оса;  один  был  голосом  кузнеца, снимавшего
дверные  засовы,  другой голос, тоже мужской, показался Штриху знакомым. Три
громких удара в дверь слились с его криком:
     - Да, да, я здесь; идите, в чем дело?!
     Вошел,  задыхаясь, Морт, - учитель, друг Штриха. Они не виделись больше
года.  Морт  был  в грязи, бледен, странен в движениях; нестерпимо-тоскливое
выражение  его лица душило Штриха. Морт остановился у двери, смотря на друга
взглядом,   полным  таинственного  значения.  Штрих  подступил  к  нему,  не
здороваясь, сжав кулаки, видя, что визит грозен, как разрушение.
     - Я  взял  отпуск,  лошадь  и помчался к тебе. - говорил Морт, торопясь
высказать  все,  пока руки Штриха не вцепились в его горло. - Ты чувствуешь?
Ты  угадал?  Я  просил, молил о разрешении тебе ехать немедленно в Зурбаган,
но  скоты  уперлись  лбом...  Телеграмма  убила  бы тебя. Признаюсь, я хотел
начать  издалека,  но  когда  увидел,  что  ужас уже с тобой - говорю сразу.
Слушай,  возьми  в  зубы одеяло и крепче закуси или же сразу оглушись водкой
как  можно  больше.  Дом сгорел, Штрих; пожар начался в нижнем этаже, дерево
занялось  сразу,  дети... Понял? Твоя жена в больнице; сутки, может быть, но
не более...
     Когда  он  договаривал, Штрих уже рвал изо всех сил дверь, удерживаемую
тоже  с  бешеным упорством Мортом; тот кричал нечто, чего Штрих не понимал и
не  хотел знать. Он плакал навзрыд, цеплялся за его руки, с смутной надеждой
найти  слова  повелительной  и  разумной  силы. Но таких слов не могло быть.
Штрих  ударами  кулака отбил Морту руки, державшие закраину двери, и выбежал
в тьму.
     Он  был  босой,  без  шапки, как застал его Морт. Дождливый мрак грудью
навалился  на  землю,  временами колыхая в лицо душным сырым ветром. Свернув
за  угол  дома,  Штрих  с  точностью  лунатика  устремился по прямой линии к
развалинам  зурбаганского  дома,  как  голубь, брошенный с аэростата, сквозь
блеклый  туман  бездны,  падая  стремглав,  берет  сразу нужное направление.
Штрих  пересекал  полуостров.  Полного  сознания окружающего у него не было.
Весьма   неровная  местность,  покрытая  перелесками,  оврагами,  скалистыми
рубцами   почвенных   гранитных  прослоек,  местами  смытая  водой,  местами
песчаная,  -  одолевалась  им  как бы во сне. Он спотыкался, падал, вставал,
снова   бросался  вперед,  не  помня  и  не  ощущая  ничего.  Общее  смутное
впечатление  пробега,  когда  оно  являлось  мгновениями, напоминало бешеную
пляску  в  наглухо  закрытой  карете.  Потрясение,  сильнейшее, чем можем мы
представить  себе,  держало  его  на  границе  мгновенной  смерти.  Ни  боли
окровавленных  ног, ни тяжести, ни дыхания не чувствовал, пока бежал, Штрих,
увлекаемый  нервным  вихрем  в  неизменно  безошибочном направлении. Он знал
только,  что неизвестно как, через некоторый чудовищный промежуток времени -
очутится там, где надо, где - поздно и где что-то можно поправить.
     Тьма  была  полная; однако блеск образов, сопутствующих ему, неотступно
плывущих  вокруг,  в  близком  расстоянии  от лица, превращал мрак, световым
напряжением  мозга, в подобие сумеречных провалов, где, дымясь фосфорически,
сплотились  облака  уродливых  контуров.  Дым  окружал Штриха. Он слышал его
угарный  запах,  видел колебание волнистых серых завес, пронизанных багровым
отсветом,  и  тихо  передвигающихся,  красных  струек  огня.  Часть оконного
переплета мелькала вдали. Временами Штрих громко произносил:
     - И вот они задыхались!..
     Оба,  мальчик  и девочка, беспрерывно перемещались в сгущении дыма; они
то  бежали  по  направлению к нему, протирая кулачками глаза, то удалялись в
таинственные  углы  мрака,  откуда  слышался их затихающий крик; то, лежа на
полу  в  конвульсивной  дрожи, тыкались головами, как слепые щенки, в извивы
бурно  мятущегося  везде  дыма.  Или  лицо  жены,  закинутое  назад,  как  у
обморочной,  с  пылающими  волосами,  проносилось так близко от него, что он
протягивал руки, вскрикивая, как подстреленный.
     - Так  вот,  - повторял он вслух, стараясь осознать произносимое, - они
задыхались. Но не сразу же задохлись. Я бы не перенес этого.
     Моментами   яркое   представление  об  ужасе,  испытанном  теми,  почти
пронизывало  его,  тогда  ему  хотелось  вдохнуть весь воздух, всю атмосферу
земли,  чтобы  разразиться,  наконец,  безобразным,  неслыханным  воплем. Но
вместо  этого  он только тихо мычал, покусывая губы, и скорость его движения
возрастала.
     Тем  временем  занялся  рассвет;  мрак,  утратив  могущество,  слабо  и
постепенно   редел.   Дождь   оборвался.   Штрих   сквозь   негустой  туман,
расстилавшийся  на высоте его груди, видел за тонкой, как травинка, вершиной
далекого  дерева  -  бледный  край солнца, теснившего призраки, и под ногами
равнину  странного  вида.  Ее  цвет,  один  и  тот  же  повсюду,  -  в кругу
одолеваемого  зрением  тумана,  -  был  тускло-зеленый, прозрачности мутного
стекла,  и  переливчат.  Мягкий  удар  ветра  заклубил туман впереди Штриха,
погнал  к  солнцу,  и  в образовавшемся воздушном пространстве Штрих заметил
изменение  зеленоватого  цвета  почвы  - в голубоватый и синий, - чем далее,
тем  синее.  Начав видеть, он овладел тон частью сознания, которая оценивает
и следит окружающее.
     Зелень,  вздрагивая, колебалась под ним, по ней пробегала рябь; складки
и борозды, ритмически следуя друг за другом, напоминали волнение воды.
     - Это  землетрясение,  -  сказал  Штрих,  страстно  надеясь,  что земля
разверзнется  и избавит его от страданий. С легкостью, которая бывает только
во  сне, скользил он неудержимо и быстро, подобно струе тумана, к недалекому
берегу.  Вдруг  нагнетание  теплого  ветра,  длительное  и ровное, истребило
туман,  и  залив,  во  всей  юной  красоте  тихого утра, заблистал перед его
воспаленными  глазами. Под ногами Штриха покачивалась вода. Он не изумился и
не испугался.
     - Теперь  я  вижу,  что  сплю,  -  сказал  он, но уверенность в этом не
простиралась  на  происшедшее в Зурбагане. Каждое было само по себе, и он не
думал   о   странности   совмещения   действительности  с  тем,  что  считал
сновидением.
     Яркая  лучезарность  неба  после  тьмы  ночных  часов  опять воскресила
воображению  огонь  в  дикой  его  беспощадности. Штрих посмотрел в сторону.
Там,  шагах  в  ста  от  него,  огромный и бодрый, шел на всех парусах барк;
купеческая  солидность  его  тяжело  нагруженного корпуса венчалась белизной
парусов;  их  тонкие  воздушные  очертания  поднимались от палубы к стеньгам
стаями  белых  птиц. Звонкие голоса матросов достигли ушей Штриха. Он послал
им  проклятие,  стиснув  руками  грудь.  Ему  было  невыносимо наблюдать это
воплощение  бодрой  и  целесообразной  работы,  радостное  движение  барка к
далекой  цели,  когда  он  сам,  Штрих, потерял все. Не помня как, увидел он
затем  вокруг  себя  -  лес,  бабочек  и цветы; трава дымилась в косых лучах
солнца,  и  неясная  фигура  бледного  человека  выросла  перед  ним. То был
таможенный  солдат;  он  не закричал, не выстрелил и не остановил бегущего -
он  видел  Штриха,  и  этого  оказалось довольно для того, чтобы окаменеть в
испуге.
     За  перелеском  открылась  широкая  с  шоссейной  дорогой равнина, и на
крутом обрыве реки - амфитеатр Зурбагана.
     Штрих бросился по дороге...


III

     В  восемь часов утра в палату городской больницы ввели вырывающегося из
рук  служителей  человека,  -  грязного,  окровавленного  и  полунагого.  Он
подошел  к  кровати, шатаясь от изнурения. На кровати лежала плотно укрытая,
с  сплошь обвязанной головой, женщина; из марлевых повязок видны были только
опухшие  глаза  без  ресниц;  последние искры жизни, угасая, блестели в них;
она тихо стонала.
     Штрих молча смотрел на нее веселым диким взглядом.
     - Зелла! - сказал он.
     Чуть  заметное  движение света опухших глаз ответило ему - сознанием ли
происходящего  или  вспышкой  предсмертного  бреда? - никто не мог сказать с
точностью.
     - Раньше  я  умел  просыпаться  вовремя,  если  видел  тяжелый  сон,  -
заговорил  Штрих,  обращаясь  к  взволнованному  доктору. - Сны бывают очень
отчетливы,  заметьте  это.  Конечно,  это  не моя жена. Потом, здесь были бы
дети. Ну, теперь я спокоен; я думаю, что скоро проснусь.
     Но  он  проснулся  только  через полтора года в лечебнице для таких же,
как  и он, неуверенных в реальности происходящего людей. Смерть наступила от
паралича сердца.
     Морт   впоследствии   утверждал,   что   Штрих,   в  силу  извилистости
полуострова,   образующего   формой  серп,  свободным  концом  обращенный  к
материку,  не  мог  от  четырех до восьми часов утра явиться в город пешком.
Дороги  здесь настолько плохи, прихотливы и неустроены, что он сам, торопясь
к  Штриху,  одолел  расстояние  - и то верхом - в пять с половиной часов. Но
доктор  (и  другие)  настаивали  именно  на  восьми  часах утра. Однако, как
утверждают  многие,  часовщики  в  Зурбагане не пользуются дурной славой. По
нашему  мнению, в каждом споре истина - все-таки не в руках спорщиков, иначе
бы они не горячились.


ПРИМЕЧАНИЯ

     Огонь  и  вода.  Впервые, под заглавием "Невозможное - но случилось", -
"Синий журнал", 1916, Э 9.
                                                                    Ю.Киркин



   Александр Степанович Грин
   Окно в лесу



     -----------------------------------------------------------------------
     А.С.Грин. Собр.соч. в 6-ти томах. Том 1. - М.: Правда, 1980
     OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 14 мая 2003 года
     -----------------------------------------------------------------------


I

     Заблудившийся   человек,   охотник,   встал   на  пригорок  и  тревожно
осмотрелся  вокруг.  Повсюду, до самого леса, низко черневшего на горизонте,
тянулась  незнакомая,  зловещая  равнина,  поросшая желтовато-белым, угрюмым
мохом  и  редким осинником. Осенний ветер неистово гнул тоненькие деревца, с
унылым  свистом  прорезая  их  судорожно  трепещущую  листву.  Беспрестанно,
нагибаясь  почти  до  самой  земли,  кланялись  они  темнеющему, обложенному
тучами  небу,  и  холодный  дух  воздуха  шумно рвался над ними к багровому,
стынущему закату.
     Мартышки     носились     над    головой    охотника    с    отчаянным,
безумно-пронзительным   воплем   убиваемого  существа.  Обитатели  маленьких
болот,   рассеянных   по  равнине,  спрятались  в  камышах,  зайцы  исчезли,
тяжеловесные  вороны,  обессиленные  вихрем,  спустились на землю. Свистящий
плач  ветра  соединял  небо  с  землей;  все металось и гнулось; почерневшие
облака  бурно  текли  вдаль,  причудливо изменяя очертания, клубясь, как дым
невидимого пожара, разрываясь и сплющиваясь.
     Охотник  стоял,  удерживая  рукой  шляпу.  Сырой, резкий ветер стягивал
кожу  на  покрасневшем  лице;  озябшие  ноги  нетерпеливо ежились; тоскливая
пустота  земли,  поражаемой  вихрем,  сжимала  сердце беспредметной боязнью.
Члены,  оцепеневшие от усталости, требовали покоя. Незаметно окрепший голод,
из  легкого,  почти  бессознательного  желания  есть  превратился  в жадный,
беззвучный  крик  тела. Неизвестность местонахождения путала мысли, близость
ночи  пугала,  сознание  обессиливало,  сменяясь  инстинктивной потребностью
идти,  чтобы идти, в слепой надежде выбраться к знакомым местам, успокоиться
и ориентироваться.
     Охотник  тронулся,  придерживаясь  прежде взятого направления. Он шел к
лесу   поспешными,   большими   шагами.  Тысячи  голосов  сопровождали  его;
казалось,  тысячи проклятых существ, превращенных в болотную поросль, плачут
вокруг  тонкими,  пронзительными  рыданиями,  кричат  и  молят, задыхаясь от
бессильного  ужаса. Мартышки, чертя мглистый воздух истерическими зигзагами,
кидались   то   вправо,   то  влево,  и  расстроенное  воображение  человека
превращало  их  в  таинственных  птиц,  наделенных скрытыми силами. Как духи
отчаяния,  без  устали  бросали  они  свой безобразный, отвратительно резкий
крик, и лесной страх полз из темнеющего, взбаламученного пространства.
     Охотник  остановился,  дрожа  от  холода.  Черные  угли  туч заваливали
меркнущий  очаг  запада;  солнце  спешило  скрыться,  чтобы не видеть земли,
омраченной  безумием.  На  бледной,  чистой  от облаков полосе неба метались
разъяренные  ветви,  в  ушах  гудело, сырость ломила мускулы. Человек напряг
легкие  и  крикнул;  голос  его жалобно утонул в хаосе звуков, несущихся над
землей.  Он  побрел снова, ощупью, с широко раскрытыми глазами, спотыкаясь о
пни.
     Медленное,  неудержимое  отчаяние захватывало душу охотника. Все ожило,
все  приняло  грандиозные,  пугающие  размеры. Равнина казалась бесконечной;
границы  ее  терялись  в  воображении;  земля становилась местом невыразимой
печали,  заброшенности  и проклятия. Взрослый превращался в ребенка; лицом к
лицу  с  ночью, сбившийся и голодный, бессильный и беззащитный, он воскрешал
древние  предания,  мысленно вызывая мохнатые образы лесных духов, судорожно
улыбался  в  темноте,  силясь  сбросить  овладевшие им представления, и шел,
прислушиваясь   с   болезненным   напряжением   к  малейшему  треску  сучка,
вздрогнувшего под ногой.
     Ночь  свирепствовала  подобно  душе  преступника. Охотник тяжело дышал;
мысли  его  терялись  в пространстве; одиночество обостряло чувства; ноги не
замечали  земли;  живые невидимые ветви хватали за одежду, молча били в лицо
и   бешено   выли   за   спиной,   охваченной   страхом.  Охотник  более  не
останавливался.  Ускоряя  шаг, он инстинктивно стремился к лесу, чтобы в его
густой влажной сердцевине укрыться от разрушительного торжества бури.
     Первый,   шершавый   ствол  дерева,  которого  он  коснулся  в  темноте
вытянутой  рукой,  показался ему живым существом, другом, вышедшим навстречу
измученному   товарищу.   С   чувством  тоскливого  успокоения  замечал  он,
пробираясь  дальше,  как  затихает  вой ветра, превращаясь в шумное движение
хвойных  вершин.  Стонущий  рокот, подобно невидимому водопаду, струился над
его  головой;  медленно  скрипели  стволы,  их  дикий  оркестр щемил сердце;
полусгнившая  хвоя  мягко  скользила  под  ногами, и черная сырость воздуха,
пропитанного  запахом  леса,  напрягала невидящие глаза, бросая в них искры,
рожденные оцепеневшим мозгом.
     И  вот,  в совершенной темноте, как маленький уголек, тлеющий на темной
материи,  вспыхнул свет. Человек не поверил свету; он протер кулаком глаза и
пошел  дальше.  Красный  уголек  скрылся,  заслоненный  деревьями,  мелькнул
снова, погас и вновь одиноким, кривым глазом блеснул во тьме.
     Тогда  неудержимая  радость  овладела  охотником.  Тело  его  как будто
переродилось,  потеряло  вес  и усталость; бессознательная, блаженная улыбка
растопила  лицо; желание опередило тихий человеческий шаг и, сорвавшись, как
обозленная лошадь, было уже там, где чувствовалось людское жилье.
     С  обостренной  силой  заворочался голод, и человек не сдерживал его, а
возбуждал   и   радовался,   предчувствуя  близкое  удовлетворение.  Десятки
виденных  раньше,  ночных,  полных  заманчивого  уюта,  окон  всплыли  в его
воображении. Но этот свет - не был ли он просто костром?


II

     Приблизившись,  сжигаемый  любопытством и нетерпением, охотник различил
черный  переплет рамы на фоне красноватых от огня стекол. Это было окно, это
был дом, произведение человеческих рук, успокоение и находка.
     В   туманной   глубине   света,  наполнявшего  внутренность  помещения,
двигались  неясные  силуэты,  желтые  профили,  беззвучно шевелящиеся губы и
руки.  Тени,  мгновенно  вырастая,  перебегали  с  потолка на стены и гасли.
Жизнь  ночного окна, призрачная, странная, неизвестная смотрящему из темноты
человеку, сосредоточивалась в неуклюжем, ясном четыреугольнике.
     И,  по  свойственной  человеку  привычке  подходить к своему ближнему с
осторожностью  большей,  чем  у  диких  зверей  -  друг  к  другу, - охотник
медленными,   крадущимися   шагами   пошел   вперед,   стараясь  рассмотреть
обитателей.  Соблазнительные  картины  отдыха  и  горячих  кушаний  в  кругу
мирной,  трудолюбивой  семьи  толкали  его  быстрее,  чем хотел он, охотник,
привыкший  к  осторожности  и терпению. Мертвый сон под надежным кровом, под
стоголосый  шум  ветра,  бушующего  извне,  приветливые улыбки гостеприимных
хозяев - разве не вправе был он ожидать этого?
     С  нервно  бьющимся  сердцем  охотник  прильнул  к  стеклу.  Глаза его,
утомленные  мраком,  не  сразу  различали  предметы,  но скоро, сосредоточив
внимание,  он  рассмотрел  всю обстановку и людей, живших за потным стеклом.
По-видимому,  он наткнулся на хижину лесника. В стене, противоположной окну,
была  дверь;  над  нею  висели  ружья, веревочная сетка для ловли перепелов,
дробовница,  рог  с  порохом  и  пожелтевшие  удилища.  Вправо  от  двери, у
маленькой,  плохо  выбеленной  печи,  висел красный полог кровати. На полках
громоздилась  глиняная  посуда,  разные предметы хозяйства; стены, увешанные
картинками  сказочного  и  божественного  содержания,  были черны от копоти.
Налево  от  окна, в углу виднелся широкий, накрытый синей скатертью, стол, а
на нем горела дешевая жестяная лампа.
     Людей  было  трое.  Они,  по-видимому,  уже  поужинали,  потому  что на
деревянной   скамье   лежала  недоеденная  краюха  хлеба  и  желтел  горшок,
обложенный  разбросанными в беспорядке ложками. У печи на низеньком табурете
сидела  маленькая, сгорбленная старуха; руки ее быстро перебирали вязальными
спицами,  а  за столом, погруженные в какое-то, на первый взгляд, непонятное
занятие,  помещались  -  мальчик  лет  11-ти  и  пожилой,  коренастый мужик.
Мальчик  сидел,  облокотившись  на  руку;  его задумчивое, не по-крестьянски
нежное  лицо  светилось  веселой  улыбкой.  Иногда  он  встряхивал  темными,
подстриженными   в   кружок  волосами  и  беззвучно  для  охотника  хохотал,
показывая  ряд  белых  зубов.  Мужик с расстегнутым воротом грязной, цветной
рубахи,  с  обветренным,  угрюмо-добродушным  лицом  и  спутанной окладистой
бородой,  старательно  выпячивал  губы, моргал и весь был поглощен делом. Он
неторопливо  ловил  что-то,  бегающее  по  столу,  задерживал на мгновение в
своей широкой, заскорузлой ладони и отпускал.
     Охотник  посмотрел  пристальнее  и  вздрогнул  от отвращения. По столу,
трепыхая  перебитым  дробью  крылом,  бегал  в  судороге  нестерпимого ужаса
маленький  болотный  кулик.  Его  тоненький  клюв  непрерывно  открывался  и
закрывался;   черные,   блестящие   глазки  выкатывались  из  орбит,  перья,
смоченные  засохшей  кровью,  топорщились,  как  разорванная  одежда. Быстро
семеня  длинными  коричневыми ногами, пробегал он до края стола; мужик ловил
его,  сдавливал  пальцами  окровавленную  головку  и, методически, аккуратно
целясь,  протыкал  птице  череп толстой иглой. Кулик замирал; игла медленно,
уродуя  мозг,  выходила  наружу,  и птица, отпущенная лесником, стремительно
неслась  прочь,  бессильная  крикнуть,  ошеломленная  болью  и  предсмертной
тоской,  пока  те  же пальцы не схватывали ее вновь, протыкая в свежем месте
маленькую, беззащитную голову.
     Охотник  перестал  дышать.  Лесник  повернулся,  его  прищуренные глаза
уперлись  в то место окна, откуда из темноты ночи следил за ним неподвижный,
усталый  взгляд.  Лесник  не  видел  охотника;  отвернувшись,  он  продолжал
забаву.  Куличок  двигался  все тише и тише, он часто падал, трепыхаясь всем
телом;  вскакивал,  пытаясь  взлететь,  и,  совершенно  обезумев, стукался о
стекло лампы.
     Лес  глухо  гудел;  сырой  холод  тьмы  ронял  капли  дождя. Тоскливая,
неизмеримая   ярость   подняла   руку  заблудившегося  человека.  Охваченный
внезапным,  жарким  туманом,  он  вскинул  ружье,  прицелился, и оба ствола,
грянув перекатистым эхом, разбили стекла.
     Крик  раненого  и  грохот  падающей  скамьи  был ему ответом. Лес ожил;
тысячи  голосов  разнеслись  в