е в немного большем количестве,
чем  это  необходимо.  Освеженный  холодным  воздухом, он долго рассматривал
звездный  атлас  неба  и  Южный  Крест, сияющий величавым презрением к делам
земных  обитателей.  Но это не подавляло Горна, потому что глаза его, в свою
очередь,  напоминали  пару хороших звезд - так они блестели навстречу мраку,
и  он  не  чувствовал  себя  ни  жалким, ни одиноким, так как не был мертвой
материей планет.
     Пахнул  ветер и замер, оборвав слабый, долетевший издали, топот лошади.
Горн  машинально  прислушался,  через  минуту он мог уже сказать, что в этот
момент  подкова  встретила камень, а в тот - рыхлую почву. Тогда он вернулся
к  себе  и зажег маленькую лампу, купленную в колонии. Колеблющийся свет лег
через  окно  в  ближайшие  стволы  бамбука.  Горн отворил дверь и стал за ее
порогом, слабо освещенный с одного бока.
     Неизвестный  продолжал  путь,  он  ехал  немного  тише,  из  чего  Горн
заключил,  что  едут к нему, так как не было смысла лететь галопом к озеру и
задерживать  шаг ради удовольствия вернуться обратно. Он ждал, пока фырканье
лошади не раздалось возле его ушей.
     - Кто  вы?  -  спросил  Горн,  играя револьвером. - Эстер! - помолчав и
отступая от удивления, сказал он. - Так вы не спите еще?
     - А  вы?  - спросила она с веселым смехом, запыхавшись от быстрой езды.
- Главное, что вы еще живы.
     - Жив,  -  сказал Горн, почувствовав оживление при звуках этого голоса,
громкого,  как звон небольшого колокола. - Ваш отец должен теперь совершенно
успокоиться.
     Она  не ответила и, молча пройдя к столу, села на табурет. Выражение ее
лица  беспрерывно  менялось,  словно  в ней шел мысленный разговор с кем-то,
известным одной ей. Горн сказал:
     - Вы  видите,  как  я  живу. У меня нет ничего, что я мог бы предложить
вам  в  качестве  угощения. Обыкновенно я уничтожаю остатки пищи, они быстро
портятся.
     - Вы  говорите  так  потому,  что  не знаете, зачем я пришла, - сказала
Эстер,  и  голос  ее звучал на полтона ниже. - Сегодня, видите ли, праздник.
Мужчины  с  раннего  утра на ногах, но теперь уже плохо на них держатся. Все
спиртные  напитки  проданы.  Везде горят факелы, наш дом украшен фонариками.
Это  очень  красиво.  Кто  не  жалеет  пороху,  те  ходят кучками и стреляют
холостыми  зарядами.  В  "Зеленой  Раковине"  убрали  все  столы и скамейки,
танцуют без перерыва.
     Она  выжидательно  посмотрела  в  лицо  Горна. Тогда он заметил, что на
Эстер  желтое  шелковое  платье  и  голубая  косынка, а смуглая шея украшена
жемчужными бусами.
     - Я   поотстала  немного,  когда  проходили  мимо  маленькой  бухты,  и
вспомнила  вас,  а потом видела, как молодой Дрибб обернулся, отыскивая меня
глазами.  Кинг  поскакал  быстро,  я  угощала  его  каблуками  без  жалости.
Конечно,  вам будет весело. Нельзя сидеть долго наедине со своими мыслями, а
через полчаса мы будем уже там. Хорошо?
     - Эстер, - сказал Горн, - почему праздник?
     - День  основания  колонии.  -  Эстер  раскраснелась, молчаливая улыбка
приоткрывала  ее  свежий рот, влажный от возбуждения. - О, как хорошо, Горн,
подумайте!  Мы  будем  вместе,  и  вы  расскажете,  так  ли  у вас празднуют
какое-нибудь событие.
     - Эстер,  -  сказал  сильно тронутый Горн, - спасибо. Я, может быть, не
пойду, но, во всяком случае, я как будто уже был там.
     - Постойте  одну  минуту.  -  Девушка  лукаво посмотрела на охотника, и
голос  ее  стал  протяжным,  как утренний рожок пастуха. - Бекеко все просит
сахару.
     - Бекеко! - повторил сильно озадаченный Горн. - Просит сахару?
     И,  вспомнив,  насторожился.  Ему  пришло в голову, что всем известно о
маленькой  голубой  реке.  Неприятное  волнение  стеснило грудную клетку, он
встал и прошелся, прежде чем возобновить разговор.
     - Он  лез ко мне и говорил страшно много непонятных вещей, - продолжала
девушка,  смотря  в  окно.  - Я ничего не поняла, только одно: "Твой человек
(это  он  называет  вас  моим  человеком)  сказал,  что  ему  и  Эстер нужно
множество  желтых камней". После чего будто бы вы обещали ему от моего имени
сахару.  О,  я уверена, что он ничего не понял из ваших слов. Я дала ему, по
крайней мере, пригоршню.
     Горн  слушал,  стараясь  не  проронить  ни  одного  слова.  Лицо его то
бледнело,  то  розовело  и,  наконец, приняло натуральный цвет. Девушка была
далека от всякого понимания.
     - Да,  -  сказал  он,  -  я  встретил  дурачка  в припадке панического,
необъяснимого  ужаса.  С  вами  он,  должно быть, словоохотливее. Я успокоил
его,   не  выжав  из  него  ни  одного  слова.  Желтые  камни!  Только  мозг
сумасшедшего  может  сплести  бред  с действительностью. А сахар - да, но вы
ведь не сердитесь?
     - Нисколько!  -  Эстер  задумчиво  посмотрела  вниз. - "Это нужно мне и
Эстер",  -  говорил  он. - Она рассмеялась. - Нужно ли вам то, что мне? Пора
идти,  Горн.  Я  много думала об этих словах, а вы, вероятно, мало. Но вы не
знали, что они дойдут до меня.
     Ее  учащенное дыхание касалось души Горна, и он, как будто проснувшись,
но  не  решаясь  понимать  истину,  остановился  с  замершим на губах криком
растерянного удивления.
     - Эстер,  - с тоскою сказал он, - подымите голову, а то я боюсь, что не
так понимаю вас.
     Эстер  прямо  взглянула ему в глаза, и ни смущения, ни застенчивости не
было  в  ее  тонких  чертах, захваченных неожиданным для нее самой волнением
женщины.  Она  встала,  пространство менее трех футов разделяло ее от Горна,
но  он  уже  чувствовал  невидимую  стену,  опустившуюся к его ногам. Он был
один,  присутствие  девушки  наполняло  его смятением и тревогой, похожей на
сожаление.
     - Я  могла бы быть вашей женой, Горн, - медленно сказала Эстер, все еще
улыбаясь  ртом,  хотя  глаза  ее  уже стали напряженно серьезными, как будто
тень  легла на верхнюю часть лица. - Вы, может быть, долго еще не сказали бы
прямых  слов  мужчины.  А  вы мне уже дороги, Горн. И я не оскорблю вас, как
та.
     Горн  подошел  к  ней  и  крепко  сжал  ее опущенную вниз руку. Тяжесть
давила  его,  и  ему  страшно хотелось, чтобы его голос сказал больше жалких
человеческих  слов.  И,  чувствуя,  что  в  этот момент не может быть ничего
оскорбительнее молчания, он произнес громко и ласково:
     - Эстер!  Если  бы  я мог сейчас умереть, мне было бы легче. Я не люблю
вас  так,  как  вы,  может  быть,  ожидаете.  Выкиньте  меня из вашей гордой
головы;  быть  вашим  мужем, превратить жизнь в сплошную работу - я не хочу,
потому  что  хочу  другой жизни, быть может, неосуществимой, но одна мысль о
ней кружит мне голову. Вы слушаете меня? Я говорю честно, как вы.
     Девушка  закинула  голову и стала бледнее снега. Горн выпустил ее руку.
Эстер пошевелила пальцами, как бы стряхивая недавнее прикосновение.
     - Ну,  да,  - жестко, с полным самообладанием сказала она. - Если вы не
понимаете  шуток,  тем  хуже  для  вас. Впрочем, вы, вероятно, ищете богатых
невест. Я всегда думала, что мужчина сам добывает деньги.
     Каждое  ее  слово  болезненно  ударяло Горна. Казалось, в ее руках была
плеть, и она била его.
     - Эстер,  - сказал Горн, - пожалейте меня. Не я виноват, а жизнь крутит
нами  обоими.  Хотели  бы  вы, чтобы я притворился любящим и взял ваше тело,
потому  что  оно прекрасно и, скажу правду, - влечет меня? А потом разошелся
с вами?
     - Прощайте, - сказала девушка.
     Все  тело  ее,  казалось,  дышало  только что нанесенным оскорблением и
вздрагивало  от  ненависти.  Горн  бросился  к  ней,  острая, нежная жалость
наполняла его.
     - Эстер!  -  мягко,  почти  умоляюще сказал он. - Милая девушка, прости
меня!
     - Прощаю!   -   задыхаясь   от   гневных   слез,   крикнула  Эстер,  и,
действительно,  она  прощала его взглядом, полным непередаваемой гордости. -
Но  никогда, слышите, Горн, никогда Эстер не раскаивается в своих ошибках! Я
не из той породы!
     Горн  подошел  к  окну,  пошатываясь от слабости. У дверей тихо заржала
лошадь.  -  "Кинг! - спокойно позвала девушка. Она садилась в седло, шелестя
шелковой  юбкой.  Горн  слушал. - Кинг! - сказала снова Эстер, - ты простишь
мне удары каблуком в бок? Этого больше не будет".
     Легкий галоп Кинга наполнил темноту мерным замирающим топотом.


VIII

     Думать  о  собаках  не  было  никакого  смысла.  Маленькая голубая река
никогда  не  видала  их,  а  если и видела, то это было очень давно, гораздо
раньше,  чем  первый  локомотив  прорезал  равнину  в двухстах милях от того
места, где Горн, стоя на коленях, пил воду и золотой блеск.
     Но  он,  стряхивая  на  платок  пригоршню  металла, добычу трехчасового
усилия,  неожиданно  поймал  себя  на мысли о всевозможных собаках, виденных
раньше.  Он,  как  оказывалось,  думал  о догах больше, чем о левретках, и о
гончих  упорнее,  чем  о  мопсах. Затем он кончил коротким вздохом; лицо его
приняло  сосредоточенное  выражение,  и  Горн  выпрямился, устремив взгляд к
зеленым провалам леса, окутанного сиянием.
     Звуки  были так слабы, что лишь бессознательно могли повернуть мысль от
золота  к домашним четвероногим. Они скорее напоминали эхо ударов по дереву,
чем  лай,  заглушенный  чащей  и расстоянием. И их было совсем мало, гораздо
меньше, чем восклицательных знаков на протяжении двух страниц драмы.
     Время,  пока  они  усилились,  приобрели  характерные оттенки собачьего
голоса   и   сердитую  уверенность  пса,  запыхавшегося  от  продолжительных
поисков,   было  для  Горна  временем  рассеянной  задумчивости  и  холодной
тревоги.  Он  ждал приближения человека, теша себя надеждой, что путь собаки
лежит  в  сторону.  Долина  реки  избавила  его  от  этого  заблуждения. Она
тянулась  вогнутой  к лесу кривой линией, и с каждой точки опушки можно было
заметить  Горна.  Думать,  что  неизвестный  вернется назад, не было никаких
оснований.
     Горн  торопливо  спрятал  отяжелевший  платок  в карман, сбросил в воду
куски  дерна,  служившего вашгердом, и, держа штуцер наперевес, отошел шагов
на  сто  от места, где мыл песок. Сдержанный, хриплый лай гулко летел к нему
из близлежащих кустов.
     Горн  встал  за  дерево,  напряженно прислушиваясь. Невидимый, он видел
маленькую  на  отдалении  верховую фигуру, пересекавшую луг крупной рысью, в
то  время,  как  небольшая  ищейка  вертелась под копытами лошади, зигзагами
ныряя  в  траве.  Слегка  разгневанный,  Горн  вышел навстречу. Ему казалось
недостойным   прятаться  от  одного  человека,  с  какой  бы  целью  тот  ни
приближался к нему. Он был сердит за помеху и за то, что искали его, Горна.
     В  этом  уже не оставалось сомнения. Собака сделала две петли на месте,
только  что покинутом Горном, и, заскулив, бросилась к охотнику, прыгая чуть
не  до  его  головы,  с  визгом,  выражавшим недоумение. Она могла залаять и
укусить,  все  зависело от поведения самого хозяина. Но ее хозяин не выказал
никакого  волнения,  только  глаза  его  на расстоянии трех аршин показались
Горну пристальными и острыми.
     Горн  стоял,  держа  ружье,  заряженное  на оба ствола, под мышкой, как
зонтик,  о  котором в хорошую погоду хочется позабыть. Молодой Дрибб сдержал
лошадь.  Его  винтовка  лежала  поперек  седла,  вздрагивая  от нетерпеливых
движений  лошади,  ударявшей копытом. Нелепое молчание фермера согнало кровь
с лица Горна, он первый приподнял шляпу и поклонился.
     - Здравствуйте,  господин  Горн,  -  сказал  гигант,  шумно вздохнув. -
Очень  жарко.  Моя  лошадь  в  мыле,  мне, знаете ли, пришлось-таки порядком
попутешествовать.
     - Я  очень  жалею  лошадь,  - мягко сказал Горн. - У вас были, конечно,
серьезные причины для путешествия.
     - Важнее,  чем  смерть  матери,  -  тихо сказал Дрибб. - Вы уж извините
меня,  пожалуйста,  за  беспокойство,  - без улыбки прибавил он, разглядывая
подстриженную  холку  лошади.  -  Я  охотнее  заговорил бы с вами у вас, чем
мешать вам в ваших прогулках. Но вас не было три дня, вот в чем дело.
     - Три дня, - повторил Горн.
     Дрибб  откашлялся,  вытерев  рукой рот, хотя он был сух, как начальница
пансиона. Глазки его смотрели тревожно и воспаленно. Горн ждал.
     - Видите  ли,  - заговорил Дрибб, с усилием произнося каждое слово, - я
сразу  не  могу объяснить вам, я начну по порядку, как все оно вышло сначала
и дошло до сегодняшнего дня.
     Было  одно мгновение, когда Горн хотел остановить его. - "Я знаю; и вот
что,  -  хотел  сказать он. - Зачем? - ответила другая половина души. - Если
он ошибается, не надо тревожить Дрибба".
     Собака  отбежала  в  сторону  и,  высунув язык, села в тени чернильного
орешника.   Дрибб   нерешительно   пошевелил   губами,  казалось,  ему  было
невыразимо тяжело. Наконец, он начал, смотря в сторону.
     - Вы  молчите,  хотя,  конечно,  я  вас еще ни о чем не спрашивал. - Он
громко  засопел  от  волнения. - Дней пять назад, сударь, то есть эдак суток
через  семь  или  восемь после нашего праздника, я был у Астиса. - "Эстер! -
сказал  я,  и  только в шутку сказал, потому что она все молчала. - Эстер, -
говорю  я,  -  ты  нынче,  как  зимородок". И так как она мне не ответила, я
набил  трубку,  потому что если женщина не в духе, не следует раздражать ее.
Вечером  встретился  я  с  ней  на площади. - "Ты не пройдешь сквозь меня, -
сказал  я, - или ты думаешь, что я воздух?" Тогда только она остановилась, а
то  мы  столкнулись  бы  лбами. - "Прости, - говорит она, - я задумалась". -
Так  как  я  торопился,  то поцеловал ее и пошел дальше. Она догнала меня. -
"Дрибб,  -  говорит.  -  и  мне  и  тебе  больно, но лучше сразу. Свадьбы не
будет".
     Он  передохнул, и в его горле как будто проскочило большое яблоко. Горн
молча  смотрел  в  его  осунувшееся  лицо,  глаза  Дрибба  были устремлены к
скалам, словно он жаловался им и небу.
     - Здесь,  -  продолжал  он,  - я стал смеяться, думая, что это шутка. -
"Дрибб,  -  говорит  она,  -  от твоего смеха ничего не выйдет. Можешь ли ты
меня  забыть?  И  если  не  можешь, то употреби все усилия, чтобы забыть". -
"Эстер,  -  сказал я с горем в душе, потому что она была бледна, как мука, -
разве  ты  не любишь меня больше?" - Она долго молчала, сударь. Ей было меня
жаль.  -  "Нет",  -  говорит  она.  И  меня как будто разрезали пополам. Она
уходила,  не  оборачиваясь.  И  я  заревел,  как маленький. Такой девушки не
сыщешь на всей земле.
     Гигант  дышал,  как  паровая  машина,  и  был весь в поту. Расстроенный
собственным рассказом, он неподвижно смотрел на Горна.
     - Дальше, - сказал Горн.
     Рука Дрибба судорожно легла на ствол ружья.
     - И  вот,  -  продолжал  он,  -  вы  знаете, что водка ободряет в таких
случаях.  Я  выпил  четыре  бутылки,  но  этого  оказалось мало. Он был тоже
пьяный, старик.
     - Ланфиер, - наудачу сказал Горн.
     - Да,  хотя  мы  его  зовем Красный Отец, потому что он проливал кровь,
сударь.  Он все смотрел на меня и подсмеивался. У него это выходит противно,
так  что  я  занес  уже  руку,  но  он  сказал: - "Дрибб, куда ездят девушки
ночью?".  -  "Если  ты  знаешь, скажи", - возразил я. - "Послушай, - говорит
он,  -  не  трудись  долго  ломать  голову.  Равнина  была  покрыта тьмой, я
караулил  человека, поселившегося на озере, тогда, в ночь праздника. Если он
любопытен,  -  сказал  я  себе,  - он придет нынче в колонию. Я обвязал дуло
ружья  белой  тряпкой,  чтобы  не  промахнуться, и сидел на корточках. Через
полчаса  из  колонии  выехала  женщина,  я не мог рассмотреть ее, но в стуке
копыт  было  что-то  знакомое".  -  Сердце  у  меня сжалось, сударь, когда я
слушал  его. - "Я чуть не заснул, - говорит он, - поджидая ее обратно. Назад
она  ехала  шагом, это было не позже, как через час. - Эстер! - крикнул я. -
Она выпрямилась и ускакала. Не она ли это была, голубчик?" - сказал он.
     Горн хмуро закусил губу.
     - Дальше - и оканчивайте!
     - И  вот, - клокотал Дрибб, причем грудь его колыхалась, подобно палубе
под  муссоном,  -  я  не  знал,  почему  не  было Эстер возле меня и не было
долго...  тогда.  Я  думал,  что ей понадобилось быть дома. Очередь за вами,
господин  Горн.  Если  она  вас любит, станемте шагах в десяти и предоставим
судьбе  выкроить  из  этого что ей угодно. Я пошел к вам на другой день, вас
не  было.  Я  объехал все лесные тропинки, морской берег и все те места, где
легче  двигаться.  Затем жил два дня в вашем доме, но вы не приходили. Тогда
я  взял  с  собой  Зигму,  это очень хорошая собака, сударь, она водила меня
немного более четырех часов.
     - Так  что  же,  -  решительно  сказал Горн, - все правда, Дрибб. Эстер
была  у  меня.  И не буду вам лгать, это, может быть, будет для вас полезно.
Она  хотела, чтобы я стал ее мужем. Но я не люблю ее и сказал ей это так же,
как говорю вам.
     Гигант  согнулся,  словно  его  придавило  крышей.  Лицо  его сделалось
грязно-белым.  Задыхаясь  от гнева и тоски, он неуклюже спрыгнул на землю и,
пошатываясь, стиснул зубы.
     - Вы  не  подумали  обо  мне, - закричал он, - когда увлекли девушку. И
если вы врете, тем хуже для вас самих!
     - Нет,  Дрибб,  -  тихо  произнес  Горн, улыбаясь безразличной улыбкой,
овладевшего  собой  человека,  -  вы  ошибаетесь.  Я думал, правда, не о вас
собственно,  но по поводу вас. Мне пришло в голову, что было бы хорошо, если
бы  этот  прекрасный  лес сверкал тенистыми каналами с цветущими берегами, и
стройные  бамбуковые  дома  стояли  на  берегах,  полные бездумного счастья,
напоминающего  облако  в  небе.  И  еще  мне  хотелось населить лес смуглыми
кроткими  людьми,  прекрасными,  как  Эстер,  с глазами оленей и членами, не
оскверненными  грязным  трудом.  Как  и  чем жили бы эти люди? Не знаю. Но я
хотел  бы  увидеть именно их, а не нескладные туловища, вроде вашего, Дрибб,
замызганного рабочим потом и украшенного пуговкой вместо носа.
     - Скажите  еще одно слово! - Дрибб с угрожающим видом шагнул к Горну. -
Тогда  я  убью  вас на месте. Вы будете качаться на этом каучуковом дереве -
подлец!
     - О!  Довольно!  - побледнел Горн. Он трясся от гнева. Равнина и лес на
мгновение  слились  перед  его  глазами в один зеленый сплошной круг. - Не я
или  вы,  Дрибб,  а  я.  Я  убью  вас, запомните это хорошенько, потом будет
поздно убедиться, что я не лгу.
     - Десять шагов, - отрывисто, хриплым голосом сказал Дрибб.
     Горн  повернулся  и  отсчитал  десять, держа палец на спуске. Небольшой
кусок  травы  разделял их. Глаза их притягивались друг к другу. Горн вскинул
ружье.
     - Без команды, - сказал он. - Стреляйте, как вам вздумается.
     Одновременно  с  окончанием  слова  "вздумается",  он быстро повернулся
боком  к  Дриббу,  и вовремя, потому что тот нажимал спуск. Пуля, скользнув,
разорвала кожу на груди Горна и щелкнулась в дерево.
     Не  потерявшись,  он коснулся прицелом середины волосатой груди фермера
и  выстрелил  без колебания. Новый патрон магазинки Дрибба застрял на пути к
дулу,  он  быстро  попятился,  раскрыл рот и упал боком, не отрывая от Горна
взгляда круглых тупых глаз.
     Горн  подошел к раненому. Дрибб протяжно хрипел, подергиваясь огромным,
неловко  лежащим телом. Глаза его были закрыты. Горн отошел, вздрагивая, вид
умирающего  был  ему  неприятен, как всякое разрушение. Лошадь, отбежавшая в
сторону,  беспокойно  заржала.  Он  посмотрел  на  нее, на собаку, визжавшую
около  Дрибба,  и  удалился,  вкладывая  на  ходу  свежий  патрон. Мысли его
прыгали,  он  вдруг  почувствовал  глубокое  утомление  и  слабость. Кожа на
груди,   разорванная   выстрелом  Дрибба,  вспухла,  сочась  густой  кровью,
стекавшей  по  животу  горячими  каплями.  Присев,  он  разорвал  рубашку на
несколько  широких  полос  и,  сделав из них нечто вроде бинта, туго обмотал
ребра. Повязка быстро намокла и стала красной, но больше ничего не было.
     Пока  он  возился, Дрибб, лежавший без движения с простреленной навылет
грудью,  открыл  глаза  и  выплюнул  густой  сверток  крови.  Близка