человека  спрашивают".   Вопрос  был  громкий  и  отчетливый,  рассчитанный,
очевидно,  на  то,  чтобы быть сразу услышанным и  понятым.  Оглянувшись,  я
тронулся; в тот же момент голос упорно крикнул:
     - Кто идет, дьявол? Вороти в сторону.
     - Это мне,  - сказал я, прислушиваясь. Ветер прилег к земле, качнулся и
загудел.  Неподалеку,  у  низкой  стены,  едва  отделяясь  от  нее,  чернела
маленькая человеческая фигура.  Я  всматривался,  пытаясь сообразить,  в чем
дело. Я спросил громко и недовольно:
     - Кто кричит? Чего кричишь?
     - Отойди,  - непреклонно повторил голос. - На пост лезешь! Часовой тут,
пороховой погреб. Не велено.
     Тогда  я  понял.  Солдат не  подпускал меня  к  охраняемому зданию.  Он
боялся,  что я  украду ящик с порохом или взорву пороховой погреб.  Это было
глупо до  скуки;  я  определил солдата,  как глупейшее существо в  свете,  и
рассмеялся,  вызывающе подбоченившись, а шляпу сдвинул на затылок. Вероятно,
солдат не  видел моей позы,  как я  его,  но в  те минуты воображение играло
большую роль, и я считал себя видимым так же ясно, как яичко на бархате.
     Мы оба тонули во мгле грязного пустыря.
     - Пороховой погреб!  - сказал я, настроенный залихватски и брезгливо по
отношению к человеку, вооруженному магазинкой. - Милый, это бессмыслица. Мне
хочется пройти в прямом направлении. Разве погреб провалится? Ты рассуждаешь
по инструкции, но до здравого смысла тебе далеко.
     Я говорил не совсем твердо,  часовой молчал. Я знал, что человек этот в
данный момент счастлив,  что морда его осмысленна и  дышит невидимо для меня
всей  непреклонностью устава.  Я  вздумал  разочаровать  его,  отравить  ему
радостное мгновенье сложной и острой сетью произвольных заключений,  сделать
его смешным в его же глазах, раздражить и уйти.
     - Я уйду,  -  продолжал я.  - Сию минуту уйду. Я пьян. Не тронешь же ты
пьяного человека.  Но мне нужно сообщить тебе нечто. Ты - часовой. Ты стоишь
два часа, охраняя пороховой погреб. От кого?
     Враждебная тишина внимала мне.  Я подумал и покатился по тем же рельсам
и говорил, говорил.
     Зачем  я  говорил  -  выскочило у  меня  теперь  из  памяти.  Язык  мой
неудержимо трепался,  как хороший бубенец в  чаще,  я  говорил,  не слыша ни
возражений,  ни поощрений; одно время мне показалось, что часовой даже ушел,
но  я  тотчас сообразил,  что уйти он  не мог,  а  стоит тут,  против меня и
слушает,  слушает напряженно, стараясь не проронить ни одного слова, и ждет,
чтобы выстрелить,  когда я  сделаю хоть один шаг к нему.  Я знал,  что он не
задумается спустить курок, так как в этом было его оправдание. Он слушал.
     - Там,  -  я  махнул рукой по направлению к  городу,  -  там красавицы,
золото,  роскошь и удовольствия...  Сейчас я найму автомобиль и проеду мимо,
обдав тебя шлепками грязи с резиновых шин.  У тебя денег нет?  На! Возьми. У
меня  в  кармане лежит несколько тысяч.  Возьми пятьсот.  Подойди и  возьми.
Брось  винтовку,  спрячь деньги,  иди  в  город,  надень щегольский костюм и
напейся. Потому что ты человек, когда пьян. "Мы што - не люди?" Люди!
     Мой голос перешел в крик,  я осип, задыхался и радовался. Мои пули были
мои слова.
     - Отойди! - вдруг глухо и угрожающе сказал часовой. - Чего распоясался?
Проходите, барин!
     - Барин! - азартно закричал я. - Ты думаешь: вот он будет куражиться, а
я пристрелю его и в рапорте благодарность получу?  Нет, этого удовольствия я
тебе не доставлю.  Я уйду, уйду, а ты будешь, рыдая, звать меня, чтобы опять
услышать мои слова.  Но я  более не приду,  понял?  Стой и  плачь,  тюлень в
наморднике!
     Я  знал,  что он трясется от бешенства и  высматривает меня в  темноте,
чтобы пробуравить насквозь. Я сам трясся; меня приводил в восхищение этот не
смеющий сойти с своего места человек.  Услышав мягкий треск стали,  я понял,
что он приготовил затвор и,  если я не уйду,  выстрелит, но всякая опасность
была в  этот момент бессильна заставить меня смириться.  Я отошел в сторону,
ступая мягко, чтобы солдат, целясь на звук голоса, дал верный промах.
     - Последний  раз  -   уходите,  -  быстро  проговорил  часовой,  чем-то
зазвякал,  и  я  сообразил,  что  теперь надо держать ухо  востро.  Поспешно
отбегая на носках влево, я крикнул изо всех сил:
     - Я и мой товарищ бежим на тебя. Молись богу!
     Гулкий  толчок  выстрела заключил мои  слова.  Сверкнула бледная нежная
полоска,  пуля, шушукнув неподалеку, унеслась с заунывным свистом. Затея эта
могла обойтись дорого.  Я  несколько протрезвился и побежал.  Сзади тревожно
заливался свисток часового,  он дал тревогу;  еще минута -  и я ночевал бы в
участке,  избитый до полусмерти.  Я убежал с чувством легкого,  ненастоящего
страха,  тяжелой скуки  и  бесцельной злобы.  Завернув в  ближайшую улицу  и
вспомнив Марусю,  я почувствовал, что глубоко ненавижу всех этих расколотых,
раздробленных,  превращенных в  нервное  месиво  людей,  делающих  харакири,
скулящих, ноющих и презренных.
     - Тяжковиды!  - шептал я, стиснув зубы. - Яд земли, радостной, веселой,
мокрой,  солнечно-грязной,  черноземной,  благоухающей!  Что вы хотите, что?
Легко жить надо, а не разбивать голову!
     - Тяжковиды проклятые! - сосредоточенно повторил я и кликнул извозчика.
И от мысли о множестве бесцельных, беспризорных существований, рассеянных по
мощному лицу земли в виде уличной пыли, которую ежечасно стирает рука жизни,
чтобы  ярче  блестели румяные щеки  дорогой нам  планеты,  что-то  соколиное
сверкнуло во мне;  я гордо поднял голову и утешился.  "Благодарю тебя, боже,
за то,  что не создал меня таким,  как этот мытарь",  -  задумчиво, серьезно
сказал я,  сел на извозчика и снял шляпу.  Небо выяснилось,  пахло смоченной
дождем мостовой;  над  головой ясно  и  как-то  значительно блестели кроткие
звезды.
     - Извозчик,  -  сказал я  тихо и вежливо,  чтобы даже эти произнесенные
мною  слова соответствовали торжественному моему настроению,  -  поезжайте в
самую лучшую гостиницу в центре города.
     Проезжая среди огненных шаров моста,  я  подумал,  что я,  в  сущности,
человек  хороший  и  деликатный,   с  больной,  несколько  капризной  волей,
интересный и жуткий.


        "VIII"

     Переутомление и  ряд  нервных  потрясений,  должно  быть,  сделали меня
временно паралитиком.  Я  повалился на  кровать,  испытал  мучительное нытье
всего тела и,  с мгновенно закружившейся головой, исчез. Затем, проснувшись,
приподнял голову -  дряблая смесь электрического и дневного света показалась
мне плохим сновидением;  я  снова исчез и  проснулся с головной болью.  Было
темно и,  как мне показалось,  кто-то,  уходя,  поспешно притворил дверь. То
был, как я узнал после, лакей, приходивший послушать, дышу я или сплю вечным
сном.  Наконец, я проснулся в третий раз и окончательно; мысль о сне вызвала
отвращение - значит, я выспался.
     На столе дрожали утренние световые зайчики.  Сидя на кровати, как был -
в  сапогах и  прочем,  я тихо покачивался из стороны в сторону,  прикладывал
ладони  к  вискам,  и  было  мне  плохо.  Организм  тоскливо  стонал,  горло
пересохло,  во рту чувствовался такой вкус,  как будто я долго жевал свинец,
выплюнул  и  выполоскал зубы  известковым раствором.  На  круглом  мраморном
столике от графина с  водой сияла радужная полоска,  я долго смотрел на нее,
припоминая недавние свои переживания,  вспомнил деньги -  и ласковый холодок
радости  пробежал в  спине,  возвращая телу  упругость.  Я  стал  умываться,
причесался, затем позвонил и, когда подали самовар, сказал слуге:
     - Я  уже  заявил  полиции,  что  у  меня  между  последней  станцией  и
Петербургом украли весь багаж.  Вот, милейший, двести рублей: отправляйтесь,
куда следует,  купите мне пару хороших поместительных чемоданов,  пикейное и
теплое одеяло,  дюжину простынь,  дюжину наволочек, две подушки и дюжину пар
белья. Сдачу возьмите себе.
     Но от него отделаться так скоро было нельзя.  Он хотел знать в точности
размер,  цвет и качество.  Наконец,  поклонился,  едва не сломав себе спину,
посмотрел на  меня взглядом парализованного и,  пятясь,  скрылся.  Я  сел  к
столу, чрезвычайно довольный собой, задумался, не заметив, как перестал петь
и  остыл самовар,  с  жадностью выпил несколько стаканов теплого чаю,  затем
долго  стоял  у  окна  с  благодарным лицом,  предвкушая наслаждение считать
деньги.  Пересчитав их,  уютно рассовал по карманам,  согрев ими душу, надел
шляпу и отправился за покупками.
     Часа  три  я  слонялся по  магазинам,  удивляя приказчиков робким тоном
вопросов  и  несоответствующим ему  швырянием деньгами.  Я  брал  сдачу,  не
считая, демонстративно комкал бумажки, опуская их в наружный карман пиджака,
и вообще вел себя ничуть не лучше заправского вора,  которому повезло.  День
был  пекуче жарок;  обливаясь потом,  я  тащил  от  дверей к  дверям толстые
свертки,  страдая и наслаждаясь.  Я купил два костюма -  синий и серый,  два
пальто,  золотые часы,  калейдоскоп галстуков,  массу  белья,  три  котелка,
английскую шляпу,  кольцо с брильянтом,  настоящую панаму, желтые, зеленые и
черные ботинки, усовершенствованный самолов для рыбы, тросточку с серебряной
ручкой,  кавказские туфли и  гетры,  кашне.  Не понимаю,  как я донес это до
ближайшего  угла,  где  стояли  посыльные:  вручив  им  свой  адрес  и  свое
имущество,  я,  мокрый с  головы до  ног,  пошел  медленно,  расслабленный и
довольный...
     Вид   почтового  ящика  заставил  меня  сунуть  руку  с   карман  брюк,
покраснеть,  вытащить измятое письмо к Жене и опустить его.  Глаза мои были,
вероятно,  растроганные и  грустные,  жгучее раскаяние сопровождало меня  до
первой встречной молодой женщины. Увидев, что она недурна, я подумал:
     "На свете много женщин".
     Я начал снова думать о Жене,  о странной своей судьбе,  о том, что Женя
приедет и мы будем счастливы, но скоро заметил, что эти мысли оставляют меня
равнодушным  к   далекой  девушке,   и   отдался  полусознательным,   беглым
размышлениям.  Все,  о чем я ни думал,  казалось мне безразличным.  Вспомнив
бросившуюся из  окна  Марию  Игнатьевну,  я  ощутил нечто вроде болезненного
сотрясения,  а  затем хладнокровно восстановил памятью всю эту сцену,  пожал
плечами,  приказал самому себе держать язык за зубами и  завернул в прохладу
кафе.


        "IX"

     В  течение следующих пяти дней не произошло ничего особенного.  Я жил в
гостинице,  бегал по  ресторанам,  садам,  трактирам,  дух беспокойной тоски
швырял меня из одного конца города в  другой,  я силился не уснуть в музеях,
уходя  из  них  с  головой,  раздутой  до  чудовищных размеров всякого  рода
изображениями;  пил  чай  у  знакомых (все упомянутые ранее лица стали моими
знакомыми),  ездил в  клуб,  но  лукаво отходил прочь,  когда непритворенная
дверь  карточной  дымилась  силуэтами  игроков,  пьянствовал с  певичками и,
вообще,  жил. Скука одолевала меня. Я болел душой о яркой, полной и красивой
жизни.  От скуки я заговаривал с городовыми,  посещал грязные чайные.  Я вел
длинные разговоры о семейных делах продавщиц кваса в кинематографах, говорил
о  боге  среди  извозчиков в  воровском притоне;  пережил  ночные  романы  в
подвальных логовищах.  От Жени я  получил три письма с обещаниями приехать к
началу учебного года  на  курсы;  первое вызвало у  меня  припадок страсти и
нежности, содержание второго забыл, а в третьем нашел четыре орфографические
ошибки:  Все более начинало казаться мне,  что я  живу в  дрянном преддверии
настоящей жизненной музыки,  бросающей в  дрожь и  огненный холод,  что меня
ждут нетерпеливо страны алмазной красоты, буйного ликования и щедрот. Я стал
чрезвычайно подвижным, нервным и беззастенчивым.
     Время  от  времени,  сосредоточиваясь на  своем положении,  я  пугался,
покупал заграничные путеводители и  расписания поездов,  собираясь в дорогу,
подозревал в каждом человеке шпиона, а затем, под влиянием случайной встречи
или просто хорошего настроения,  плевал на все и успокаивался. Гораздо более
озабочивало меня незавидное мое положение -  положение человека,  хапнувшего
тысчонки.  Гордый и  самолюбивый,  я мечтал быть победителем жизни,  но,  не
обладая  никакими специальными знаниями,  естественно,  стремился открыть  в
себе какой-нибудь потрясающий,  капитальный талант;  издавна меня привлекала
литература,  к  тому  же,  сталкиваясь почти  каждый день  с  журналистами и
поэтами, я воспитал в себе змеиную зависть.
     Результатом этих мозговых судорог было однажды то,  что я нарезал пачку
небольших квадратных листов,  на  каких,  как где-то  читал,  писал Бальзак,
вставил перо и сел.  В голове носились гоголевские хутора,  обсыпанные белой
мучкой лунного света;  героини с тонкой талией, классические герои, охота на
слонов,   павильоны  арабских  сказок,   шекспировская  корзина  с   бельем,
провалившиеся рты  тургеневских стариков,  кой-что из  Гонкуров,  квадратная
челюсть  Золя.  Понемногу  я  сочинил  сюжет  на  тему  прекрасных жизненных
достижений,  преимущественно любви,  вывел  заглавие  -  "Голубой меч"  -  и
остановился.  Тысячи  фраз  осаждали голову.  "И  не  оттого,  что...  и  не
потому...  а  оттого...  и потому..." слышались мне толковые удары по голове
толстовской   дубинки.   Чудесная,   как   художественная,   литая   бронза,
презрительная речь  поэта  обожгла  меня  ритмическими созвучиями.  Брызнула
огненная струя Гюго;  интимная,  улыбающаяся,  чистая и  сильная,  как  рука
рыцаря,  фраза  Мопассана;  взъерошенная  -  Достоевского;  величественная -
Тургенева;  певучая -  Флобера; задыхающаяся - Успенского; мудрая и скупая -
Киплинга...  Хор множества голосов наполнил меня унынием и тревогой.  Я тоже
хотел говорить своим языком. Я обдумал несколько фраз, ломая им руки и ноги,
чтобы уж, во всяком случае, не подражать никому.
     Переменив несколько раз сюжеты,  я сильно устал и бросил.  На следующий
день мне  понравилось заглавие "Рубин в  пустыне".  Я  сел  к  столу и  стал
придумывать фабулу,  но, побившись, не мог ничего придумать, кроме умирающей
от  чахотки женщины.  Она потеряла рубин,  и  герой отправляется разыскивать
его.  Все это возмутило меня;  утомленный, апатичный, я вышел из накуренного
помещения и отправился гулять,  размышляя о способах наискорейшего написания
романа страниц в пятьсот.  Но в этот же день произошло событие,  заставившее
меня забыть о литературной славе; в этот роковой день я, как ручей, вышел из
берегов рассудка, был несколько минут нежным тигром, тяжело страдал и любил.
Да, я первый раз в жизни любил по-настоящему - умом и телом.
     Все  это  сложно,  необыкновенно и  требует  тщательного рассказа.  Мне
многие  не  поверят,  но  я  знаю,  что  будь  у  человечества хоть  немного
нахальства -  на  каждом шагу происходили бы  занятнейшие истории,  так  как
каждый хочет быть героем таких историй, - героем и рассказчиком.
     Все  началось с  того,  что  мне  понравился в  окне табачного магазина
мундштук.  Недолго думая,  я  зашел,  купил  эту  вещицу и  хотел выйти,  но
продавец задержал меня,  рекомендуя новый табак.  Надо заметить,  что  дверь
этого  маленького,  узкого  магазинчика выходила  на  нижнюю  площадку общей
домовой лестницы, так что покупатель, не отходя от прилавка, мог видеть всех
проходящих в дом или на улицу.  Пока я отнекивался, хлопнула наружная дверь,
и  сквозь стекло я  поймал беглым взглядом два мелькнувших лица -  мужчины и
женщины.  Они вошли с улицы;  фигура и лицо женщины врезались, как печать, в
мою  память;   бросив  табак  на   пол,   потому  что  получил  нечто  вроде
электрического сотрясения,  я  выскочил на площадку лестницы,  остановился и
стал смотреть.  Сквозь лестницу,  во всю вышину дома, торчал светлый пролет.
Подымавшиеся не видели меня;  рука дамы, маленькая, невинно-белая, скользила
по лакированным перилам над моей головой.
     Я изобразил статую изумления,  священного ужаса.  Господин, правда, был
недурен:  смуглое,  иностранного типа лицо его отличалось смелым,  смеющимся
выражением;  широкоплечий,  стройный,  с  беззаботными  движениями,  он  был
изящно,  но небрежно одет -  и я его ненавидел. Женщина шла на ступеньку или
две  впереди.  Ах!  Она  была  сказочно хороша.  Ее  лицо умертвляло желание
смотреть на других женщин.  Я чувствовал себя так,  как будто всю жизнь,  от
пеленок,  не переставая,  рыдал,  а теперь,  восхищенный,  смолк,  чуть-чуть
всхлипывая, и высохли слезы, и блаженная улыбка просится на лицо.
     - Поразительная красавица!  -  пробормотал я. Сильное волнение помешало
мне  запомнить мелочи  ее  туалета и  фигуры;  сверкнуло дивное благородство
профиля, темный огонь глаз; казалось, от присутствия ее согрелся весь дом, и
воздух наполнился веянием женской нежности.
     Они подымались не быстро и  не тихо,  и  я,  с заболевшей шеей,  задрав
голову,  смотрел снизу. Господин шагнул несколько быстрее, взял даму за руку
и хотел,  видимо,  поцеловать пальцы,  но она вырвалась, в три-четыре прыжка
достигла площадки третьего этажа и рассмеялась,  а он побежал к ней.  Слушая
смех,  я  страдал,  я  был болен от этих милых,  заразительных,  музыкальных
звуков, как будто женщина подняла обе руки, полные звонких драгоценностей, и
бросила их,  и звеня, прыгая со ступеньки на ступеньку, достигли они меня, -
такой был смех.  Господин ступил на площадку, смеясь, протянул к ней руки, а
она,  ласково извернувшись,  скользнула мимо него выше, а он за ней, она все
быстрее -  и  вот  оба,  задыхаясь,  зашумели по  лестнице над моей головой;
струясь,  шелестел шелк,  белая  с  серым  шляпка птицей взвилась на  шестом
этаже;  господин нагнал женщину, когда некуда уже было больше бежать, обнял,
прижал  к  себе,  а  она,  утомленная,  перегнувшись  спиной  через  перила,
счастливо смеясь,  стихла.  Он приник к ее губам долгим поцелуем,  их головы
висели надо мной, может быть пять секунд: для них это была вечность.
     Я  вышел;   вдогонку  мне  щелкнула  далеко  вверху  дверная  задвижка.
Выразительная любовная игра,  свидетелем которой я был,  сделала меня сладко
помешанным.  Я любил эту женщину.  Страна страстного очарования,  издеваясь,
показала мне мгновенный свой ослепительный свет.
     - Радостный яд  любви!  Торжество упоения!  -  сказал  я,  отуманенный,
содрогающийся, с пересохшим ртом.
     Неиссякаемый образ женщины плыл передо мной среди равнодушных прохожих;
косой, в тенях вечера, пыльный свет солнца утомительно жег лицо.
     - Ну,  что же, теперь все равно, - сказал я, замедляя шаги; не было сил
уйти   от   таинственно  чудесного   дома,   покрытого  вывесками.   "Пилюли
слабительные Фузика"  -  прочел  я  кровавые  аршинные буквы.  Сразу  же,  в
состоянии,  близком к  горячечному,  стал я  обдумывать способы проникнуть в
рай. Ничто не казалось мне достаточно дерзким или предосудительным.
     Вне времени и пространства, повинуясь первым движениям мысли, вошел я в
ювелирный магазин.  План  мой  был  гениален и  прост.  Я  был  уверен,  что
посредством его  сумею  остаться наедине  с  ней,  а  там  -  что  будет.  Я
предвкушал долгие взгляды,  от которых бледнеют и загораются.  Взволнованный
томительными сладкими предчувствиями,  я  потребовал алмазные серьги и  взял
первые попавшиеся. Денег у меня к тому времени оставалось около шести тысяч.
Было немного обидно выбросить за пару стекол пятьсот пятьдесят рублей,  но я
сделал это, сунул футляр в карман и вышел на улицу.
     Дыша  глубоко  и  часто,  чтобы  хоть  немного  утишить биение  сердца,
предвкушая приятные, острые, необыкновенные переживания, я перешел на другую
сторону тротуара и  стал следить за подъездом,  рассчитывая,  что господин с
иностранным  лицом  рано  или  поздно  должен  выйти  из   дома.   Стемнело,
засветились электрические узоры кинематографов,  вечерняя суета улицы, теряя
деловой  вид,  показывала медленно гуляющих франтов,  кокоток  и  генералов.
Стреляя,  как  митральезы,  пролетали  автомоби