ли  друг  друга  в  беспорядочном  вихре.
Сознание,  что  не  было настоящей выдержки и терпения, терзало его. "Ничего
больше  не оставалось", - твердил он. Лошадь, избитая каблуками, вздрагивала
и  бросалась вперед, но все еще оставалось впечатление, будто он топчется на
одном  месте.  Иногда  Блюм овладевал собой, но вспоминал тут же, что прошло
десять  -  пятнадцать  минут,  не  более, с тех пор, как скачет он в темноте
пустыни;   тогда   этот  промежуток  времени  то  увеличивался  до  размеров
столетия,   то   исчезал  вовсе.  По  временам  он  ругался,  ободряя  себя;
попробовал  засмеяться  и  смолк,  затем  разразился  проклятиями.  Смех его
походил  на размышление; проклятия - на разговор со страхом. Неосиленная еще
часть   дороги   представлялась  чем-то  вроде  резинового  каната,  который
невозможно  смотать, потому что он упорно растягивается. Зудливая физическая
тоска душила за горло.
     Наконец   Блюм   остановил   лошадь,   прислушиваясь   к  окрестностям.
Отдуваясь,  обернувшись  лицом  назад,  он слушал до боли в ушах. Было тихо;
тишина  казалась  враждебной.  Пустив лошадь шагом, он через несколько минут
остановил  ее, но одинокое, хриплое дыхание загнанного животного не подарило
Блюму  даже  капли уверенности в своей безопасности; он прислушался в третий
раз   и,   весь  всколыхнувшись,  ударил  лошадь  ручкой  револьвера;  сзади
отчетливо,  торопливо  и  тихо несся дробный, затерянный в тишине, уверенный
стук копыт.


VI

ТИНГ ДОГОНЯЕТ БЛЮМА

     Тинг  выбежал на крик с глухо занывшим сердцем. За минуту перед этим он
был  совершенно  спокоен  и  теперь  весь  дрожал  от  невыразимой  тревоги,
стараясь  сообразить, что произошло за окном. Тьма встретила его напряженным
молчанием.
     - Ассунта,  -  громко  позвал  он  и,  немного погодя, крикнул опять: -
Ассунта!
     Собственный  его  голос одиноко вспыхнул и замер. Тогда, не помня себя,
он  бросился  в  глубину  сада, обежал его в разных направлениях с быстротой
лани  и  остановился:  глухой  внутренний  толчок  приковал внимание Тинга к
чему-то смутно белеющему у его ног.
     Он  наклонился  и  первым  прикосновением  рук  узнал  Ассунту. Теплое,
неподвижное   тело  ее,  вытянувшись,  повисло  в  его  объятиях  с  тяжелой
гибкостью неостывшего трупа.
     - А-а, - болезненно сказал Тинг.
     Глухое,   невероятное   страдание  уничтожало  его  с  быстротой  огня,
съедающего  солому.  Это было помешательство мгновения, тоска и страх. Он не
понимал  ничего;  растерянный,  готовый  закричать  от  ужаса,  Тинг  тщетно
пытался   удержать  внезапную  дрожь  ног.  Бережно  приподняв  Ассунту,  он
двинулся  по  направлению  к  дому,  шатаясь  и вскрикивая. Действительность
этого  момента  по  всей  своей  силе  переживалась им, как сплошной кошмар;
жизнь  сосредоточилась  и  замерла  в  одном ощущении дорогой тяжести. Он не
помнил,  как  внес Ассунту, как положил ее на ковер, как очутился стоящим на
коленях,   что   говорил.   По   временам  он  встряхивал  головой,  пытаясь
проснуться.  Побледневшее,  с  плотно  сомкнутыми  губами и веками лицо жены
таинственно  и  безмолвно говорило о неизвестном Тингу, только что пережитом
ужасе.  Он  взял  маленькую,  бессильную  руку  и  нежно  поцеловал  ее; это
движение  разрушило  столбняк  души,  наполнив  ее  горем. Быстро расстегнув
платье  Ассунты,  пропитанное  кровью  с  левой  стороны,  под  мышкою, Тинг
разрезал рукав и осмотрел рану.
     Нож  Блюма  рассек верхнюю часть левой груди и смежную с ней внутреннюю
поверхность  руки  под  самым  плечом.  Из  этих двух ран медленно выступала
кровь:  сердце  едва билось, но слабый, обморочный шепот его показался Тингу
небесной  музыкой  и разом вернул самообладание. Он разорвал простыню, обмыл
раненую  грудь  Ассунты  спиртом  и сделал плотную перевязку. Все это время,
пока  дрожащие  пальцы его касались нежной белизны тела, изувеченного ножом,
он  испытывал  бешеную  ненасытную  нежность  к  этой  маленькой, обнаженной
груди,  -  нежность, сменяющуюся взрывами ярости, и страдание. Скрепив бинт,
Тинг  поцеловал его в проступающее на нем розовое пятно. Почти обессиленный,
приник  он  к закрытым глазам Ассунты, целуя их с бессвязными, трогательными
мольбами  посмотреть на него, вздрогнуть, пошевелить ресницами. Все лицо его
было в слезах, он не замечал этого.
     То,  что  произошло  потом,  было  так неожиданно, что Тинг растерялся.
Веки   Ассунты   дрогнули,   приподнялись;   жизнь   теплилась  под  ними  в
затуманенной  глубине  глаз,  -  возврат  к  сознанию, и Тинг водил над ними
рукой,  как  бы  гладя  самый  воздух, окутывающий ресницы. Теперь, в первый
раз, он почувствовал со всей силой, какие это милые ресницы.
     - Ассунта, - шепнул он.
     Губы  ее  разжались, дрогнув в ответ движением, одновременно похожим на
тень улыбки и на желание произнести слово.
     - Ассунта,  -  продолжал  Тинг, - кто ударил тебя? Это не опасно... Кто
обидел  тебя,  Ассунта?..  Говори  же, говори, у меня все мешается в голове.
Кто?
     Глубокий  вздох женщины потонул в его резком, похожем на рыдание смехе.
Это  был  судорожный, конвульсивный смех человека, потрясенного облегчением;
он смолк так же внезапно, как и начался. Тинг встал.
     - Ты  здесь?  -  Это  были  первые  ее  слова,  и  он  внимал  им,  как
приговоренный  к  смерти  -  прощению.  -  За  что  он  меня, Тинг, милый?..
Гергес... Сначала он взял меня за руку... Это был Гергес.
     Она  не  произнесла ничего больше, но почувствовала, что ее с быстротой
молнии  кладут  на  диван  и  что  Тинг  исчез. Еще слабая, Ассунта с трудом
повернула голову. Комната была пуста, полна тоски и тревоги.
     - Тинг, - позвала Ассунта.
     Но  его  не  было. Перед ним в кухне стоял разбуженный негр и кланялся,
порываясь бежать.
     - Как  собака!  -  хрипло  сказал Тинг. - Возьми револьвер. - Он топнул
ногой;  волна  гнева  заливала  его  и  несла, в стремительном своем беге, в
темной  пучине  инстинкта.  -  Беги  же, - продолжал Тинг. - Стой! Ты понял?
Будь  собакой  и  сдохни,  если это понадобится. Я догоню, я догоню. Пожелай
мне счастливой охоты.
     Он  подбежал  к  сараю,  вывел  гнедую  лошадь,  одну из лучших во всем
округе,   взнуздал  ее  и  поскакал  к  Суану.  Все  это  время  душа  Тинга
перемалывала  тысячи  вопросов,  но  ни на один не получил он ответа, потому
что  еще  далеко  был  от него тот, кто сам, подобно ножу, холодно и покорно
скользнул по красоте жизни.


     Задыхающийся,  привстав  на стременах, Блюм бил лошадь кулаками и дулом
револьвера.  Другая  лошадь  скакала за его спиной; пространство, выигранное
вначале  Блюмом,  сокращалось  в  течение  получаса  с  неуклонностью самого
времени  и  теперь  равнялось  нулю.  Лязг  подков  наполнял  ночную равнину
призраками  тысяч  коней,  взбешенных  головокружительной  быстротой скачки.
Секунды казались вечностью.
     - Постойте! Остановитесь!
     Блюм   обернулся,   хриплый  голос  Тинга  подал  ему  надежду  уложить
преследователя.  Он  поворотился,  методически  выпуская прыгающей от скачки
рукой  все шесть пуль; огонь выстрелов безнадежно мелькал перед его глазами.
Снова  раздался  крик,  но  Блюм  не  разобрал слов. Тотчас же вслед за этим
гулкий  удар  сзади  пробил  воздух;  лошадь Блюма, заржав, дрогнула задними
ногами,  присела  и  бросилась влево, спотыкаясь в кустарниках. Через минуту
Блюм  съехал  на правый бок, ухватился за гриву и понял, что валится. Падая,
он   успел   отскочить  в  сторону,  ударился  плечом  о  землю,  вскочил  и
выпрямился, пошатываясь на ослабевших ногах; лошадь хрипела.
     Тинг,  не  удержавшись,  заскакал  справа,  остановился  и был на земле
раньше,  чем  Блюм  бросился  на  него. Две темные фигуры стояли друг против
друга.  Карабин Тинга, направленный в голову Блюма, соединял их. Блюм широко
и  глубоко  вздыхал, руки его, поднятые для удара, опустились с медленностью
тройного блока.
     - Это  вы, Гергес? - сказал Тинг. Деланное спокойствие его тона звучало
мучительной,  беспощадной  ясностью и отчетливостью каждого слова. - Хорошо,
если вы не будете шевелиться. Нам надо поговорить. Сядьте.
     Блюм  затрепетал, изогнулся и сел. Наступил момент, когда не могло быть
уже  ничего  странного,  смешного или оскорбительного. Если бы Тинг приказал
опуститься  на  четвереньки,  и  это  было  бы  исполнено,  так  как в руках
стоящего была смерть.
     - Я буду судить вас, - быстро произнес Тинг. - Вы - мой. Говорите.
     - Говорить?  -  спросил  Блюм  совершенно  таким  же,  как  и  охотник,
отчетливым,  тихим голосом. - А что? В конце концов я неразговорчив. Судить?
Бросьте.  Вы  не судья. Что вы хотите? Нажмите спуск, и делу конец. Убить вы
можете меня, и с треском.
     - Гергес, - сказал Тинг, - значит, конец. Вы об этом подумали?
     - Да,  я  сообразил  это.  -  Самообладание  постепенно  возвращалось к
Блюму, наполняя горло его сухим смехом. - Но что же, я хорошо сделал дело.
     Палец  Тинга,  лежавший  на  спуске  курка,  дрогнул  и  разжался. Тинг
опустил ружье, - он боялся нового, внезапного искушения.
     - Вы  видите,  -  продолжал  Блюм,  оскаливаясь,  -  я  человек прямой.
Откровенность  за откровенность. Вы грозитесь меня убить, и так как я влез к
вам в душу, вы можете и исполнить это. Поэтому выслушайте меня.
     - Я слушаю.
     - "Ассунта,  -  кривляясь,  закричал  Блюм.  - О, ты, бедное дитя". Вы,
конечно,  произносили  эти  слова;  приятно.  Очень  приятно.  Она  милая  и
маленькая.  Вы  мне  противны. Почему я мог думать, что вы не спите еще? Вам
тоже  досталось бы на орехи. План мой был несколько грандиознее и не удался,
черт  с  ним!  Но  верите  ли, это тяжело. Я это поставлю в счет кому-нибудь
другому. Хотя, конечно, я нанес вам хороший удар. Мне сладко.
     - Дальше, - сказал Тинг.
     - Во-первых,  я  вас не боюсь. Я - преступник, но я под защитой закона.
Вы  ответите  за  мою смерть. Вероятно, вы гордитесь тем, что разговариваете
со  мной.  Не  в  этом  дело.  У меня столько припасено гостинцев, что глаза
разбегаются.  Я  выложу  их, не беспокойтесь. Если вы прострелите мне башку,
то  будете  по  крайней мере оплеваны. Если бы я убил вас раньше ее... то...
впрочем, вы понимаете.
     - Я  ничего  не  понимаю, Гергес, - холодно сказал Тинг, - мне противно
слушать  вас,  но,  может быть, этот ваш бред даст мне по крайней мере намек
на понимание. Я не перебью вас. Я слушаю.
     - Овладеть  женщиной,  -  захлебываясь  и торопясь, продолжал Блюм, как
будто  опасался,  что  ему  выбьют  зубы  на полуслове, - овладеть женщиной,
когда  она  сопротивляется, кричит и плачет... Нужно держать за горло. После
столь  тонкого  наслаждения я убил бы ее тут же и, может быть, привел бы сам
в  порядок  ее  костюм. Отчего вы дрожите? Погода ведь теплая. Я не влюблен,
нет,  а  так,  чтобы  погуще  было. У нее, должно быть, нежная кожа. А может
быть, она бы еще благодарила меня.
     Раз  сорвавшись,  он не удерживался. В две-три минуты целый поток грязи
вылился  на  Тинга,  осквернил  его  и  наполнил самого Блюма веселой злобой
отчаяния, граничащего с исступлением.
     - Дальше,  -  с  трудом  проговорил Тинг, раскачиваясь, чтобы не выдать
себя.  Дрожь  рук  мешала  ему  быть наготове, он сильно встряхнул головой и
ударил прикладом в землю. - Говорите, я не перебью вас.
     - Сказано  уже.  Но я посмотрел бы, как вы припадете к трупу и прольете
слезу.  Но  вы  ведь  мужчина, сдержитесь, вот в чем беда. В здешнем климате
разложение начинается быстро.
     - Она жива, - сказал Тинг, - Гергес, она жива.
     - Ложь.
     - Она жива.
     - Вы хотите меня помучить. Вы врете.
     - Она жива.
     - Прицел был хорош. Тинг, что вы делаете со мной?
     - Она жива.
     - Вы помешались.
     - Она жива, говорю я. Зачем вы сделали это?
     - Тинг,  -  закричал Блюм, - как смеете вы спрашивать меня об этом! Что
вы  -  ребенок?  Две  ямы  есть:  а  одной  барахтаетесь  вы,  в другой - я.
Маленькая, очень маленькая месть, Тинг, за то, что вы в другой яме.
     - Сон, - медленно сказал Тинг, - дикий сон.
     Наступило  молчание.  Издыхающая  лошадь Блюма забила передними ногами,
приподнялась и, болезненно заржав, повалилась в траву.
     - Ответьте  мне,  - проговорил Тинг, - поклянетесь ли вы, если я отпущу
вас, спрятать свое жало?
     Блюм вздрогнул.
     - Я  убью  вас  через несколько дней, если вы это сделаете, - сказал он
деловым  тоном.  -  И  именно потому, что я говорю так, вы, Тинг, освободите
меня. Убивать безоружного не в вашей натуре.
     - Вот,  -  продолжал  Тинг,  как бы не слушая, - второй раз я спрашиваю
вас, Гергес, что сделаете вы в этом случае?
     - Я    убью    вас,    милашка.   -   Блюм   ободрился,   сравнительная
продолжительность    разговора    внушала    уверенность,    что    человек,
замахивающийся несколько раз, не ударит. - Да.
     - Вы уверены в этом?
     - Да.  Разрешите  мне  убить  вас  через неделю. Я выслежу вас, и вы не
будете мучиться. Вы заслужили это.
     - Тогда,  -  спокойно  произнес  Тинг, - я должен предупредить вас. Это
говорю я.
     Он  вскинул  ружье  и  прицелился.  Острые  глаза  его хорошо различали
фигуру  Блюма;  вначале  Тинг  выбрал  голову,  но мысль прикоснуться к лицу
этого  человека  даже пулей была ему невыразимо противна. Он перевел дуло на
грудь Блюма и остановился, соображая положение сердца.
     - Я  пошутил,  - глухо сказал Блюм. Холодный, липкий пот ужаса выступил
на   его   лице,   движение   ружья  Тинга  было  невыносимо,  оглушительно,
невероятно,  как  страшный  сон.  Предсмертная  тоска  перехватила  дыхание,
мгновенно  убив  все,  кроме  мысли,  созерцающей  смерть.  Его  тошнило, он
шатался и вскрикивал, бессильный переступить с ноги на ногу.
     - Я пошутил. Я сошел с ума. Я не знаю. Остановитесь.
     И  вдруг  быстрый, как молния, острый толчок сердца сказал ему, что вот
это  мгновение  -  последнее.  Пораженный,  Тинг  удержал  выстрел:  глухой,
рыдающий визг бился в груди Блюма, сметая тишину ночи.
     - А-а-а-а-а-а-а!  А-а-а-а-а-а!  - кричал Блюм. Он стоял, трясся и топал
ногами, ужас душил его.
     Тинг  выстрелил.  Перед  ним  на  расстоянии  четырех  шагов зашаталась
безобразная,  воющая  и  визжащая  фигура,  перевернулась, взмахивая руками,
согнулась и сунулась темным комком в траву.
     Было  два,  остался один. Один этот подозвал лошадь, выбросил из ствола
горячий  патрон,  сел  в  седло  и уехал, не оглянувшись, потому что мертвый
безвреден  и  потому  что  в  пустыне есть звери и птицы, умеющие похоронить
труп.


VII

САМАЯ МАЛЕНЬКАЯ

     - Тинг, ты не пишешь дней двадцать?
     - Да, Ассунта.
     - Почему? Я здорова, и это было, мне кажется, давно-давно.
     Тинг улыбнулся.
     - Ассунта,  -  сказал  он, подходя к окну, где на подоконнике, подобрав
ноги, сидела его жена, - оставь это. Я буду писать. Я все думаю.
     - О нем?
     - Да.
     - Ты жалеешь?
     - Нет.  Я  хочу понять. И когда пойму, буду спокоен, весел и тверд, как
раньше.
     Она взяла его руку, раскачивая ее из стороны в сторону, и засмеялась.
     - Но ты обещал написать для меня стихи, Тинг.
     - Да.
     - О чем же? О чем?
     - О тебе. Разве есть у меня что-либо больше тебя, Ассунта?
     - Верно, - сказала маленькая женщина. - Ты прав. Это для меня радость.
     - Ты сама - радость. Ты вся - радость. Моя.
     - Какая радость, Тинг? Огромная, больше жизни?
     - Грозная.  -  Тинг  посмотрел  в  окно; там, над провалом земной коры,
струился  и  таял воздух, обожженный полуднем. - Грозная радость, Ассунта. Я
не хочу другой радости.
     - Хорошо,  -  весело  сказала  Ассунта.  -  Тогда  отчего никто меня не
боится? Ты сделай так, Тингушок, чтобы боялись меня.
     - Грозная,  -  повторил  Тинг.  -  Иного  слова  нет и не может быть на
земле.


ПРИМЕЧАНИЯ

     Трагедия  плоскогорья  Суан. Впервые - в журнале "Русская мысль", 1912,
Э 7.

     Кларет - сорт вина.
     Гризли - крупный американский серый медведь.
     Пластрон - туго накрахмаленная грудь мужской верхней сорочки.
     Синодик - поминальная книжка.
                                                                    Ю.Киркин



   Александр Степанович Грин
   Пьер и Суринэ



     -----------------------------------------------------------------------
     А.С.Грин. Собр.соч. в 6-ти томах. Том 6. - М.: Правда, 1980
     OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 4 мая 2003 года
     -----------------------------------------------------------------------


     Мы  верим  в  чудесное,  но до такой степени подозрительны сами к себе,
что  редко  признаемся  в  этой  вере. Тот второй "я", которому равно дороги
сказки  Шехеразады  и  таинственные  опыты  Юма,  работа молнии, раздевающей
человека  догола,  не  расстегнув пуговиц, и сон "в руку", - этот второй "я"
нам  кажется  посторонним,  милым, но недалеким субъектом. Мы часто краснеем
за  него,  когда  распаленный  видениями,  имеющими  мало  общего с законами
будней,   он   тихо   соблазняет   нас  высказать  в  кругу  старых,  добрых
материалистов  что-либо  явно  революционное,  например, веру в то, что душа
бессмертна.
     Однако,  думая, что таинственнее и чудеснее нас самих, т.е. - человека,
людей,  -  на  свете  нет,  что  сами  мы,  и  в скептицизме и в легковерии,
одинаково  непостижимы  ни  с  какой  точки  зрения, я беру на себя смелость
рассказать  милым  читателям  одно  из самых потрясающих происшествий, какие
случались  когда-либо  на  нашей  планете.  Это  не  сказка, не выдумка и не
аллегория  -  это  сама жизнь, голая правда жизни, действительное событие, -
факт.
     В  экипаже  четырехмачтового  парусника  "Атлант" служил матросом некто
Пьер,  человек  лет  тридцати  двух,  разгульный, жестокий и злобный парень;
большая  мускульная сила и смелость создали ему репутацию опасного человека.
Он  пропивал  обычно  все  жалованье, но был прекрасным, сметливым моряком и
дело  свое  любил.  Отрывистая,  грубая речь, презрительное выражение лица и
нескрываемое  злорадство  при  виде  чужих  печалей  не особенно располагали
дружить  с  ним;  друзей  у  него не было; а временные приятели, сподвижники
кутежей,  охладевали  к  обществу Пьера равномерно с отощанием его кошелька,
Пьер  не  жалел  денег,  ни  своих,  ни  чужих, вообще он ничего и никого не
жалел,  нося  в  душе  ту  тягостную  пустоту, оторванность ото всего, кроме
своей   профессии,   которая,  при  известных  обстоятельствах,  приводит  к
самоубийству, сумасшествию или преступлению.
     Да  не  покажется  странным,  что  этот человек был в связи с девушкой,
любившей  его  той  самой  совершенной  любовью,  которую  вот уже множество
столетий  искусство  пытается  осилить  звуками  и  словами.  Девушку  звали
Суринэ.  Она  была  корсажницей  в заведении старухи Вийдук и самой красивой
девушкой городка.
     Тысячи  способов  есть  познакомиться,  нарочно  или  случайно,  и  как
познакомился  Пьер с Суринэ, - мы не старались особенно разузнать. Пламенную
любовь  Суринэ  едва  ли можно объяснить качествами избранника, так как Пьер
не  был  пригож,  и  обветренное  лицо  его,  сильно  попорченное  оспой, не
нравилось  даже  старым  портовым шлюхам, лелеющим, по традиции, несбыточную
мечту  о  жантильных  "мальчиках". Однако, мы поймем Суринэ, если согласимся
признать  два  типа  души:  одну  -  с ненасытной потребностью быть любимой,
другую  -  с  не  менее  сильной потребностью любить, давать и дарить самой.
Суринэ  своим  темпераментом полно выражала вторую категорию. Пьер был очень
неблагодарным  материалом для сильного женского чувства, поэтому-то, так как
любовь  дающая  идет  по  линии наибольшего сопротивления, Суринэ и полюбила
его.  Это  слабое  объяснение,  не  более,  как  шаткая и поспешная догадка,
однако  в  подкрепление ее мы можем привести общеизвестный факт, именно тот,
что  у  негодяев,