мысли  цветущий  земной  шар,  где  много  места  для  нетерпеливых движений
радости.
     Черняк потер лоб и вдруг зажмурился, охваченный жгучим светом простой и
ясной, как нагой человек, истины:
     "Неизмеримо огромна жизнь.  И  место дает  всякому,  умеющему любить ее
больше женщины, самого себя и короткого тупого счастья".
     Черняк  надел  шляпу.   Дверь  скрипнула.   Уходя,   он  бессознательно
оглянулся,  как  это делает всякий,  покидающий приютившее его место.  Но  в
комнате уже не было сна: с кровати, приподняв взлохмаченную пушистую голову,
смотрела на него девушка.
     - Куда  вы?  -  спросила она  тоном вежливой,  случайной необходимости.
Глаза ее смыкались и  размыкались;  она ждала незначительного ответа,  после
которого можно опять уснуть.
     - Прощайте!  - сказал Черняк, улыбаясь так легко и безобидно, как будто
выходил на минутку. - Я ухожу, и совсем. Кланяйтесь Шмыгуну.
     Мгновение,  и  Катя стояла перед ним с тревожным выражением на пунцовом
от крепкого сна лице.
     Вопросы срывались с ее губ быстро и бестолково:
     - Куда? Почему? Вы нашли другую квартиру? Вы больны? К доктору?
     - Нет!  -  произнес Черняк,  избегая ее глаз,  тревожных и влажных, как
темное вечернее поле.  -  Я ухожу пожить,  потому что жил мало и потому, что
больше здесь делать мне нечего.
     Он насчитал еще сотню вопросов в ее лице, оторопевшем от неожиданности,
и что-то похожее на просьбу, но уже не думал об этом.
     Последняя мысль его  была о  том,  что девушка эта красива,  как песня,
прозвучавшая на заре,  и что много на земле красоты, дающей радость глазам и
отдых  сердцу,  когда оно  бьется медленней,  усталое от  истрепанных вожжей
буден.
     Он попытался улыбнуться еще раз так,  чтобы слова сделались лишними, но
не смог и махнул рукой.
     На  пороге он  еще  раз  обернулся;  последние слова его прозвучали для
девушки обрывком сна, нарушенного внезапно:
     - Родители мои еще живы. Я убежал от них тайком, потому что меня хотели
сделать  бледным,   скучным,   упитанным  и  добродетельным.  Короче  -  мне
предстояла  карьера  взрослого  оболтуса,  профессионально  любящего  людей.
Немного иначе,  но то же было бы здесь.  Прощайте!  И  если можно вас любить
так, как я люблю всех женщин, потому что я хочу все, оставьте мою любовь.
     Выйдя на улицу,  Черняк миновал сеть узеньких переулков, обогнул здание
таможни и вышел к морю.
     Лес   корабельных  мачт,   среди   которых  торчали  пароходные  трубы,
отполированные  стальные  краны,  облака  каменноугольной пыли,  гул,  звон,
глухое  пение  содрогающейся от  бесчисленных возов  и  телег  земли  -  все
отдалось в  его  вымытой утренним солнцем душе  прямым  спокойным ответом на
вопрос,  заданный себе десять минут назад. Всесветная синяя дорога - море, и
каждый день много отходит кораблей, и есть золото, и он молод!
     А мир велик... И море приветствовало его.


ПРИМЕЧАНИЯ

     Возвращение "Чайки". Впервые под заглавием "Серебро Юга" - журнал "Весь
мир",  1910,  Э 22.  Для публикации 1916 года (альманах "Новая жизнь",  Э 5)
А.С.Грин  значительно изменил  рассказ,  шхуна  и  действующие лица  названы
русскими именами.

     Индиго - синяя краска, добываемая из растений.
     Шканцы - часть верхней палубы между средней и задней мачтами судна.
     Ют - кормовая часть верхней палубы судна.
                                                                    Ю.Киркин



   Александр Степанович Грин
   Возвращенный ад



     ---------------------------------------------------------------------
     А.С.Грин. Собр.соч. в 6-ти томах. Том 3. - М.: Правда, 1980
     OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 19 апреля 2003 года
     ---------------------------------------------------------------------


I

     Болезненное   напряжение   мысли,    крайняя   нервность,   нестерпимая
насыщенность  остротой   современных  переживаний,   бесчисленных  в   своем
единстве,  подобно куску горного льна, дающего миллионы нитей, держали меня,
журналиста Галиена Марка,  последние десять лет в тисках пытки сознания.  Не
было вещи и факта,  о которых я думал бы непосредственно:  все, что я видел,
чувствовал  или  обсуждал,   -   состояло  в  тесной,  кропотливой  связи  с
бесчисленностью мировых явлений,  брошенных сознанию по  рельсам ассоциации.
Короче  говоря,  я  был  непрерывно  в  состоянии  мучительного философского
размышления, что свойственно вообще людям нашего времени, в разной, конечно,
лишь силе и степени.
     По  мере  исчезновения пространства,  уничтожаемого согласным действием
бесчисленных  технических  измышлений,   мир  терял  перспективу,  становясь
похожим  на  китайский рисунок,  где  близкое  и  далекое,  незначительное и
колоссальное являются в  одной плоскости.  Все  приблизилось,  все  задавило
сознание,  измученное непосильной работой.  Наука,  искусство, преступность,
промышленность, любовь, общественность, крайне утончив и изощрив формы своих
явлений,  ринулись неисчислимой армией  фактов на  осаду  рассудка,  обложив
духовный горизонт тучами строжайших проблем,  и я,  против воли,  должен был
держать в жалком и неверном порядке,  в относительном равновесии - весь этот
хаос умозрительных и чувствительных впечатлений.
     Я  устал наконец.  Я  очень хотел бы поглупеть,  сделаться бестолковым,
придурковатым,  этаким  смешливым субъектом со  скудным  диапазоном мысли  и
ликующими животными стремлениями.  Проходя мимо сумасшедшего дома, я подолгу
засматривался на  его  вымазанные белилами окна,  подчеркивающие слепоту душ
людей,  живущих за  устрашающими решетками.  "Возможно,  что хорошо лишиться
рассудка",  -  говорил  я  себе,  стараясь  представить загадочное состояние
больного духа, выраженное блаженно-идиотской улыбкой и хитрым подмигиванием.
Иногда  я  прилипчиво  торчал  в  обществе  пошляков,   стараясь  заразиться
настроением  холостяцких  анекдотов  и  самодовольной грубости,  но  это  не
спасало меня,  так  как  спустя  недолгое время  я  с  ужасом видел,  что  и
пошленькое пристегнуто к дьявольскому колесу размышлений. Но этого мало. Кто
задумался хоть раз  над  происхождением неясного беспокойства,  достигающего
истерической  остроты,   и   кто,   минуя   соблазнительные  гавани  доктрин
физиологических,   искал   причин   этого   в   гипертрофии  реальности,   в
многоформенности ее электризующих прикосновений,  - тот, конечно, не моргнув
глазом,  вынесет  оправдательный вердикт  невинному  дурному  пищеварению  и
признает,  что,  кроме  чувств,  воспринимающих мир  в  виде,  так  сказать,
взаимных рукопожатий с  ним  и  его абстракциями,  существует впечатление на
расстоянии,  особая  восприимчивость  душевного  аппарата,  ставшая  в  силу
условий века явлением заурядным. - Некто болен, о чем вы не подозреваете, но
вас беспричинно тянет пойти к нему. Случается и обратное, - некто испытывает
сильную радость; вы же, находясь до этого в состоянии хронической мрачности,
становитесь необъяснимо веселым,  соответственно настроению данного "некто".
Такие  совпадения  встречаются  по   преимуществу  меж  близкими  или  много
думающими друг  о  друге  людьми;  примеры эти  я  привожу потому,  что  они
элементарно просты,  известны почти  каждому из  личного опыта  и  поэтому -
достоверны,  а достоверное убедительно.  Разумеется, проверенность указанных
совпадений не может простираться на человечество в совокупности,  однако это
еще не  значит,  что мы  хорошо изолированы;  раз впечатление на  расстоянии
установлено вообще,  размеры  расстояния как  такового отпадают по  существу
вопроса;  иначе  говоря,  в  таком порядке явлений,  где  действуют (пора бы
признать) агенты малоисследованные -  расстояние исчезает. И я заключаю, что
мы  ежесекундно подвергаемся тайному  психическому давлению миллиардов живых
сознаний, так же как пчела в улье слышит гул роя, но это - вне свидетельских
показаний и я,  например,  не мог спросить у населения Тонкина,  - не его ли
религиозному празднику и  хорошей погоде обязан одной-единственной непохожей
на  остальные  минутой  яркого  возбуждения,  полного  оттенков  нездешнего?
Установить такую зависимость было  бы  величайшим торжеством нашего времени,
когда,  как я сказал и как продолжаю думать,  изощренность нервного аппарата
нашего граничит с чтением мыслей.
     Моему изнурению,  происходившему от чрезвычайной нервности и надоедливо
тревожной  сложности  жизни,   могло  помочь,   как  я  надеялся,   глубокое
одиночество,  и я сел на пароход, плывущий в Херам. Окрестности Херама дики,
но не величественны.  Грандиозное в  природе и людях по плечу только сильной
душе, а я, человек усталый, искал дикости буколической.
     Мы  пересекали стоверстное озеро  Гош  в  начале золотой осени Лилианы,
когда ветры свежи и  печальны,  а попутные острова горят в отдалении пышными
кострами багряной листвы.  Со мной была Визи,  девушка странной и прекрасной
природы; я встретил ее в Кассете, ее родине, - в день скорби. Она знала меня
лучше,  чем я ее, хотя я думал об ее сердце больше, чем обо всем остальном в
мире,  и,  узнавая,  все  же  оставался в  неведении.  Не  думаю,  чтобы это
происходило от глупости или недостатка воображения,  но ее прелесть являлась
для  меня  гармонией такой силы  и  нежности,  которая уничтожала силу моего
постижения. Я не назову чувство к ней словом уже негодным и узким - любовью,
нет - радостное, жадное внимание - вот настоящее имя свету, зажженному Визи.
Свет  этот  в  красном аду  сознания блистал подобно алмазу,  упавшему перед
бушующей топкой котла;  так  нежно и  ярко  было его  сияние,  что,  будучи,
предположительно, свободным от мира, я пожелал бы бессмертия.
     Поздно вечером,  когда я  сидел на  палубе,  ко  мне  подошел человек с
тройным подбородком,  черными,  начесанными на  низкий лоб волосами,  одетый
мешковато  и  грубо,  но  с  претензией на  щегольство,  выраженное огромным
пунцовым галстуком, и спросил - не я ли Галиен Марк. Голос его звучал сухо и
подозрительно. Я сказал: "Да".
     - А  я -  Гуктас!  -  громко сказал он,  выпрямляясь и опуская руки.  Я
видел,  что  этот  человек хочет ссоры и  знал  почему.  В  последнем номере
"Метеора"  была  напечатана  моя  статья,  изобличающая  деятельность партии
Осеннего Месяца.  Гуктас был душой партии, ее скверным ароматом. Ему влетело
в этой статье.
     - Теперь я вас накажу.  -  Он как бы не говорил, а медленно дышал злыми
словами. - Вы клеветник и змея. Вот что вам следует получить!
     Он замахнулся, но я схватил его мясницкую руку и погнул ее вниз, смотря
прямо в прыгающие глаза противника.  Гуктас, задыхаясь, вырвался и отскочил,
пошатнувшись.
     - Ну, - сказал он: - так как?
     - Да так.
     - Где и когда?
     - По прибытии в Херам.
     - Я буду вас караулить. - заявил Гуктас.
     - Караульте,  я  ни при чем.  -  И  я повернулся к нему спиной,  только
теперь заметив,  что мы  окружены пассажирами.  Дикое ярмарочное любопытство
прочел я во многих холеных и тонких лицах: пахло убийством.
     Я спустился в каюту к Визи,  от которой никогда и ничего не скрывал, но
в  этом случае не  хотел откровенности,  опасной ее  спокойствию.  Я  не был
возбужден,  но,  по крайней мере наружно,  не суетился и  владел голосом как
безупречный артист; я сидел против Визи, рассказывая ей о древних памятниках
Луксора. И все-таки, немного спустя, я услышал ее глухой, сердечный голос:
     - Что случилось с гобой?
     Не  знаю,  чем  я  выдал  себя.  Может быть,  неверный оттенок взгляда,
рассеянное движение рук,  напряженные паузы  или  еще  что,  видимое  только
любви,  но  мне не оставалось теперь ничего иного,  как твердо лгать.  -  Не
понимаю,  -  сказал я,  -  почему "случилось"?  И что?  -  Затем я продолжал
разговор,  спрашивая себя,  не последний ли раз вижу я это прекрасное, нежно
нахмуренное лицо,  эти  ресницы,  длинные,  как вечерние тени на  воде синих
озер,  и рот,  улыбающийся проникновенно, и нервную, живую белизну рук, - но
думал:  -  "нет,  не в  последний",  -  и  простота этого утешения закрывала
будущее.
     - Завтра утром мы будем в Хераме, - сказал я перед сном Визи, - а я, не
знаю  почему,   в  тревоге:  все  кажется  мне  неверным  и  шатким.  -  Она
рассмеялась.
     - Я иногда думаю, что для тебя хорошей подругой была бы жизнерадостная,
простая девушка, хлопотливая и веселая, а не я.
     - Я не хочу жизнерадостной,  простой девушки,  - сказал я, - поэтому ты
усни.  Скоро и  я  лягу,  как только придумаю заглавие статьи о  процессиях,
которые ненавижу.
     Когда Визи уснула, я сел, чтобы написать письмо к ней, спящей, от меня,
сидящего здесь же,  рядом,  и начал его словом "Прощай". Кандидат в мертвецы
должен оставлять такое письмо.  Написав, я положил конверт в карман, где ему
предназначалось найтись в  случае печального для меня конца этой истории,  и
стал думать о смерти.
     Но -  о благодетельная силa вековой аллегории!  - смерть явилась переде
мной  в  картинно нестрашном виде -  скелетом,  танцующим с  длинной косой в
руках и с такой старой,  знакомой гримасой черепа,  что я громко зевнул. Мое
пробуждение,  несмотря на  это,  было тревожно-резким.  Я  вскочил с  полным
сознанием предстоявшего, как бы не спав совсем. Наверху зычно стихал гудок -
в  иллюминаторе мелькал берег  Херама;  солнце билось в  стекле,  и  я  тихо
поцеловал спящие глаза Визи.
     Она не  проснулась.  Оставив на столе записку "Скоро приду,  а  ты пока
собери вещи и поезжай в гостиницу", - поднялся на яркую палубу, где у сходни
встретил окаменевшего в ненависти Гуктаса.  Его секунданты сухо раскланялись
со мной,  я же попросил двух, наиболее понравившихся мне лицом пассажиров, -
быть моими свидетелями.  Они,  поговорив между собой,  согласились.  Я сел с
ними в  фаэтон,  и  мы  направились к  роще Заката,  по  ту  сторону города.
Противник мой  ехал впереди,  изредка оборачиваясь;  глаза его  сверкали под
белой шляпой, как выстрелы. Утро явилось в тот день отменно красивым; стянув
к  небу  от  многоцветных осенних лесов все  силы  блеска и  ликования,  оно
соединило их  вдали,  над воздушной синевой гор,  в  пламенном яд ре солнца,
драгоценным аграфом, скрепляющим одежды земли. От белых камней в желтой пыли
дороги лежали темно-синие тени,  палый лист всех оттенков,  от  лимонного до
ярко-вишневого,  устилал блистающую росой траву.  Черные стволы, упавшие над
зеркалом  луж,  давали  отражение  удивительной  чистоты;  пышно  грусти  ли
сверкающие,  подобно иконостасам,  рощи, и голубой взлет ясного неба казался
мирным навек.
     Мои секунданты говорили исключительно о дуэли. Траурный тон их голосов,
не  скрывавший однако жадности зрительского любопытства,  был  так противен,
что я  молчал,  предоставив им советоваться.  Разумеется,  я не был спокоен.
Целый ливень мыслей угнетал и  глушил меня,  порождая тоску.  Контраст между
убийством и голубым небом повергал меня в жестокое средостение меж этих двух
берегов,  где  все  принципы,  образы,  вол нения и  предчувствия стремились
хаотическим водопадом,  не  знающим  никаких преград.  Напрасно я  уничтожал
различные точки зрения,  из гибели одной вырастали десятки новых,  и  я  был
бессилен,  как  всегда остановить их  борьбу,  как  всегда не  мог направить
сознание к  какой бы  то ни было несложной величине;  против воли я  думал о
тысячах  явлений,   давших  человечеству  слова:   "Убийство"  и  "Небо".  В
несчастной  голове  моей  воистину  заседал  призрачный безликий  парламент,
истязая сердце страстной запальчивостью суждений.  Вздохнув так глубоко, что
кольнуло под ребрами,  я  спросил себя:  "Отвратительна ли  тебе смерть?  Ты
очень,  очень устал...", но не почувствовал возмущения. Затем мы подъехали к
обширной лужайке и  разошлись по  местам,  намеченным секундантами.  Не  без
ехидства поднял  я  в  уровень  с  глазом  дорогой тяжелый пистолет Гуктаса,
предвидя,  что  его собственная пуля может попасть в  лоб своему хозяину,  и
целился,  не желая изображать барашка, наверняка. "Раз, два, три!" - крикнул
мой секундант,  вытянув шею.  Я выстрелил, тотчас же в руке Гуктаса вспыхнул
встречный дымок,  на  глаза  мои  упал  козырек  тьмы,  и  я  надолго исчез.
Впоследствии мне  сказали,  что  Гуктас умер от  раны в  грудь,  тогда как я
целился ему  в  голову;  из  этого я  вижу,  что чужое оружие всегда требует
тщательной и всесторонней пристрелки. Итак, я временно лишился сознания.


II

     Когда я  пришел в  себя,  была ночь.  Я увидел в полусвете прикрученной
лампы (Визи не любила электричества) придвинутое к  постели кресло,  а в нем
заснувшую, полураздетую женщину; ее лицо показалось мне знакомым и, застонав
от резкой головной боли,  я приподнялся на локте, чтоб лучше рассмотреть ту,
в которой с некоторым усилием узнал Визи.  Она изменилась.  Я принял это как
факт,  без всяких,  пока что,  соображений,  о причинах метаморфозы,  и стал
внимательно рассматривать лицо спящей.  Я встал,  качаясь и придерживаясь за
мебель,  неслышно увеличил огонь и  сел против Визи,  обводя взглядом тонкие
очертания похудевшего,  сосредоточенного лица. Меня продолжало занимать само
по себе - то, к чему первому обратилось внимание.
     Само по себе -  я,  следовательно, думал о пустяках, о внешности, и так
пристально,  что мысль не  двигалась дальше.  Тень жизни усиливалась в  лице
Визи,  горькая  складка  усталости таилась в  углах  губ,  потерявших мягкую
алость,  а  рука,  лежавшая  на  колене,  стала  тонкой  по-детски.  Столик,
уставленный лекарствами,  открыл мне,  что я был тяжко и,  может быть, долго
болен.  "Да,  долго",  -  подтвердил снег, белевший сквозь черноту стекла, в
тишине ночной улицы.  Голове было непривычно тепло,  подняв руку, я коснулся
повязок и, напрягая затрепетавшую память, вспомнил дуэль.
     - Прелестно!   -   сказал   я   с   некоторым  совершенно  необъяснимым
удовольствием по  этому поводу и  щелкнул слабыми пальцами.  Визи "выходила"
меня,  я  видел это  по  изнуренности ее  лица и  в  особенности по  стрелке
будильника,  стоявшей на трех часах.  Будильники -  эти палачи счастья -  не
покупались никогда  ни  мной,  ни  Визи,  и  нынешняя  опрокинутость правила
говорила о  многом.  Неподвижная стрелка на  трех  часах разумеется означала
часы ночи. Ясно, что Визи, разбуженная ночью звонком, должна была что-то для
меня  сделать,  но  это  не  настроило меня  к  благодарности:  наоборот,  я
поморщился от мысли,  что Визи покушалась обеспокоить мою особу,  - больную,
подстреленную, жалкую; я покачал головой.
     Прошло очень немного времени,  пока я  обдумывал,  по  странному уклону
мысли,  способности Илии  пророка вызывать гром,  как  очень короткий нежный
звон  механизма мгновенно разбудил  Визи.  Она  протерла  глаза,  вскочила и
бросилась ко мне с испуганным лицом ребенка, убегающего из темной комнаты, и
ее тихие руки обвились вокруг моей шеи.  Я сказал: - "Визи, ты видишь, что я
здоров", - и она выпрямилась с радостным криком, путая и теряя движения; уже
не испуг,  а крупные горячие слезы блестели в ее ярких глазах. Первый раз за
время болезни она слышала мои слова, сказанные сознательно.
     - Милый  Галь,  ложись,  -  просила она,  слабо,  но  очень  настойчиво
подталкивая меня к кровати.  -  Теперь я вижу,  что ты спасен,  но еще нужно
лежать до завтра, до доктора. Он скажет...
     Я  лег,  нисколько не потревоженный ее радостью и  волнением.  Я  лежал
важно,   настроенный  снисходительно  к   опеке  и   горизонтальному  своему
положению.  Визи села у  изголовья,  рассказывая обо мне,  и  я  увидел в ее
рассказе человека с желтым лицом,  с красными от жара глазами,  срывающего с
простреленной головы  повязку  и  болтающего  различный  вздор,  на  который
присутствующие отвечают льдом и  пилюлями.  Так продолжалось месяц.  Сложное
механическое кормление я  представил себе дождем падающих в  рот  пирожков и
ложек бульона. Визи, между прочим, сказа