лагеря.  Солдаты пели "Ой,  за
гаем,   гаем...",   в  освещенных  дверях  маркитантской  лавочки  виднелись
попивающие чаек унтеры. Смутно белели палатки.
     - А меня бить нельзя,  -  вслух сказал Соткин,  обращаясь к этой мирной
картине военной жизни.  - Меня за уши давно не драли, - продолжал он, - я не
позволю, как вы себе хотите.
     Он  посидел минут пять  на  земле,  глотая слезы и  вспоминая противное
прикосновение кулака,  затем пробрался в палатку,  накрылся,  не раздеваясь,
шинелью и стал думать.
     Впереди было  два  года службы.  За  это  время могло представиться еще
много случаев для вспыльчивости начальства,  а Соткин, человек не из любящих
покорно сносить оскорбления,  мог,  не удержавшись,  вспылить, наконец, сам,
что обыкновенно вело еще к  худшему.  Он знал по рассказам историю некоторых
солдат, затравленных до каторги, это происходило в такой последовательности:
светлый и темный карцер,  карцер по суду,  дисциплинарный батальон, кандалы.
Но  трудно было ожидать перемены ветра.  Воспоминания говорили Соткину,  что
начальство,  перебивающее окриком: "Эй ты, профессор кислых щей, составитель
ваксы, - на молитву!" - какой-нибудь пустяшный рассказ солдатам об Эйфелевой
башне,  -  пользуется своей властью не только в деловых целях,  но и потому,
что это власть,  вещь приятная сама по себе, которую еще приятнее употребить
бесцельно по  отношению к  человеку душевно сильному.  В  этом  был  большой
простор для всего.
     "Могу  здесь  погубить свою  жизнь,  на  это  пошло",  -  думал Соткин.
Наконец, приняв твердое решение более не служить, он уснул.
     Через  день  Соткина  утром  на  перекличке не  оказалось.  Фельдфебель
написал рапорт,  ротный написал полковому,  полковой в  округ;  еще  немного
чернил  было  истрачено  на  исправление продовольственных ведомостей,  а  в
городских и  уездных  полициях отметили,  почесывая спину,  в  списках  иных
беглых и бродящих людей, мещанина Степана Соткина.


        "III"

     - Очень люблю я ершей,  - сказал Павел Павлович, подвигая жене тарелку,
- только вот мало в ухе перцу.
     Обедали четверо -  дядя,  тетка,  Евгения Алексеевна, и старый знакомый
Инны Сергеевны,  которого она  знала еще  гимназистом,  -  Аполлон Чепраков,
земский начальник.  Это  был  человек с  выпуклым ртом  и  такими же  быстро
бегающими глазами; брил усы, носил темную бородку шнурком, похожую на ремень
каски,  имел курчавые волосы и  одевался,  живя в  деревне,  в спортсменские
цветные сорочки,  обтянутые по  животу  широким,  с  цепочками и  карманами,
поясом.   Особенным,   удивительным  свойством  Чепракова  была  способность
говорить смаху о  чем угодно,  уцепившись за одно слово.  Он гостил в имении
четыре дня, ухаживал за Евгенией Алексеевной и собирал коллекцию бабочек.
     - Да,  в самом деле,  - заговорил Чепраков, - ерш с биологической точки
зрения, ерш, так сказать, свободный - одно, разновидность, а сваренный, как,
например,  теперь,  -  он ковырнул ложкой рыбку, - предмет, требующий луку и
перцу. Щедрин, так тот сказку написал об ерше, и что же, довольно остроумно.
     - Пис-карь,  -  страдальчески протянул Павел Павлович, - пис-карь, а не
ерш.
     - А,  -  удивился Чепраков,  -  а я было...  Я ловил пискарей...  когда
это...  прошлым летом... Евгения Алексеевна, - неожиданно обратился он, - вы
напоминаете мне плавающую в воде рыбку.
     - Аполлон,   -  вздохнула  Инна  Сергеевна,  жеманно  сося  корочку,  -
посмотрите, вы сконфузили Женю, ах, вы!
     - Галантен, как принц, - добродушно буркнул Павел Павлович.
     Девушка рассмеялась. Большой, легкомысленный Чепраков больше смешил ее,
чем сердил,  неожиданными словесными выстрелами.  Он познакомился с ней тоже
странно:  пожав руку,  неожиданно заявил: "Бывают встречи и встречи. Это для
меня очень приятно, я поражен", - и, мотнув головой, расшаркался. Говорил он
громко, как будто читал по книге не то что глухому, а глуховатому.
     - Аполлон Семеныч,  -  сказала Евгения, - я слышала, что вы были опасно
больны.
     - Да.  Бурса мукоза. - Чепраков нежно посмотрел на девушку и повторил с
ударением: - Мукоза. Я склонял голову под ударом судьбы, но выздоровел.
     Этой темы ему хватило надолго.  Он  подробно назвал докторов,  лечивших
его,   лекарства,   рецепты,   вспомнил   сестру   милосердия  Пудикову   и,
разговорившись, встал из-за стола, продолжая описывать больничный режим.
     Обычно после обеда,  если стояла хорошая погода, Евгения уходила в лес,
начинавшийся за прудом;  дядя, покрыв лицо платком, ложился, приговаривая из
"Кармен":  "Чтобы нас мухи не беспокоили",  -  и  засыпал в  кабинете;  Инна
Сергеевна долго беседовала на кухне с  поваром о неизвестных вещах,  а потом
шла к  себе,  где возилась у зеркала или разбирала старинные кружева,  вечно
собираясь что-то  из  них  сделать.  Чепраков,  захватив сетку для  бабочек,
булавки и пузырек с эфиром, стоял на крыльце, поджидая девушку, и, когда она
вышла, заявил:
     - Я пойду с вами, это необходимо.
     - Пожалуйста. - Евгения посмотрела, улыбаясь, в его торжественное лицо.
- Необходимо?
     - Да.  Вы - слабая женщина, - снисходительно сказал Чепраков, - поэтому
я решил охранять вас.
     - К сожалению, вы безоружны, а я, как вы сказали, - слаба.
     - Это ничего. - Чепраков согнул руку. - Вот, пощупайте двуглавую мышцу.
Я выжимаю два пуда.  У меня дома есть складная гимнастика.  Почему не хотите
пощупать?
     - Я и так верю. Ну, идемте.
     Они обогнули дом,  пруд и,  перейдя опушку,  направились по  тропинке к
местной достопримечательности - камню "Лошадиная голова", похожему скорее на
саженную брюкву.  Чепраков, пытаясь поймать стрекозу, аэропланом гуляющую по
воздуху, разорвал сетку.
     - Это  удивительно,   -   сказал  он,   -  от  ничтожных  причин  такие
последствия.
     - Ну, я вам зашью, - пообещала Евгения.
     - Вы, вашими руками? - сладко спросил Чепраков. - Это счастье.
     - Да перестаньте, - сказала девушка, - идите смирно.
     - Нет, отчего же?
     - Оттого же.
     "Право,   я   начинаю  говорить  его  языком",   -   подумала  девушка.
Говорливость Чепракова парализовала ее;  она с неудовольствием замечала, что
иногда   бессознательно  подражает  ему   в   обороте  фразы.   Его   манера
высказываться напоминала бесконечное,  надоедливое бросание в  лицо  хлебных
шариков.  "Неужели он всегда и со всеми такой?  -  размышляла Евгения. - Или
рисуется? Не пойму".
     Остро пахло хвоей,  муравьями и перегноем.  Красные стволы сосен,  чуть
скрипя, покачивали вершинами. Чепраков увидел синицу.
     - Вот птичка,  -  сказал он, - это, конечно, избито, что птичка, но тем
не  менее  трогательное явление.  -  Он  покосился на  тонкую кофточку своей
спутницы,  плотно  облегавшую круглые  плечи,  и  резко  почувствовал веяние
женской  молодости.   Мысли   его   вдруг   спутались,   утратив  назойливую
хрестоматичность,  и неопределенно запрыгали.  Он замолчал,  скашивая глаза,
отметил  пушок  на  затылке,  тонкую  у  кисти  руку,  родинку в  углу  губ.
"Приятная,  ей-богу, девица, - подумал он, - а ведь, пожалуй, еще запретная,
да".
     - А я завтра в город,  - сказал он, - масса дела, разные обязательства,
отношения;   четыре   дня,   прекрасно  проведенные  здесь,   принесли  мне,
собственно,  физическую и  духовную пользу,  и  я  снова свеж,  как  молодой
Дионис.
     - А вы любите свое дело? - спросила, кусая губы, Евгения.
     - Как же!  Впрочем,  нет, - поправился Чепраков. - Я - не кто иной, как
анархист в душе. Мне нравится все грандиозное, страстное. Мужики - свиньи.
     - Почему?
     - Они грубо-материальны.
     - Но ведь и вы получаете жалованье.
     - Это почетная плата,  гонорар,  -  веско пояснил Чепраков. Он коснулся
пальцами локтя Евгении, говоря: - К вам веточка пристала, - хоть веточку эту
придумал после долгого размышления.  -  Теперь вот что, - серьезно заговорил
он,  бессознательно попадая в нужный тон,  - что говорить обо мне, я человек
маленький,  делающий то,  что положено мне судьбою.  Вы,  вы как живете? Что
думаете,  о  чем мечтаете?  Что наметили в жизни?  Вот что интереснее знать,
Евгения Алексеевна.
     - Это сразу не говорится, - заметила девушка.
     - Ну, а все-таки? Ну, как?
     Искусно впав в искренность,  Чепраков сам не знал, зачем это ему нужно;
вероятно,  он  переменил тон  путем  бессознательного наблюдения,  что  люди
застенчивые часто говорят посторонним то,  что не  всегда скажут людям более
близким, а зачем нужно ему было это, он не знал окончательно.
     Они подошли к  камню.  "Что же я  скажу?"  -  подумала Евгения.  Она не
знала,  какой представляет ее Чепраков,  но чувствовала, что не такой, какая
она есть на самом деле. В этом, а также в особом настроении, происходящем от
того,  что  иногда случайный вопрос собирает в  душе человека его рассеянное
заветное в  одно  целое,  -  была известная доля желания рассказать о  себе.
Кроме того,  ей было почему-то жаль Чепракова и  казалось,  что с ним можно,
наконец, разговориться без птичек и Дионисов.
     - Видите  ли,  Аполлон Семеныч,  -  нерешительно начала она,  садясь на
траву;  Чепраков же,  подбоченясь,  стоял у  камня,  -  у  меня в  жизни два
требования. Я хочу, во-первых, заслужить любовь и уважение людей, во-вторых,
- находиться в каком-нибудь большом,  очень нужном и важном деле и так тесно
с ним слиться, чтобы и я, и люди, и дело, - было одно. Понимаете? Впрочем, я
не умею выразить.  Но это найти мне не удается,  или я не гожусь, - не знаю.
Но ведь трудно, не правда ли, найти такое, в чем не были бы замешаны страсти
и личные интересы,  честолюбие.  Это меня, сознаюсь, пугает. Личная жизнь не
должна путаться в это дело ничем,  пусть она течет по другому руслу. Тогда я
жила бы, как говорят, полной жизнью.
     - Н-да,  -  протянул Чепраков, усаживаясь рядом, - не многим, не многим
дано.  Я глубоко уважаю вас.  А что вы скажете о главном, - главном ферменте
жизни? То сладкое, то... одним словом - любовь?
     - Ну,  да,  -  быстро уронила Евгения,  -  конечно... - Она смутилась и
разгорелась,  затем,  как  бы  оправдываясь и  уже сердясь на  себя за  это,
прибавила: - Ведь все равны здесь, и мужчины.
     - А как же! - радостно подхватил Чепраков. - Даже очень.
     Девушка рассмеялась.
     "А  я,   ей-богу,   попробую,   -   думал  Чепраков,  -  молоденькая...
девятнадцать лет...  жизни не знает...  -  Далее он продолжал размышлять, по
привычке,  как говорил, рублеными фразами: - Как занятно пробуждение любви в
женском сердце.  Долой лозунги генерала Куропаткина.  Милая, вы неравнодушны
ко мне. Иду на вы".
     - Евгения Алексеевна,  - выпалил Чепраков, - вот где была бурса мукоза,
а? Посмотрите.
     Он быстро засучил брюки на левой ноге по колено, обнажив волосатую икру
и белый рубец. Евгения, внезапно остыв, удивленно смотрела на Чепракова.
     - Что с вами? - спросила она, вставая.
     - Это мукоза.  -  Чепраков обтянул брюки. - Какая белая кожа... и у вас
тоже... рука.
     Евгения машинально посмотрела на  свою руку и  увидела,  что  эта  рука
очутилась в руке Чепракова, он поцеловал ее и прижал к левой стороне груди.
     - Ну,  оставьте,  - спокойно, но изменившись в лице, сказала Евгения. -
Руки прочь.
     - Нет - отчего же? - наивно сказал Чепраков. - Это внезапное, глубокое.
     Девушка подняла зонтик,  повернулась и неторопливо ушла. Чепраков стоял
еще некоторое время на месте, жестко смотря ей вслед, потом фальшиво зевнул,
прошел другой тропиночкой в  усадьбу,  взял  удочку и  просидел на  речке до
ужина.
     За столом он избегал смотреть на Евгению,  а она на него;  это про себя
отметила тетка.  На  другой день  утром  Чепраков уехал  в  город,  успев на
прощанье шепнуть молч