ный очарования. Золотые локоны солнца, падая в тенистую
глушь,  блестели  красноватым  оттенком,  растягивались и холодели - признак
близкого вечера.
     Время  от  времени, чувствуя голодный позыв, я курил, но это помогало и
плохо   и   очень  сомнительно:  глотки  дыма  усиливали  слабость.  Ровная,
настойчивая  мысль о пище преследовала меня; вчерашний день прошел на диете,
сегодняшний  угрожал  тем  же. Кроме револьвера, оттягивавшего мой карман, у
нас  не  было  никакого  оружия;  рассчитывать же на удачную охоту с помощью
семи пуль - забавно. Я спросил:
     - Есть хочется?
     - Да,  -  сказал Баранов, - и это хуже всего. Я обедал третьего дня, но
очень легко, по-дамски.
     Он  остановился,  держа  руку  козырьком  у глаз, выражение уверенности
блеснуло в его лице.
     - Река, Бангок, - спокойно произнес он. - Это река.
     Повеселев,  я  посмотрел  в  направлении  его взгляда. Мы стояли совсем
близко  от  насыпи;  за  рельсами,  в  просветах противоположной стены леса,
по-видимому,  представлявшего  собой лишь узкий мысок, в низком свете заката
блестела вода.
     Я  облегченно  вздохнул.  Река  -  это прямой путь к населенным местам,
городу, океану и пароходу.


II

     Берег  был  низок,  пуст,  покрыт  высокой травой, песком и раковинами.
Посмотрев  вниз  по  течению,  я  увидел,  что  лес  то подходит к реке, то,
втягиваясь  полукругом,  открывает песчаные мели, лужайки и змеевидные лужи.
Дней  пять  назад  кончилась  пора ливней, и отяжелевшая влагой, полноводная
Адара  лениво кружила стрежи, темнея в спокойном блеске тонущими отражениями
противоположного  обрывистого  лесного берега. Белоголовые хищники полоскали
крыльями  над  водой, клюя влагу, и живое серебро рыб трепетало в их клювах,
роняя светлые водяные капли.
     - Если  плыть,  -  сказал,  присев на камень Баранов, - то нужна лодка.
Или, как вы говорили, - плот.
     Я,  думая  об  этом  сам,  тщательно осматривал берег. Мой складной нож
пригодился  бы  для  постройки  детской  водяной  мельницы,  но, даже еще не
вынутый,  отказывался  срубить  дерево.  Я  рассчитывал на выброшенные рекой
стволы  подмытых  и  увлеченных  течением  деревьев,  но  их  не было видно.
Следовало  поискать  дальше,  так как в лесных местностях это все же обычное
явление.
     Я  хотел идти, но не мог: меня мутило от голода. Я мечтал о невозможных
вещах  -  съедобном  песке,  прутьях  из  теста,  о  возможности найти хлеб.
Разумеется, это дико. Баранов, посвистывая, жевал стебелек.
     И  вдруг,  как бы согласуясь с нашим плохим настроением, река перестала
блестеть.  Солнце,  готовясь  уснуть,  куталось в облака; огромные воздушные
хризантемы  их, налитые красным и розовым светом, причудливо громоздились на
горизонте, а цвет воды стал серым и тусклым.
     - Через полчаса, - сказал я, - упадет мрак. Позаботимся о ночлеге.
     - А о пище? - устало спросил он.
     - Обо всем. Собирайте хворост и палите костер, а я попытаю счастья.
     Ослабевший,  измученный  голодом,  я  имел  в  виду  семь  пуль  своего
револьвера   и   случайно-неизбежную   роковую  судьбу  какой-нибудь  птицы.
Баранов, подбирая сухие ветки, направился в одну сторону, я - в другую.
     В  полутемном,  готовом  погаснуть,  засыпающем лесу я вынул револьвер,
осмотрелся  и  взвел  курок. Было тихо; изредка, на фоне синего по-вечернему
неба,  мелькала  тень  птицы;  невидимый  какаду  бормотал  в глуши, подобно
монаху,  читающему  вечерние  молитвы.  Я  осторожно,  стараясь  не спугнуть
будущих  жертв,  подвигался  среди  кустарника. Мне не везло. Ничто живое не
улавливали  мои  глаза; иногда, принимая узлы ветвей или лист странной формы
за  живое существо, - я останавливался с сильно бьющимся сердцем, протягивал
револьвер и, сознав иллюзию, опускал руки. Вдруг я увидел птицу.
     Она  сидела  совсем  вблизи  меж  двух  параллельно вытянутых ветвей и,
мелодично  посвистывая,  блестела  круглым  глазом  повернутой  боком ко мне
головы.  Обострившиеся  глаза  мои  довольно хорошо рассмотрели ее. Она была
величиной  с  курицу,  грязно-жемчужного  цвета,  с  серыми,  переходящими в
красное,  крыльями  и  белым  султаном  на  голове.  Из  хвоста, падая вниз,
тянулось изогнутое перо.
     Я  протянул револьвер, прицелился и, установив мушку, выстрелил. Птица,
взлетев,  пересела  на  ветку  выше.  Волнуясь,  я  выстрелил  второй раз и,
опустив  дрожащую  руку,  увидел,  как  изогнутое  перо  хвоста,  мелькнув в
листьях,  слетело  прочь. Птица, припав к земле, била крыльями; я бросился к
ней,  но в тот момент, когда мои руки готовились схватить добычу, она, шумно
трепыхаясь, взлетела и скрылась.
     Пробежав  несколько  шагов  в  направлении  ее  полета,  я остановился,
заметив  белку.  Белка,  прильнув  к  стволу, согнулась, готовая взвиться на
вершину  дерева.  Взбешенный  ускользнувшей  птицей,  я  стал  расстреливать
белку,  не  сходя с места; первая пуля заставила ее сделать растерянный винт
кругом  ствола, - головой вниз; вторая - винт вверх, и после третьей зверек,
подобно  стальной  пружине, распластав по воздуху хвост, прыгнул на соседнее
дерево. Он исчез. Я долго искал его, но ничего не мог рассмотреть.
     У   меня  оставалось  две  пули.  Тратить  их  я  не  смел.  Они  могли
пригодиться  для гораздо более важного случая, чем беличье фрикасе. Волнение
мое  и азарт исчезли, как только я осознал это. Мне хотелось упасть на землю
и  закричать,  завыть  долгим,  протяжным воем. Слезы бешенства подступили к
горлу;  стиснув  в  руке  револьвер, я пошел к берегу. В проходе между двумя
искривленными,  как  спутанный  моток  шерсти,  высокими  кустами  я заметил
висящие  под  каждым  листом их грушевидные, черные ягоды и взял одну в рот.
Было  неудержимое  желание  проглотить  эту  штуку,  не  жуя;  однако, боясь
отравы,  я  медленно  ворочал  ягоду  языком  во рту; горький и затхлый вкус
плода заставил выплюнуть эту гадость.
     Солнце  скрылось;  упал  мрак.  Передо  мной, изрезанный черными лапами
ветвей,  блестел  свет  костра,  разложенного Барановым. Я вышел из леса. По
мелким  лужам и влажному от росы глянцу песка тянулись отражения пламени; на
фоне  красного,  колеблющегося огненного венца двигалась черная фигура моего
спутника.
     - Плохо, - сказал я, подходя к костру, - но делать нечего.
     - Да-а...  -  протянул  он,  смотря  на  мои руки. В его лице появилось
странное  выражение  удовлетворения  и насмешки; он как будто радовался силе
обстоятельств, поддерживающих его холодное отчаяние.
     Тоска  охватила  меня.  Я  сел;  перед  лицом  ночной  реки,  пустыни и
молчания  звездного  неба  хотелось  встать,  выпрямиться,  поднять  голову.
Тишина  давила  меня.  Баранов  лег,  закрыв  глаза;  свет  костра, падая на
исхудавшее  его  лицо,  тенями  глазных  впадин  и линий щек заострял черты;
человек, лежавший передо мною, напоминал труп.
     Я  лег  тоже, закрыл глаза, испытывая такое ощущение, как будто ухожу в
землю,  зарываюсь  в  самые  недра ее - и уснул. Меня мучили голодные сны. Я
видел  пышущие  теплом,  свежеиспеченные  хлебы, куски жареного мяса, вазы с
фруктами,  пироги  с  дичью;  изобильные  роскошные  закуски  и  вина.  Я  с
неистовством  каннибала  поглощал  все  эти  чудеса  и не мог насытиться. На
рассвете русский и я проснулись, стуча зубами от холода.
     Костер  потух.  В  сером  песке слабо дымились черные головни. Белая от
кисеи  испарений река медленно кружила стрежи, а за войском утренних облаков
разгорался бледный огонь протирающего глаза солнца.
     Я  вскочил,  переминаясь  с  ноги  на  ногу  и размахивая руками, чтобы
согреться. Русский, полулежа, сказал:
     - Мы пропадем...
     - Это неизвестно, - возразил я.
     - Проклятый  инстинкт жизни, - продолжал он, и я, внимательно посмотрев
на  него,  видел  лицо  совершенно  растерявшегося,  близкого  к исступлению
человека.  Он  был  даже  не  бледен,  а  иссиня-сер; широко раскрытые глаза
нервно  блестели.  -  Да, умереть... и нужно... а начинаешь страдать, и тело
бунтует. Верите вы в бога? - неожиданно спросил он.
     - Да, бога я признаю.
     - Я  -  нет,  -  сказал русский. - Но мне, понимаете - мне нужно, чтобы
был  кто-нибудь  выше,  разумнее, сильнее и добрее меня. Я готов молиться...
кому?  Не знаю. Не о хлебе. Нет. О возвращении сил, о том, чтобы жизнь стала
послушной... а вы?
     Я  удивлялся  его  способности говорить сразу все, что придет в голову.
Мне   было   неловко.   Я   ожидал  чего-нибудь  вроде  вчерашнего  -  этого
своеобразного душевного обнажения, к которому сам не склонен. Так и вышло.
     - Слушайте,   -   сказал   русский,  без  улыбки,  по-видимому,  вполне
проникнутый  настроением,  овладевшим  им.  - Нам будет, может быть, легче и
веселее...  Давайте молиться - без жестов, слов и поклонов. В крайнем случае
- самовнушением...
     - Оставьте,  -  перебил я. - Вы, неверующий, - молитесь, можете разбить
себе  лоб. А я, верующий, не стану. Надо уважать бога. Нельзя лезть к нему с
видом  побитой  собаки лишь тогда, когда вас приперло к стене. Это смахивает
на  племянника,  вспоминающего о богатом дяде только потому, что племянничек
подмахнул  фальшивый  вексель.  Ему  также,  наверное, неприятно видеть свое
создание  отупевшим  от  страха.  Отношения  мои  к  этим вещам расходятся с
вашими;   потому,  дорогой  мой,  собирайте  руки  и  ноги  и...  попытаемся
закусить.
     Он  задумался;  потом  рассмеялся.  Мы пошли рядом, и я заметил, что он
искоса  посматривает  на меня, как бы стараясь понять нечто - так же, как, в
свою очередь, я думал о складе его души - нелепой и женственной.


ТРЕТЬЕ ИСКУШЕНИЕ И ПУЛЯ - МИЛОСТЫНЯ

I

     Походкой  и движениями мы, вероятно, напоминали подгулявших мастеровых.
Но  нам  было  далеко  не  до  смеха. Мы шли по берегу у воды. Я размышлял о
необходимости  есть,  только  это  и  было  у  меня в голове. Удрученный вид
Баранова  действовал  мне  на нервы. Я нарочно опередил его, чтобы не видеть
растрепанного, волосатого своего спутника.
     Миновав  песчаные  углубления берега, полные мутной воды, мы продолжали
идти  лесом. Он тянулся у самой воды и был сравнительно редок. Электрический
удар  внезапной  надежды  поразил меня; я согнулся, смотря исподлобья вверх,
на  дерево,  с  которого  в меня полетели обломки сучьев и, решительно вынув
револьвер,  подошел  к  стволу,  а  Баранову  сделал  знак остановиться и не
мешать.
     На  дереве,  болтая  хвостом,  гримасничая, кокетничая и раздувая щеки,
сидела  порядочная  обезьяна,  швыряя  в  нас  всякой  дрянью. Я прицелился.
Обезьяна,   думая,  что  с  ней  шутят,  испустила  пронзительное  ворчание,
перепоясала  ветку,  на  которой  сидела,  хвостом и бросилась головой вниз,
раскачиваясь,  подобно  акробату  перед  трапеционным полетом. Я выстрелил и
попал  ей  в лоб, хвост развязался, и мохнатое тело с красным задом полетело
к моим ногам.
     Я  подошел  к  ней,  опустился  на  корточки,  раскрыл  складным  ножом
стиснутые  зубы  животного и, запустив руку в защечные мешки, вытащил горсть
плохо  пережеванной  ореховой  каши.  Это  было  проглочено мной тут же, без
размышления.  Подняв  голову,  я  увидел  нагнувшегося  Баранова;  радость и
голодная  тоска  светились  в  его покрасневшем от волнения и нервного смеха
лице.  Он  хихикал почти истерически, хватая обезьяну за лапы. Вынув платок,
я  разостлал  его  на земле, распорол шкуру животного и, торопливо накрошив,
как  попало,  маленькими  кусками,  еще  теплое, красное мясо, сложил его на
платок.
     Мы  ели,  ворча  от  наслаждения  и болезненной жадности... Помню, что,
торопясь  клацать зубами, я укусил себе палец. В это время, озарив нас, нашу
трапезу  и  убитую  обезьяну,  взошло  солнце;  жгучий  блеск  испестрил лес
дымными  полосами  лучей,  и  начался  день.  Ликующий  набег  омытого росой
светила полонил землю и сделал ее любовницей, повеселевшей от ласк.
     Чувствуя  тяжесть  в  обнаглевшем желудке, я опустил руку с недоеденным
куском  и  увидел,  что  русский  смотрит  на  меня  тяжелым, тупым взглядом
объевшегося  до  отвращения человека. Таким же, вероятно, показался ему и я.
Счастливо  вздохнув,  мы  легли,  вытянулись  и,  что  называется,  занялись
усердно пищеварением.
     Силы  медленно  возвращались.  Я  начинал  чувствовать плотность, вес и
мускулатуру  своего  тела. Движения рук и пальцев приобрели живую упругость,
ноги  как  бы  очнулись  от  обморока, каждый орган, так сказать, облегченно
вздохнул.   И,   только   теперь,   насытившись,   стали  мы  перекидываться
лениво-благодушными фразами о напитках и кушаньях.
     - Вы любите бифштекс по-татарски? - спросил, ковыряя в зубах, Баранов.
     - Что это такое?
     - А... то, что мы сейчас ели. Сырое мясо.
     - Да.  Вкусно.  Я люблю, - задумчиво прибавил я, - холодное земляничное
желе и пирог с саго.
     - А  я  -  курицу  с  рисом.  Жаль, что нечего выпить. Вот наша русская
водка... это замечательная вещь.
     Я  знал чудесные качества этого действительно очаровательного напитка и
облизнулся.
     - Вставайте,  -  сказал  я.  -  Мы  еще ведь в дороге. - Он поднялся, я
тоже;  очарованный  солнцем  лес  гудел  мириадами  лесных жизней, глубокое,
синее  небо дышало прелестью юного дня, и жить было недурно. Завязав остатки
обезьяны  в платок, прицепив узел к палке и положив палку на плечо, я быстро
пошел вперед, осматривая берег.
     Все  в  жизни  пестро,  Ингер,  как  тени листвы в горном ключе, полном
золотых  блесток  и  разноцветных  камней  дна; горе и радость, несчастные и
счастливые   случаи   бегут,  улыбаясь  и  хмурясь,  подобно  шумной  толпе,
навстречу  жадным  глазам;  истинная мудрость в том, чтобы не удивляться. Не
удивлялся  и  я, когда после нескольких часов трудной лесной дороги увидел в
невысоком   обрыве  берега  два  покачивающихся  на  воде  ствола.  То  были
гигантские,  унесенные  разливом,  деревья;  корни  их  напоминали спутанные
волосы ведьмы.
     Работать   пришлось   главным  образом  мне.  Баранов  помогал  вяло  и
несерьезно.  Содрав  штук сорок длинных полос коры, мы скрепили ими деревья;
потом,   набросив   во  всю  длину  их  груды  ветвей,  иступили  и  наконец
окончательно  сломали нож, вырезав два, довольно неуклюжих, шеста. Пользуясь
шестами,  как  рычагами,  я  и  русский  столкнули  застрявшие в песке концы
деревьев на воду, сели и оттолкнулись.
     Плот   сильно   погрузился  в  воду,  но  невероятная  толщина  стволов
обеспечивала  сухое  сиденье.  И  вот на этом узком, напоминающем затонувший
стог  сена сооружении мы, усевшись поближе к корням, раскинувшим над водой и
в  воде  огромные  свои лапы, тихо поплыли вниз. Сначала, как бы раздумывая,
принять  нас  в  свое  течение,  или нет, река двигала плот у берега; потом,
повернувшись  на  быстром  водовороте,  плот плавно отошел к середине реки и
двинулся по течению, покачиваясь, как спина лошади, идущей шагом.


II

     Была  ночь,  тьма  и  молчание.  Впереди,  радуя  сердце, опоясали тьму
бесчисленные  огни  -  то  показался из-за мыса амфитеатр Сан-Риоля - город,
битва людей.
     Положив  шесты,  мы  стояли  плечом  к  плечу, смотря на приближающийся
огненный  узор  мрака.  Я  был  спокоен  и  тихо весел, даже раздражение мое
против   Баранова   улеглось,  сменившись  теплым  приятельским  чувством  -
как-никак дорогу мы совершили вместе.
     Я положил ему на плечо руку и сказал:
     - Кажется, мы у цели. Ну вот, все идет хорошо.
     - Мне  грустно, - возразил он. - Ах, Бангок, вы чем-то привязали меня к
себе.  Город  пугает  меня. Снова все то же: ночлеги на улицах, поиски куска
хлеба,  работы,  усталость,  жизнь впроголодь... одиночество. Как будто не в
зачет  прошли  мои  тридцать  лет,  словно  только  что  начнешь бороться за
жизнь...  Скучно.  Вернемтесь...  -  тихо  прибавил он, - назад, в лес. Люди
страшны,  человек  бесчеловечен.  Бесчисленные,  жестокие шутники злой жизни
ждут  нас.  Вернемтесь.  Купим, или украдем ружья и, при первой возможности,
уйдем  от  людей.  В  тихом  одичании  пройдут  года, в памяти изгладятся те
времена,  когда  мы  были  среди людей, боялись их, любили или ненавидели, и
даже  лица  их  забудутся нам. Мы будем всем тем, что окружает нас - травой,
деревьями,  цветами,  зверями.  В строгости мудрой природы легко почувствует
себя  освобожденная  от  людей  душа,  и  небо благословит нас - чистое небо
пустыни.
     - Опять  вы  стали  ребенком, - сказал я, тронутый его отчаянием. - Я -
воин,  драчун,  человек  упорный  и  петушистый.  Нет.  У меня руки чешутся.
Отравленный воздух города возбуждает меня.
     Мы  перестали  разговаривать,  так  как  из  тьмы  выдвинулся небольшой
остров.  Я  хотел обогнуть его и уже взялся за шест, чтобы дать плоту нужное
направление, но вдруг пришла мне в голову полезная мысль.
     - Ведь  в городе нам ночевать негде, - сказал я, - высадимся на берег и
переночуем.
     Русский  кивнул  головой.  Вскоре  мы  сидели  перед костром, жарили на
прутьях окорок обезьяны, курили и думали.


III

     - Смотрите, - сказал русский, - обратите внимание на воду.
     Костер,  для  которого  мы  не  пожалели хвороста, далеко освещая реку,
пылал,  как  горящий  амбар. Красная, оранжевого цвета, вода окружала берег,
свет  костра,  путаясь  в  полосах  струй,  чертил  в  них карминным и синим
золотом переливающиеся, изменчивые узоры.
     - Да, красиво, - сказал я.
     - Не  кажется  ли  вам,  -  заговорил  русский, смотря на воду, - что я
скоро уйду?
     - Куда?  -  хладнокровно,  привыкнув уже к странностям своего спутника,
спросил я.
     Он пристально посмотрел на меня, потом, закрыв глаза, продолжал:
     - Мне  кажется,  что я не существую. Я, может быть - всего-навсего лишь
сплетение  теней  и  света  этой  стелющейся  перед  вами  призрачно-красной
водяной глади.
     - Что вы хотите сказать этим?
     - Дайте на минуту револьвер, - медленно произнес он.
     Пожав  плечами, я вынул из кармана оружие и подал ему. Оставалась всего
лишь  одна  пуля,  я  вспомнил  об  этом,  далекий  от  всякого  подозрения,
случайно.
     Баранов,  приставив  дуло  к  виску  и  продолжая сидеть, отвернулся. Я
увидал  его  затылок,  внезапно  задрожавшие плечи и, оцепенев, понял, в чем
дело.  Произошло  это  так  неожиданно,  что  я  несколько раз открывал рот,
прежде чем крикнул:
     - Что с вами?
     - Устал я... - нагибаясь к земле, сказал он. - Все пустяки.
     Закрыв лицо руками, я ожидал выстрела.
     - Не  могу,  -  с  бешенством  крикнул  Баранов, хватая меня за руки, -
лучше вы... пожалуйста!
     Я  долго  смотрел  в  помертвевшее  его  лицо,  обдумывая  эту  слишком
серьезную  просьбу  и...  Ингер...  нашел,  что  так  действительно для него
лучше.
     Мы  подошли  к обрыву. Я вел его за руку. И здесь, нащупав дулом мягкую
кожу  его  лба,  я,  отвернувшись,  исполнил  то, о чем просил меня спутник,
уставший идти.
     Выстрел  показался  мне оглушительным. Тело русского, согнувшись, упало
в  воду  и,  шевеля  освещенными  костром  бледными  кистями рук, скрылось в
глубине  струй. Но долго еще казалось мне, стоящему с опущенной головой, что
из  красной,  переливчатой,  вспыхивающей  отражениями  огня  ряби  смотрит,
успокоенно улыбаясь, его лицо.


x x x

     Через два дня я поступил матросом на "Южный Крест" и поплыл в Шанхай.
     Интересно,  интересно жить, Ингер. Сколько страха и красоты! А от смеха
иногда помираешь! Плакать же - стыдно.
     А трубка, мой дорогой, потухла...


ПРИМЕЧАНИЯ

     Дьявол Оранжевых Вод. Впервые - в "Летучем альманахе". 1913, вып. 4.

     Феминизм  -  общее  название  течений  в буржуазном женском движении за
равные с мужчинами права.
     Волонтер   -  доброволец,  лицо,  добровольно  поступившее  на  военную
службу.
                                                                    Ю.Киркин



   Александр Степанович Грин
   Два обе