ядом со  мной,  за  дверью щебетала
малиновка.  Тотчас войдя, я увидел эту хорошенькую птичку перепархивающей по
жесткой,  цветной мебели красного дерева;  одно стекло окна,  выбитое камнем
или  градом,  объясняло малиновку.  Она  исчезла,  порхая  под  потолком,  в
соседнее помещение. Здесь же, в сору, меж карнизом пола и стеной, полз дикий
вьюнок,  семена которого, попав с ветром, нашли довольно пыли и тлена, чтобы
вырасти  и  зацвести.   Неожиданно  из-за  стены  прогремел  бас:   "Смелей,
тореадор!" -  прогремел он;  я бросился на жильца и,  толкнув дверь,  увидел
драматурга Топелиуса, расхаживающего в табачном дыму с пером в руке.
     Мое  изумление при  таком афронте было значительно;  оно даже превысило
мои описательные способности. - "Друг Топелиус! - сказал я, протягивая руки,
чтобы отразить нападение призрака,  -  если  ты  тень  -  исчезни.  Нехорошо
привидению гулять утром с трубкой в зубах!"
     Он яростно закричал: - "Неужели и здесь я не найду покоя, хотя ты мне и
приятель!  Так  это  твои  блуждания я  слышал  сегодня ночью,  когда  сцена
прощания Тристана с  Изольдой подходила уже к концу?!  Клянусь трагедией,  я
начинал поджидать визита Берхгольца.  Впрочем,  сядь;  пьеса готова. Слушай:
когда под тобой, внизу, сто раз в день сыграют рапсодию Листа, а над тобой -
"Молитву девы"  и  когда  на  дворе смена бродячих музыкантов беспрерывно от
зари до зари,  -  ты тоже подыщешь какой-нибудь заколоченный дом,  куда надо
влезать в окно,  но где,  по милости молвы,  живут одни привидения. Впрочем,
здесь так чудесно!"
     - Да,  чудесно,  и я повторяю это за ним,  так как чудеса -  в нас.  Не
тронул ли меня солнечный свет в лиловых оттенках? И вьюнок на старой панели?
И  птица -  среди вещей?  Наконец,  эта рукопись,  которую он протянул мне с
гордой улыбкой, рожденная там, где боятся дышать?


ПРИМЕЧАНИЯ

     Заколоченный дом.  Впервые -  журнал "Экран рабочей газеты", 1924, Э 23
(35).

     Бирхалле (нем. Bierhalle) - пивная.
     Афронт (фр. affront) - здесь: резкий отпор.
     Тристан  и  Изольда  -  средневековый роман  о  печальной  любви  юноши
Тристана и королевы Изольды.
                                                                    Ю.Киркин



   Александр Степанович Грин
   Золото и шахтеры


                             (Из воспоминаний)


     ---------------------------------------------------------------------
     А.С.Грин. Собр.соч. в 6-ти томах. Том 5. - М.: Правда, 1980
     OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 8 апреля 2003 года
     ---------------------------------------------------------------------


I

     Когда,  еще юношей,  я попал в Александрию (египетскую), служа матросом
на  одном из  пароходов Русского общества,  мне,  как бессмертному Тартарену
Додэ,  представилось,  что  Сахара и  львы  совсем близко -  стоит пройти за
город.
     Одолев несколько пыльных,  широких, жарких, как пекло, улиц, я выбрался
к  канаве с  мутной водой.  Через нее  не  было  мостика.  За  ней  тянулись
плантации и  огороды.  Я видел дороги,  колодцы,  пальмы,  но пустыни тут не
было.
     Я  посидел близ канавы,  вдыхая запах гнилой воды,  а  затем отправился
обратно на  пароход.  Там  я  рассказал,  что  в  меня выстрелил бедуин,  но
промахнулся.  Подумав немного, я прибавил, что у дверей одной арабской лавки
стояли в кувшине розы,  что я хотел одну из них купить, но красавица-арабка,
выйдя из лавки, подарила мне этот цветок и сказала "селям алейкюм".
     Так ли говорят арабские девушки,  когда дарят цветы,  и дарят ли они их
неизвестным матросам - я не знаю до сих пор. Но я знаю:
     1) Пустыни не было.  2) Была канава.  3) Розу я купил за две пар...  (4
коп.) 4) Не чувствовал ни капли стыда.
     Равным образом, когда, по возвращении с Урала, отец спрашивал меня, что
я там делал, я преподнес ему "творимую легенду" приблизительно в таком виде:
примкнул к  разбойникам,  с ними ограбил контору прииска,  затем ушел в лес,
где тайно мыл золото и прокутил целое состояние.
     Услышав это,  мой  отец сделал большие глаза,  после чего долго ходил в
задумчивости. Иногда, взглядывая на меня, он внушительно повторял: "Д-да. Не
знаю, что из тебя выйдет".


II

     Я и сам не знал "что из меня выйдет", или, вернее что случится со мной,
когда,  в  лаптях  и  трепаном пиджаке,  подбитом куделью,  выехал из  Перми
"зайцем" на  Пашийские рудники.  В  этих  краях  я  был  впервые.  Поэтому я
рассуждал так:  раз Урал золотоносен,  то золотоносен сплошь, и копайся... в
огороде,  золота будет много. На этом основании, как пошел лесной дорогой на
прииски,  я  в  нескольких местах проковырял землю палкой,  но там был самый
обыкновенный "прах". Где же самородки?
     Я  шел среди зеленых и синих гор.  Ночевать мне пришлось в оригинальной
казарме   рабочих   железного  рудника.   Все   было   здесь   желто,   даже
красновато-желто,  от  рудной пыли.  Стены  желты,  руки,  рубахи и  столы и
тулупы.  Я провел ночь в мире,  выкрашенном в железную краску.  Наутро (была
весна) я  по  подмерзшей дороге явился на  Пашийские или Шуваловские прииски
(графа Шувалова).
     Темное,  старое село  разбросано было  в  лесу,  по  берегам извилистой
речки.  Я  зашел  в  контору,  где  отдал  свой  паспорт,  и  получил  право
определиться на какую хочу работу. Кроме того, мне выдали рубль задатка.
     Конторой был кряжистый,  большой дом из  огромных бревен.  За окошечком
сидел кассир.  В  окне сиял лес.  Вот  пришел старик в  тулупе и  валенках с
красными крапинками -  старатель -  получать деньги за сданное вчера золото.
Он вынул из платка тарелку; на эту тарелку была ему высыпана груда блестящих
пятирублевок -  тысячи три.  Я  обомлел.  "Значит,  здесь  много золота",  -
подумал я.  Почти  вслед  за  первым  старателем явился  другой,  -  черный,
молодой,  с резким и угрюмым лицом; он принес в холщовом мешочке платину. Ее
свешали  на  весах  и  выдали  квитанцию.  Платина  разочаровала  меня,  она
выглядела,  как  свинцовые опилки.  Но  я  уже  был  уверен,  что скоро буду
миллионером.
     Так,  воодушевляясь,  вышел я  из конторы и поселился в одной избе,  за
рубль в  месяц.  Спать пришлось на  полу.  Кроме меня,  было здесь еще  двое
рабочих,  хозяин,  тоже рабочий, и его беременная жена, болезненная, испитая
женщина.  Один рабочий был рыж и веснушчат,  лет сорока,  звали его Кондрат.
Каждый вечер он и хозяин,  вернувшись с работы,  ставили перед собой бутылку
водки и чашку кислой капусты.  Кондрат,  подперев щеку рукой,  пил и громко,
жалостно пел:

                Скажи мне, звездочка златая,
                Зачем печально так горишь.
                Кор-роль, кор-роль, о чем вздыхаешь,
                Со страхом речи говоришь?..

     Хозяин молча вздыхал,  но вдруг,  рванувшись и покраснев, орал что есть
мочи:

                Ска-ж-ж-и мы-ы-не-е...

     В  это  время хозяйка молча двигалась,  прибирая что-то,  или  стояла у
печки, сложив руки, пока ее снова не посылали за водкой. Это случалось почти
каждую  ночь.  Вначале я  ворочался на  полу  без  сна,  но  потом  привык и
просыпался, лишь когда шум стихал.
     С  этими-то  сожителями я  и  вышел на другой день к  продовольственной
лавке,  куда  собирались,  так  сказать,  нештатные рабочие.  Было  холодно,
удивительно свежо  пахло  лесом.  Красное солнце  бросало из-за  деревьев по
грязному розовому снегу ясные, как свет костра, лучи. Десятник отметил меня,
и мы толпой, с бабами и стариками, отправились к насосам, на разведку.
     Минут  двадцать дорога шла  лесом,  по  талой тропе.  Вскоре показалась
долина,  или увал,  где по  ее  длине,  на  равном расстоянии друг от друга,
чернели небольшие вертикальные шахты -  шурфы. Когда-то на некоторой глубине
здесь  протекала река;  шурфы  били  до  подпочвенного слоя  песка,  который
промывали в  ковше,  если находили достаточный процент золота (1  зол.  на 1
куб. саж.) - здесь закладывалась настоящая шахта. Вокруг шурфов деревья были
срублены, пылали костры и кипятились чайники.
     Я  встал к насосу.  Насос опускался до дна шахты,  имея вверху отводной
желоб и коромысло с длинными ручками.  Шесть человек качало, шесть сидело. А
внизу,  в  шахте,  бил  землю  киркой  рабочий в  так  называемых приисковых
сапогах,  из  очень  толстой кожи,  подошвы которых были  подбиты гвоздями с
шляпками,  величиной в  боб.  Когда  он  наполнял  деревянную бадью  песком,
смешанным с галькой,  ее втаскивали наверх,  а штейгер, взяв немного песка в
ковш, промывал пробу водой, - песок сливали, золото оставалось.
     Так  как  я  был ко  всему этому любопытен,  штейгер объяснил мне,  что
черная галька "шлихт" всегда сопутствует золоту.  Раз все побросали качать и
пошли смотреть в штейгеров ковш.  Там,  среди двух черных камешков и щепотки
мокрого, серебристого песку, что-то блестело, но я не мог различить, блестит
ли  это  солнце,  внутренность луженого ковша или  отражение морской гальки.
Золотых песчинок я так и не увидел, хотя меня, что называется, тыкали носом.
Штейгер только сказал, что его мало, и я от души согласился с ним.
     На Урале говорят "робить" вместо "работать". Оттого, что я "робил", мне
скоро становилось тепло,  к полудню солнце грело уже изрядно,  и,  отобедав,
т.е.  напившись чаю с  хлебом,  я  вновь "робил",  пока не  садилось солнце.
Затемно мы возвращались домой.
     Однажды в обеденный перерыв я прошел в невырубленный лес конца долины и
увидел там маленький домик старателя.  Ели вплотную примыкали к нему, и было
тут таинственно и  тенисто,  как в  сказке.  У двери стояла рослая женщина с
крупными чертами  лица,  с  густыми  черными  бровями  и  суровым  взглядом.
Неподалеку сам  старатель возился  с  вашгертом,  подводя под  него  полено.
Вашгерт,  т.е.  промывальный станок,  напоминал собой продолговатый ящик,  с
выдающимся внизу деревянным ложем для стока воды:  он  был закрыт,  заперт и
запечатан.  Раз в неделю или раз в день,  смотря как с кем, чиновник прииска
снимал печать,  золото извлекалось и  взвешивалось на  месте,  чтобы не было
продажи на сторону.
     Я узнал от старателя, что его участок плохой, что он только кормится, а
прибыли не имеет.  Как на пример особой удачи,  он указал на соседний лесной
дом,  его хозяин,  тоже старатель,  нашел как-то "карман", т.е. такое место,
где  золото особенно густо,  и  от  этого  кармана нажил  тот  человек тысяч
пятнадцать.


III

     Разведка скоро  окончилась.  Меня  приставили тогда к  настоящей шахте:
холм  щебня,  извлеченного из  недр,  окружал ее.  Над  шахтой стоял ворот с
канатом и железной бадьей.  В этой бадье спускали вниз, в шахту, забойщика и
плотника,  делом которого было крепить шахту,  ставить крепь.  Эта же  бадья
выбрасывала  наверх   щебень   подпочвенного  золотоносного  слоя.   Щебень,
перемешанный с песком,  промывали в "бутаре".  Бутара - род наглухо закрытой
бочки,  цилиндра, и хотя я забыл внутреннее ее устройство, однако помню, что
песок вместе с  водой и небольшим количеством ртути дает при вращении бутары
амальгамированный ртутью осадок золота.  Золото растворяется в ртути.  Затем
ее извлекают и выпаривают на огне, а золото остается.
     Несколько ночей  стоял я  в  ночной смене у  ворота,  вместе с  другими
рабочими мы крутили ворот и освобождали бадью.  Не легкое дело. Изломанным и
разбитым чувствовал я себя,  возвращаясь домой.  Однажды я спустился в шахту
днем.  Действительно, я увидел вверху - в ничтожном четырехугольнике голубой
пустоты,   -   несколько  бледных  звезд.  Я  прошел,  согнувшись,  в  тупик
горизонтальной ветви шахты,  везде поддерживаемой крепью,  чтобы не ссыпался
грунт.  Крепь  -  это  деревянное П,  которое ставят плотники на  расстоянии
полуаршина одно от другого,  из коротких балок,  по мере того,  как забойщик
постепенно выбивает впереди себя  киркой продолжение шахты.  Здесь  низко  и
сыро,  красноватый  свет  шахтерской  лампочки  в  проволочной сетке  пятном
озаряет низкий,  как в сундуке,  свод; вода непрерывно льется сверху крупным
дождем.  Забойщик полулежал на боку, одной рукой действуя киркой, он выбивал
и сгребал назад, за себя, кучи мокрого щебня. Щебень выносил рабочий в ведре
и шахтовой бадье.


IV

     Было воскресенье,  когда я  увидел наконец "хищника".  Такое имя  носят
люди, добывающие золото на свой риск и страх в частных и казенных владениях.
Их ловят,  а  иногда убивают на месте;  о  битвах и  перестрелках хищников с
стражниками я наслышался всласть.
     В  воскресенье я зашел в общую казарму рабочих и там увидел сидящего на
краю чар,  в беседе с кем-то,  молодого человека с приятным, открытым лицом,
серыми глазами и  серьгой в  ухе.  Он был в отличных новых сапогах,  красной
бумазейной блузе с стоячим воротником, плисовых шароварах и плисовой шапке с
лисьей опушкой. Богато вышитый шелком бархатный пояс стягивал его талию. Тут
же я узнал,  что этот человек -  хищник, но такой ловкий и удачливый, что до
сих пор не попался.  Ходит он открыто,  стражники и администрация знают, кто
эта красивая птица, но улик прямых нет.
     Тотчас я подсел к нему с тем,  что называется "интервью", а по существу
есть нестерпимое любопытство.
     Вот что он рассказал. Я, конечно, передаю не речь его, а суть дела.
     "Хищничают" партиями,  в  три  и  пять  человек,  редко  более.  Хищник
вооружен,   снабжен  заступом,   киркой,   провизией  и  компасом;  промывка
происходит в  самых диких,  нетронутых местах лесов.  Золото ищут по  логам,
падям,  т.е.  преимущественно в ложбинах.  Так же,  как и на приисках,  бьют
шурфы  -  шахты,  для  пробы.  Но  у  хищника  нет  промывального  станка  -
"вашгерта",  и,  во  всяком случае,  его  работа носит поспешный,  случайный
характер.  Промывают  в  большом  ковше  или  тазу;  некоторые  промывают на
разложенных уступами кусках дерна:  вода уносит промываемую землю, а тяжелое
золото  застревает  в  траве.  Есть  еще  способ  -  амальгамирование,  т.е.
взбалтывание золотоносной земли в корчагах,  куда впущено немного ртути (она
растворяет,  вбирает в себя металл),  но,  за трудностью для хищника достать
ртуть,  она употребляется редко. К тому же хищники разыскивают и знают такие
места,  где золото идет не по 1 1/2 - 2 золотника на куб, а лежит россыпями,
так что,  теряя при грубой промывке,  они все же добывают довольно.  Таково,
например,  верховое золото.  Если верить моему рассказчику, довольно в таких
местах содрать дерн  и  тряхнуть его,  и  с  корней травы посыплются крупные
блестки.
     Тайное золото берут скупщики по 2 -  2 1/2 рубля золотник, платину - по
той же цене.  Рассказчик сообщил мне, что пришел на прииски звать товарища -
идти к  Черной Березе,  за двести верст,  где будто бы зарыто два голенища с
золотым песком.  Но...  он  заметно прихвастывал в  своих  удачах,  и  я  не
особенно поверил Черной Березе.
     Вечером Кондрат и хозяин мой,  где я жил,  снова начали пить - был день
получки.  Устав,  я  крепко спал,  рано проснулся.  По  еще темному окну шла
розовая  полоса  рассвета.   Хозяйка,  с  трудом  передвигая  ноги  и  охая,
растопляла печь.  Новый  -  тонкий  и  жалобный  звук  раздался за  ситцевой
занавеской.  Страшно  похудевшая женщина  бросилась  к  кровати;  спеленатый
тряпками, там лежал только что, этой ночью родившийся мальчик.
     Это был единственный случай,  что я был свидетелем столь мужественных и
горьких родов -  без  акушерки,  врача,  без криков и  жалоб.  Пьяный хозяин
храпел на полу. Кондрат спал, уронив на стол руки и голову.
     При свете керосиновой лампы я увидел тогда пятирублевую золотую монету,
блестевшую на залитой щами и водкой домотканой скатерти.
     И  это было единственное золото,  которое я видел на приисках,  если не
считать того, что в конторе было взято - "старателем".
     Муж  храпел.   Но  хозяйка,   вся  полная,  сквозь  страдание,  светлой
материнской тишиной, ласково приговаривала:
     - Ш-ш-ш-ш...
     Скоро я покинул прииск.


ПРИМЕЧАНИЯ

     Золото  и  шахтеры.  Впервые  -  журнал  "Красная нива",  1925,  Э  35.
Печатается по изд.: сб. По закону. М.-Л., Молодая гвардия, 1927.

     Бедуин  -   представитель  кочевых  и  полукочевых  арабов  Аравийского
полуострова и Северной Африки.
                                                                    Ю.Киркин



   Александр Степанович Грин
   Жизнеописания великих людей



     ---------------------------------------------------------------------
     А.С.Грин. Собр.соч. в 6-ти томах. Том 3. - М.: Правда, 1980
     OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 19 апреля 2003 года
     ---------------------------------------------------------------------


I

     "Набело и  начерно!  Набело  и  начерно!"  -  твердил,  подперев голову
руками, Фаворский; элегически пьяный, он чувствовал себя несокрушимой силой,
гением,  озаренным молниями.  Перед ним стояли треска с луком,  лекарство из
казенной винной лавки и зеленые пивные бутылки,  в которых,  подобно лесному
солнцу, сверкало трактирное электричество.
     - Начерно - это что я в душе пережил и переживаю, - бормотал Фаворский,
- это, следовательно, мои мысли. А набело - мысль, воплощенная в жизнь. Сама
жизнь.  Жизнь,  сотворенная властной волей Фаворского.  Эх!  -  вскричал он,
тяжело осматривая трактирный зал,  где у  потолка,  чихая от табачного дыма,
отчаянно заливался больной жаворонок,  -  да,  -  царит  пошлость здесь,  на
земле, и в пошлости этой я, пленный жаворонок... томлюсь!
     - А сколько сегодня градусов? - услышал он неожиданно обращенный к нему
вопрос с соседнего столика.
     Фаворский  высокомерно повернул  голову.  Пухлые,  смеющиеся  глаза  на
кирпично-красном лице,  бесцеремонно подмигивая и  усмехаясь,  рассматривали
Фаворского. Спросивший был одет в теплый меховой пиджак, шарф и валенки. Усы
и бороденка этого человека были как бы между прочим; казалось, что и без них
лицо останется тем же язвительно-благодушным, крепким и пожилым.
     - Я вижу, - презрительно сказал Фаворский, - что вы оттуда же.
     - То есть? Что-то я...
     - Из мира пошлости.
     - Это что я насчет градусов-то спросил?
     - Оно самое.
     - Хм!  Меня зовут Чугунов, - медленно, в прискорбном раздумьи, произнес
человек в  валенках,  -  да,  Чугунов моя фамилия.  Сорок лет я  живу на сей
юдоли, а такого чудака, как вы, папаша, еще не видывал.
     - Разве вы не понимаете,  -  горячо заговорил хмельной Фаворский, - что
градусы -  пошлость,  не  нужны вам?  Теплее вам  будет или  холоднее,  если
узнаете? Нисколько.
     - Как смотреть, милый.
     - Ну и смотрите.
     Фаворский отвернулся.  Навязчивый Чугунов  был  ему  противен и  жалок,
являя  собою  темную  каплю  мещанского моря,  из  хлябей которого тянулся в
горнюю высь двадцать семь лет  сын  кладбищенского дьячка Фаворский.  Вино и
слезы бушевали в его груди.  Пьяный, он никогда не сомневался в том, что ему
суждено  свершить  нечто  великое,   изумительное,  громоподобное.  Но  что?
Семнадцати лет выгнали его из семинарии за непочтение к Авессалому, которому
гласно,   при  экзаменаторах,  советовал  он  задним  числом  не  болтаться,
уцепившись волосами за дерево,  а отсечь мечом шевелюру и бежать.  Фаворский
был поочередно поэтом,  романистом,  изобретателем и, вместе с тем, кормился
черной  канцелярской работой присутственных мест.  Его  гнали  из  редакции,
смеясь в  лицо;  модель летательной машины,  построенная им с помощью клея и
ножниц  из  картона,  валялась на  чердаке,  после  постыдных мытарств среди
серьезных людей; его картину "Страшный суд", на которой был изображен дьявол
в виде орангутанга,  хворающего желудком,  давно использовали пауки одной из
лавок  толкучего рынка,  куда,  по  цене  рамы,  за  полтора рубля продал ее
Фаворский бойкому костромичу.  Жил  этот  странный,  с  бледной,  как  тень,
жизнью,  человек пылким восторгом перед  величием великих мира  сего;  с  их
све