и
молоко детям, заслуживает быть проданным и убитым.
     Письмо  управляющего  фирмой  "Гигант"  было составлено весьма искусно,
так,  что  только  я  мог  понять  его;  попади  оно  в чужие руки, никто не
догадался бы, о чем речь. Вот письмо:
     "М.Г.!  Мы думаем, что сумма, о которой вы говорите, удобна и вам и нам
(я  требовал  двадцать  тысяч).  Приходите  на  улицу  Чернослива,  дом 211,
квартира  73,  в  9  часов  вечера.  То  неизменное  положение, в котором вы
очутитесь, назначено с соответствующим, приятным для вас, ансамблем".
     Подписи не было.
     Некоторое  время я ломал голову, - каким путем очутившись в "неизменном
положении",  т.е.  с  простреленной  головой,  я могу убедиться в выполнении
"Гигантом"  обязательства уплатить моей жене двадцать тысяч, но скоро пришел
к  заключению,  что  все  выяснится  на  улице  Чернослива.  Я же, во всяком
случае, не отправлюсь в Елисейские Поля без твердой гарантии.
     Несмотря   на   решимость   свою,  я  был  все-таки  охвачен  вихренным
предсмертным  волнением.  Мне  не сиделось. Мне даже не следовало оставаться
дома,  дабы  голосом  и глазами не лгать жене, если она проснется. Размыслив
все,  я  выложил на стол последние, плакавшие у меня в кармане медные монеты
и написал, уходя, записку следующего содержания:
     "Милая  Фелицата!  Так  как  болезнь  твоя  не опасна, я решил поискать
работы  на  огородах,  куда и иду. Не беспокойся. Я вернусь через неделю, не
позже".
     Остаток  дня  я  провел  на  бульварах,  в  порту  и  на  площадях,  то
расхаживая,  то  присаживаясь  на  скамью,  и  был  так  расстроен,  что  не
чувствовал  голода.  Я представлял отчаяние и скорбь жены, когда она наконец
узнает  истину, но представлял также и то материальное благополучие, в каком
будут  ее  держать деньги "Гиганта". В конце концов - через год, может быть,
-  она  поймет  и  поблагодарит  меня. Потом я перешел к вопросу о загробном
существовании,  но  тут  рядом  со мной на скамейку сел человек, в котором я
без труда узнал старого приятеля Бутса. Я не видел его лет пять.
     - Бутс,  -  сказал  я,  -  ты стал, должно быть, очень рассеян! Узнаешь
меня?
     - Ах!  Ах! - вскричал Бутс. - Но что с тобой, Эттис? Как бледен ты, как
оборван!
     Я рассказал все: болезнь, потерю места, нищету, сделку с "Гигантом".
     - Да ты шутишь! - сморщившись, сказал Бутс.
     - Нет.  Я  послал  фирме  письмо,  сообщая,  что  хочу  застрелиться, и
предложил  снять  аппаратом момент самоубийства за двадцать тысяч. Они могут
вставить  мою смерть в какую-нибудь картину. Почему не так, Бутс? Ведь я все
равно убил бы себя; жить, стиснув зубы, мне надоело.
     Бутс  воткнул  трость в землю не меньше как на полфута. Глаза его стали
бешеными.
     - Ты  просто дурак! - грубо сказал он. - Но эти господа из "Гиганта" не
более  как  злодеи!  Как?  Хладнокровно  вертеть  ручку гнусного ящика перед
простреленной  головой? Друг мой, и так уже кинематограф становится подобием
римских  цирков.  Я видел, как убили матадора - это тоже сняли. Я видел, как
утонул  актер  в  драме  "Сирена"  - это тоже сняли. Живых лошадей бросают с
обрыва  в  пропасть  - и снимают... Дай им волю, они устроят побоище, резню,
начнут бегать за дуэлянтами. Нет, я тебя не пущу!
     - А я хочу, чтобы мои дети всегда были обуты.
     - Ну,  что же! Дай мне адрес этих бездельников. Они ведь не знают твоей
наружности. Я стану на твое место.
     - Как! Ты умрешь?
     - Это  мое  дело.  Во  всяком  случае,  завтра  мы  обедаем  с  тобой в
"Церемониале".
     - Но... если... как-нибудь... деньги...
     - Эттис?!
     Я  покраснел. Бутс всегда держал слово, мое недоверие страшно оскорбило
его.  Надувшись, он не разговаривал минуты три, потом, смягчившись, протянул
руку.
     - Согласен ты или нет?
     - Хорошо, - сказал я, - но как ты вывернешься?
     - Головой.  Я  не  шучу, Эттис! Говори адрес. Спасибо! До свидания. Мне
осталось  ведь только четыре часа. Иди домой, будь спокоен и займись списком
неотложных покупок.
     Мы  расстались.  Я  чувствовал  себя  так, как если бы доверил все свое
состояние  человеку,  уплывшему  на  дырявом  корабле в бурное море. Потеряв
Бутса  из  вида,  я  спохватился. Как мог я согласиться на его предложение?!
Его  таинственные  расчеты  могли быть ошибочны. "Своя рука - свои деньги" -
так следовало бы рассуждать мне. Через полчаса я был дома.
     Жена  встала  с  постели  и плакала над моей запиской. Она не могла мне
простить  "работу  на  огородах".  Я сказал, что не нашел работы. Наконец мы
помирились  и  задремали,  обнявшись.  Я  уснул; во сне видел жареную рыбу и
макароны  с  грибами.  Меня  разбудили  громкие  слова жены: "Как вкусны эти
пирожки  с  луком!"...  Бедняжка  грезила тем же, что и я. Было темно. Вдруг
прогремел  звонок,  и  так  решительно, как звонят почтальоны, полицейские и
посыльные. Я встал и зажег огонь.
     Человек в длинном клеенчатом пальто вошел и спросил:
     - Не вы ли Фелицата Эттис?
     - Да, я.
     - Вот вам пакет.
     Он  поклонился  и вышел так скоро, что мы не успели его спросить, в чем
дело.  Фелицата  разорвала конверт. Сев от изумления на кровать, держала она
в одной руке пачку тысячных ассигнаций, а в другой записку.
     - Дорогой,  - сказала она, - мне дурно... деньги... и твоя смерть... О,
господи!..
     Подхватив упавшую записку, я прочел:
     "М.Г.  Ваш муж покончил с собой на глазах своего старого знакомого, имя
которого  для  вас безразлично. Тронутый бедственным вашим положением, прошу
принять  нечто  от  моего излишка в размере двадцати тысяч. Труп перевезен в
больницу св. Ника".
     Тогда  внезапная полная уверенность, что Бутс умер, сразила меня. Ничем
иным,  как  ни  старался,  я  не  мог  объяснить  получение  денег. Стараясь
привести   в   чувство   жену,  я  перебирал  воображением  все  возможности
благополучного  исхода  (для  Бутса),  но,  зная  его  намерения,  готов был
заплакать и разорвать деньги. Жена очнулась.
     - Что было со мной? - Ах, да... Что все это значит?
     Новый  звонок  заставил  меня  броситься к двери. Я ждал Бутса. Это был
он, и я судорожно повис на его шее.
     Среди вопросов, возгласов, перебиваний и смеха рассказал он следующее:
     - Ровно  в  9  часов  вечера  я  был у двери номера семьдесят три. Меня
встретил  любезный  толстый старик. Я был в лохмотьях и натер глаза луком, -
они  казались  заплаканными.  Вот краткий наш разговор за чашкой прекрасного
кофе.
     Он. - Вы хотите умереть?
     Я. - Очень хочу.
     Он.  -  Это неприятно, но я сторонник свободной воли. Согласитесь ли вы
умереть в костюме маркиза XVIII столетия?
     Я. - Он, надо быть, лучше моего.
     Он. - Потом еще... парик... и борода...
     Я. - О, нет! Костюм безразличен мне, но лицо должно остаться моим.
     Он.   -  Ну,  ничего...  я  так  только  спросил.  Напишите  записку...
понимаете...
     Я  написал:  "В  смерти  моей  прошу никого не винить. Эттис" - и отдал
записку  старику.  Затем  мы условились, что деньги будут немедленно посланы
моей,  то  есть твоей жене. Старик поколебался, но рискнул. Он вложил деньги
при мне в пакет и отослал с посыльным.
     Теперь  смотри,  что  вышло  из этого. Меня провели в сад, ярко залитый
электрическим  светом,  и  посадили  на стул, спиной к дереву. Перед этим я,
кряхтя,  напялил  жеманную  одежду  маркиза.  Съемщик  с  аппаратом  стоял в
четырех  шагах  от  меня.  Он  и старик не показались мне особенно бледными,
отношение  их  было,  видимо,  деловое. Старик предложил мне перед смертью -
что  бы  ты думал? красавицу и вино; но я отказался... Теперь жалею об этом.
Я торопился успокоить тебя.
     Отправляясь  умирать, я надел темный, лохматый парик, под которым скрыл
плоскую  резиновую  трубку, наполненную красным вином. Конец ее, залепленный
воском,  приходился  у  правого  виска. - "Прощайте, дорогой друг", - сказал
старик.  - "Мишель, начинай!", и оператор принялся вертеть ручку аппарата. Я
поднял  глаза  вверх, и подведя дуло к виску, выпалил холостым зарядом. Вино
тотчас  же  потекло  за  воротник.  Я  откинулся,  хватая  воздух  руками, и
проделал  все  гримасы  агонии,  какие придумал, с закрытыми глазами. Старик
кричал:  "Ближе,  Мишель,  снимай  лицо!"  Наконец,  я  добросовестно замер,
свесив  на  грудь  голову  (всего  метров  на  тридцать).  -  "Все-таки  это
страшно"! - сказал Мишель. Тогда я встал и демонстративно зевнул.
     Оба  они  тряслись  в  страшном  испуге,  не  сводя  с  меня пораженных
взглядов.  "Нечего  смотреть,  - сказал я, - моему виску все-таки больно, он
обожжен.  Если  вы поверили в мою смерть, поверит и публика". - Я поклонился
им и ушел... в костюме маркиза. Затем переоделся дома и поспешил к тебе.
     - И они не упрекали тебя? - спросил я.
     - Нельзя  же  расписаться  в  бесчеловечности. Моя совесть чиста! Думай
так  же и ты, Эттис. Я видел, как действительно застрелился один человек, и,
знаешь,  в  этом было не много выразительности. Он просто выстрелил и просто
упал,  как  пласт.  Подражание  правдивее жизни, но "Гигант" еще не дорос до
такого, милый мой, понимания.


ПРИМЕЧАНИЯ

     Как  я умирал на экране. Впервые - газета "Петроградский листок", 1916.
9(22), 10(23) августа.
     В  журнале  "XX-й век", 1917, Э 26 после фразы. "Я встал и зажег огонь"
следовало:  "Должно  быть,  тетка  Вируда  привела  наших  детей, - сказала,
просыпаясь,   жена.   -  Они-то  поели  у  нее  как  всегда...  Вот  нам  бы
чего-нибудь..."

     Елисейские Поля - здесь: местопребывание блаженных душ.
                                                                    Ю.Киркин



   Александр Степанович Грин
   На облачном берегу



     ---------------------------------------------------------------------
     А.С.Грин. Собр.соч. в 6-ти томах. Том 4. - М.: Правда, 1980
     OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 26 апреля 2003 года
     ---------------------------------------------------------------------


I

     Когда  Август  Мистрей и его жена Тави решили, наконец, зачеркнуть след
прекрасной  надежды,  им  не  оставалось  другого  выбора, как поселиться на
непродолжительное  время у Ионсона, своего дальнего родственника. Год назад,
когда  дела Ионсона пошли в гору, этот человек, возбужденный успехом, много,
фальшиво  и горячо болтал, поэтому его тогдашнее приглашение приехать, когда
того   захочется   Мистреям,  в  только  что  приобретенное  имение  Мистреи
рассматривали  до сего времени как истинный огонь сердца и просто потянулись
к  нему, вздохнув о чудесном уголке, владеть которым были бы не в состоянии,
даже заплатив деньги вторично.
     Это  было  семь  дней назад. Мистрей побледнел и прикрыл глаза, а Тави,
уцепившись  маленькими  руками  за  решетку  ворот, приподнялась на цыпочки,
чтобы  хоть  еще  раз  оглянуть  цветущий  солнечный  завив  садовой  аллеи.
Хозяйка,  кокетливая  молодая  женщина  со  спокойным  лицом,  провожая  их,
тронула  легким  движением  руки  ветку  лавра,  как  бы  погладив ее, и это
движение,  полное  чувства  собственности, отразилось в душе Тави беззлобной
грустью.  Ее  с  мужем  ограбили  так  умно,  что  было  бы бесцельно искать
мошенника;  бесцельно  было бы растравлять боль поисками концов. Кроме того,
как  Тави,  так  и  ее  муж  питали глубочайшее отвращение ко всякой грязной
борьбе.
     - Зачем  вы  доверились этому человеку? - спросила хозяйка. - Почему вы
ранее не посетили нас без него?
     - Он  сказал...  - захлебываясь, начала Тави и посмотрела на мужа. - А?
Разве не так?
     - Ну, говори, - кротко согласился Мистрей.
     Тави, помахивая указательным пальцем, начала робко и строго:
     - Мы  поместили  объявление...  знаете?  В  той газете, где попугай. Мы
продали  кое-что;  собственно  говоря,  продали  все,  но  наша мечта зажить
наконец  в  живописном  солнечном  уголке  должна  же  была исполниться? Вот
пришел тот самый О'Тэйль...
     - Но  мы уже говорили это, - мягко перебил Мистрей. - О! Злое дело. Ну,
короче  сказать,  нас  обманули,  и  никто  не виноват, кроме нас. Мы отдали
почти  все  деньги,  так  как  нас  уверили,  что на владение уже есть много
охотников, что надо спешить.
     - Но ведь вы даже не посмотрели, что покупаете?
     - Увы!  -  сказал  Мистрей. - По словам этого мошенника, здесь чудесным
образом  оказывалось  налицо  все,  что удовлетворяет вполне наши вкусы. И в
этом смысле он не обманул нас.
     - Он  производил,  -  краснея,  сказала  Тави,  -  вполне,  знаете  ли,
приличное впечатление. Мы были так рады.
     - Это  верно,  -  подтвердил Мистрей и устало кивнул жене. - Тави, пора
уезжать.
     - Обратитесь  немедленно в суд, - сказала хозяйка, - может быть, еще не
поздно разыскать преступника.
     Говоря  это,  она  сламывала одну за другой тяжелые пунцовые розы, пока
не  собрался в ее энергичной, смуглой руке букет, полный прихотливой листвы.
Затем она передала цветы расстроенной молодой женщине.
     - Возьмите,  -  нежно  произнесла  она. - мне хочется хоть этим утешить
вас.
     Тави,  развеселясь  на мгновение, взяла подарок и отошла, чувствуя себя
совершенно  пристыженной.  Оба  молчали.  Перед тем как сесть в экипаж, она,
виновато,  но  твердо  посмотрев на Мистрея, отбежала в сторону и пристроила
свой  букет  в  пышной  траве  так,  чтобы он не упал. Затем, вздохнув, Тави
промаршировала с Мистреем под руку несколько шагов нога в ногу.
     - Я  возвратила  их  земле  и солнцу. Не стерпеть их в руке. Потому что
они - не наши.


II

     Муж  и  жена  были  не  одни.  С ними ехал к Ионсону слепой старик, Нэд
Сван.  Он ослеп лет тридцать назад, но продолжал по-своему, видением, видеть
все,  о чем ясно и просто говорили ему, так как навсегда сохранил внутреннее
лицо  явлений.  Те,  кто  некоторое  время заботился о нем, бросили его, как
бросают  газету.  Сван  просидел  до  вечера  в отравленной тишиной комнате,
затем  вышел  на  лестницу,  постучал  в первую попавшуюся квартиру, и Тави,
взволнованно посуетясь, сказала Местрею:
     - Дай  ухо. Нет, не драть. А я тебе скажу: он вполне, вполне порядочный
человек и может умереть. Поселим его у нас.
     Нэд   Сван   говорил  о  своем  прошлом  четырьмя  словами:  "Не  будем
вспоминать  пустяков"  -  и, улыбаясь, смотрел закрытым, напряженным лицом в
угол стены. Он был сутул, юношески стар, сед и приветлив.
     Как  стало смеркаться, наемный экипаж путешественников прибыл к воротам
Ионсона.  В  этом  месте  огненная от заката стрела ущелья лежала на лиловой
зелени  крутых  склонов, льющих девственные дебри свои с полнотой и размахом
песни.  Отсюда  начинали бешеное восхождение знаменитые утесы Органной Горы,
овеянные   спиралью  тропинок,  заламывающих  головокружительный  взлет  над
поясом облаков.
     Давно  уже  разговор  Мистрея  и  Тави  стал  лишь тем, что видели они,
выраженным  с  тихой страстностью великой любви к чистой и прекрасной земле.
"Смотри!"  -  говорила Тави; затем оба кивали. - "Смотри! - говорил Мистрей.
- А там?!" - "Да, да!" - "А там! Смотри!" - Так они ехали и восклицали.
     - О,  если  бы  нам  здесь  жить! - сказал Мистрей. - Как тихо! Как все
прозрачно!
     Время  от времени Нэд Сван спрашивал их, что видят они. Тогда, стараясь
подражать  книжному  способу  выражения,  Мистрей  кратко  сообщал  характер
пейзажа,  и,  кивнув,  слепой  покрывал  действительное, чего видеть не мог,
плавными  соответственными  видениями,  черты и краски которых были не более
далеки от истины, чем король Лир - от короля вообще.
     В  этом  же  деле  помогала  ему  и  Тави.  Она  изъяснялась  сбивчиво,
например,  так:  "Ручей,  как бы вам сказать, машет из-за ветвей платочком".
Но  в  ясных  колебаниях  ее голоса, напоминающих приветливое подталкивание,
Сван  ловил  больше  для  своего  таинственного  рисунка,  чем  в  подробной
передаче Мистрея.
     Как  солнце  село,  за  поворотом  горной дороги начался спуск, и минут
через десять карета прогрохотала перед освещенными окнами Ионсонова дома.


III

     - Две  массы,  - сказал негр. - И один небольшой дама. Там, на дворе. Я
сказал: вы не спал.
     Когда  Ионсон  встал  из-за письменного стола, его опередила проворная,
ширококостная   женщина   с  маленьким  узлом  редких  волос  на  макушке  и
холодно-терпким  выражением  пожилого  лица,  темный  цвет  которого  чем-то
отвечал  характеру  ее  быстрого взгляда. За ней вслед вышла огромная фигура
Ионсона.
     Два негра с фонарями, подняв их, освещали группу.
     - Да,  конечно,  я  рад,  - сказал Ионсон несколько не тем тоном, какой
рассчитывал   услышать  Мистрей;  затем  пристально  посмотрел  на  жену,  в
поджатых  губах  которой  таилось  неодобрение  по  адресу прибывших. Тем не
менее она нашла нужным сказать:
     - Да,  да.  Нас  почти  никто не посещает, кроме деловых людей. Это нам
приятно, конечно.
     Последнюю  фразу  Тави  могла  принять  как на свой счет, так и на счет
"деловых людей". Она ответила:
     - Простите,   пожалуйста,   если   приехали  неудачно.  А  Мистрей  все
расскажет.  Мы  не  одни.  Вот  Сван,  вы  видите?  Мы  не расстаемся. Вы не
покинете нас, Нэд?
     - Пока  не  закрылись глаза ваши, - раздельно и внятно произнес слепой.
Он  стоял, держась под руку Мистрея, и, опустив голову, казалось, слышал уже
холод чужого угла, враждебного согревающему доверию.
     - Марта, - сказал Ионсон жене, - надо распорядиться. Войдите, гости.
     Все  прошли  тогда  в  огромный  зал, развернутый электричеством. Здесь
была  симметрически  расставлена  жесткая  тяжелая мебель; несколько дешевых
картин  в дорогих рамах тускло разнообразили массивность жилья, выстроенного
из  крупных  камней  в  виде  казармы.  Эта  казарменность прочно отражалась
внутри  короткими  окнами и серой обивкой стен; двери закрывались плотно и с
гулом, унылый оттенок которого невозможно поймать ухом чернил.
     Тави  привела  Свана  в угол, где он сел, слушая разговор. Она пыталась
благодарить  Ионсона  за  то,  что полтора года назад доставил он им светлое
удовольствие  приглашением  посетить  свой  дом.  Но Ионсон ответил искренно
непонимающим  взглядом,  и Тави умолкла. Затем говорил Мистрей. Он рассказал
о  мошенничестве,  жертвой  которого сделались они благодаря тонким уловкам,
рассчитанным  на  их  доверчивость;  о своей мечте поселиться навсегда среди
тихих   деревьев,  подальше  от  городских  дел,  и  как  купленная  усадьба
оказалась чужой.
     На  середине его рассказа пришла Марта, сев рядом с мужем в позе, какие
принимаются  на дешевых фотографиях, если снялась пара. На Марте было черное
шелковое  платье,  в  руках  держала она колоссальный веер, не подвергая его
однако опасности треснуть движениями мощных дланей.
     Выслушав, Ионсон громко захохотал.
     - Недурно  обтяпано,  -  сказал  он и толкнул локтем жену. - А, Марта?!
Слышала ты такое?
     - Чудеса,  -  ответила  та,  бесцеремонно  рассматривая  гостей.  - Все
продали?
     - Увы,  - сказал Мистрей, - и наше маленькое наследство и мебель. Иначе
не составлялось необходимой суммы.
     - Так  какого  же черта, - возразил Ионсон, поглаживая колено, - какого
же, я говорю, черта не посмотрели вы свою кошку в мешке?!
     - Кошку? - удивилась Тави.
     - Ну  да;  я  говорю  об  усадьбе.  Вам  надо  было приехать на место и
рассмотреть,  что  вам  предлагают  купить.  Ведь  вы  сваляли  дурака.  Кто
виноват?
     - Дурака, - машинально повторил Мистрей, - да, дурака. Но...
     Он  умолк.  Тави  открыла рот, но почувствовала, что, сказав, понята не
будет. За них ответил Нэд Сван:
     - Мои  друзья,  - тихо повел он из угла, - не будут в претензии, если я
доскажу  за  них.  Они  хотели бы радоваться неожиданности, той, может быть,
незначительной,  но  всегда  приятной  неожиданности,  когда, ступая на свою
землю,  еще  не  знаешь  ее.  Они  дорожат свежестью впечатления, особенно в
таком  се