большей частью, подруги и жены их - человеческие, хорошие
женщины (или были такие в прошлом).
     Суринэ  редко видела Пьера. Проходило иногда от двух до восьми месяцев,
пока  "Атлант" возвращался в родной порт, где стоял, в зависимости от погоды
и  груза,  -  месяц,  полтора,  - и редко более. Пьер мало оказывал внимания
Суринэ.  Он  никогда  не  писал ей, не привозил даже безделушки в подарок и,
встречаясь  после  разлуки,  вел  себя  так,  как если бы расстался с Суринэ
только  вчера.  Любовь  часто  тяготила  его.  Иногда  проблески  настоящего
чувства  вспыхивали  и  в нем, но тогда ему непременно требовалось напиться,
чтобы   прийти   в   равновесие,  нарушенное  несвойственной  его  характеру
неуклюжей  любовной  мягкостью.  Случалось,  что Суринэ покупала ему на свои
деньги  одежду,  пропитую  накануне,  или  часами  простаивала в полицейском
участке,  умоляя  выпустить  Пьера,  попавшего  туда за скандал. И все-таки,
если   бы   ей  поставили  выбор:  смерть  или  жизнь  без  Пьера,  она,  не
задумываясь, предпочла бы смерть.
     В  конце  февраля  "Атлант"  бросил  якорь  у Зурбагана, где должен был
простоять  несколько  дней.  Неподалеку  от порта жила некая Пакута, женщина
вольного  поведения,  вдова  почтальона.  Пьер  всегда,  попадая в Зурбаган,
бывал  у  нее,  и  с  ней, пьянствуя, проводил ночь; на этот раз он собрался
сделать  то  же;  когда  вахта  окончилась, он спустился в кубрик, побрился,
захватил кошелек и нож и пришел на улицу Синдиката, к дому Пакуты.
     По  дороге  он выпил в попутном трактире два полных стакана водки и был
поэтому  нетерпелив,  как  игрок.  Он  постучал  в  наружную  дверь;  ему не
ответили.  Подождав  немного,  он  возобновил  стук и услышал шаги человека,
осторожно сходившего по лестнице.
     - Кто  это  ломится  так  поздно?  - раздался голос вдовы. - Второй час
ночи, и я лежу.
     - Это я, Пьер, - сказал матрос, - отвори же.
     Женщина рассмеялась.
     - Ну,  голубчик,  ты  опоздал, - решительно заявила она, - во-первых, я
тебя не пущу, а во-вторых, у меня сейчас гости. Кстати - больше не приходи.
     И она удалилась.
     Пьер  в  полном  бешенстве, не слыша больше звуков шагов и голоса, стал
бить  в  дверь  ногами и кулаками с такой силой, что все его тело стонало от
сотрясения.  Но  дверь,  заложенная железными засовами, не поддавалась. Пьер
впал  в  исступление: то присаживаясь на тумбу в яростном, кипящем раздумьи,
то  вскакивая  и  ломясь  снова,  он,  наконец,  постепенно  ослабел.  С ним
происходило  нечто  страшное: ноги отяжелели, голова кружилась, сердце глухо
возилось  в  груди,  как  раздавленная  птица,  и  непреодолимая  сонливость
владела  Пьером.  Вскочив через силу, чтобы поднять камень и разбить им окно
Пакуты, Пьер зашатался, почувствовал, что теряет сознание, и упал навзничь.
     Когда  рассвело,  матроса подобрал полицейский и отвез в больницу. Врач
установил   смерть  от  паралича  сердца.  Матроса  похоронили  на  кладбище
Северного  Ручья, и один из его бывших товарищей мелом написал на деревянном
кресте:  "Пьер,  с "Атланта", умер 28 марта 1892 года". Никто не заплакал на
похоронах,  и  недели  через  три  корабль  вернулся  в  свой порт, где, как
всегда, принарядившись, застенчиво и трепеща, Суринэ ждала Пьера.
     Она  сильно  удивилась, когда вечером, развязно постучав в дверь, вошел
неизвестный   ей,  легкомысленного  вида  и  навеселе  матрос.  Вздохнув  из
приличия,  повертев  в руках шапку и высморкавшись, посланец, торопившийся к
собутыльникам, решил не маять ни себя, ни девушку и дело покончить разом.
     - Только  не  ревите!  -  сказал  он.  -  Этим  ведь  не поможешь. Пьер
приказал  долго  жить.  Похоронили мы его в Зурбагане, на кладбище Северного
Ручья.
     Суринэ,  выслушав  это,  слушала  еще,  машинально, как матрос приводит
подробности  и,  не  устояв,  села.  Стены,  потолок, мебель - все прыгало и
ломалось  в  ее  глазах.  Сознание покинуло ее. Очнувшись, она уже не видела
матроса,  но  слова  его, болезненно громко, гремели в комнате, означая, что
Пьер  умер.  Одна мысль, бесповоротно и сразу, вошла в душу Суринэ: ее место
там, где лежит он; взглянуть на его могилу и умереть.
     Через  несколько дней после этого почтовый пароход "Блеск" бросил якорь
у  Зурбаганского  мола, и с парохода поспешно сошла девушка в черном платье,
расспрашивая  прохожих,  как пройти на кладбище Северного Ручья. Ей указали,
и  к тому времени, когда солнце садилось, несчастная, в последнем его свете,
отыскала  свежий,  с  надписью  мелом крест; он стоял невдалеке от ограды, в
дальнем, самом глухом, зеленом и цветущем углу кладбища.
     Суринэ  стала  на колени, тоскуя и плача, как перед казнью. Ей хотелось
молиться,   но   мысль  о  молитве  настойчиво  перебивалась  воспоминаниями
прошлого,  где  самые  мрачные  страницы  ее  любви казались теперь светлыми
праздниками.   Она   вспомнила,  как  Пьер  подолгу  смотрел  на  нее  своим
рассеянным,  немного  косящим взглядом, словно спрашивал у судьбы: "В чем же
собственно,  дело?",  как  он  дышал,  спящий, как неуклюже целовал ее, как,
крепко нахмурясь, молчал часами, думая о своем.
     Небольшой  бугор рыхлой земли с плохо отесанным крестом стоял перед ней
мучительной  преградой  к  милому  мертвому.  Она  знала,  что  может биться
головой  о  крест,  и  кричать,  и  звать  таинственные силы на помощь - без
конца,  но  и без утешения, что непоправимо страшное свершилось, - знала это
умом,   но   собственное   ее   сердце   билось  так  живо  и  больно,  что,
бессознательно,  ощущение  своей жизни она переносила и на Пьера, не в силах
будучи  ясно  вообразить,  как  же  это  его сердце молчит, когда ее, полное
молодого  горя, взывает о милосердии? Тихая ярость обезумевшей любви толкала
Суринэ  к  действию;  душа  ее  возмутилась,  и мысли, сраженные смертельным
несчастьем,   перестали   быть   мыслями   человеческими,   -  грозная  тень
исступления легла в них, смешав и сокрушив страдающее сознание.
     Весь мир стал могилой для Суринэ.
     С   лицом,  мокрым  от  слез,  как  от  проливного  дождя,  с  глазами,
потемневшими  от  любви, как бы вростая похолодевшими коленями в ненавистную
землю, она громко и безумно сказала:
     - Прости  же меня, отец! Я умираю! Или он встанет из могилы прежде, чем
взойдет  солнце,  или  я  не  оторвусь  от  этой земли, пока меня не оставит
жизнь.
     Она  встала,  с головой, кружившейся от изнурения и печали, расстегнула
верхние  пуговицы  мрачного  своего  платья,  чтобы  хотя телом быть ближе к
тому,  кто  не  слышал  и  не  мог слышать ее, и, склонясь к насыпи, крепко,
нежно  приникла  к  ней  нагой  грудью,  -  так  крепко,  что губы и лицо ее
прижались к земле.
     Так,   неподвижно  обнимая  могилу,  распростерлась  девушка  Суринэ  в
третьем часу утра, на кладбище Северного Ручья.
     Какое  напряжение воли можем мы представить себе в ее слабом теле? Перо
наше  отступает  перед ее душой в эти минуты, - мы не совершим святотатства,
пытаясь  заковать в жалкие, неверные слова величайшее роковое усилие любви -
все в муках и трепете...
     И  вот,  жизненное тепло молодого тела стало покидать Суринэ. Как лицо,
подставленное  ледяному  ветру, стыла, коченея от земляной сырости, ее белая
грудь,  посерели  недавно  еще  красные от рыданий щеки; неодолимая слабость
постепенно  сокращала  дыхание,  в нервной неровности которого еще слышались
могильной  траве, осенявшей ее виски, отголоски слез. Измученное тело Суринэ
приближалось  к обмороку, к бессознательному состоянию, предсмертному упадку
превысивших  себя  сил.  Все глуше, все тягостнее сокращалось сердце. Суринэ
не  могла  бы  уже понять, если б и захотела, - жива она, бодрствует и что с
Пьером,  -  но,  застывая  в  скорби,  тайно  чувствовала его под собой - не
мертвым.
     Тем  временем  ясное утро весны подбиралось, минуя далекие леса и горы,
к  кладбищу  Северного  Ручья,  так  же  тихо  и  ласково, как нежные пальцы
любимой,  коснувшись  виска  друга, пробираются в глубь покорных волос, грея
голову,  заставляя  глаза  смеяться,  а  голове приказывая быть неподвижной,
пока длится безмолвный привет.
     Еще  не  взошло  солнце,  но  листья  затрепетали  уже в ровном и ясном
свете,   и   токи   воздушных  струй,  играя  с  пространством,  были  теплы
по-утреннему.  Шиповник  и  белена,  крапива  и анютины глазки, маргаритки и
колючий  волчец  показались,  наконец,  из  предрассветных  сумерек  во всей
нехитрости  своей  жизни,  бесцельной  и  радостной.  Проснулись,  мелькая в
воздухе,  зеленые  мухи,  любительницы  сидеть  на солнце, утираясь лапками,
умные   бисерные  глаза  ящерицы  показались  на  углу  могильной  плиты,  и
невидимые в кустах птицы начали робкую перекличку.
     Суринэ  лежала,  замирая  в тяжком бессилии. И вот когда показалось ей,
что  каждый  ее  вздох  мгновенно  может  оказаться последним, - сорваться и
улететь,  как  пух,  оставив  грудь  бездыханной,  - судорожный толчок земли
вверх,   короткий,   но  подступивший  к  сердцу,  рассеял  ее  предсмертное
томление...
     - Это  твое  сердце  разорвалось,  Суринэ,  -  сказала  она,  но тут же
почувствовала,  как  мертвое уже - в мыслях ее - сердце стучит в невыразимом
волнении, в жутком и страшном трепете.
     Она  приподнялась,  движимая как бы чужой волей, приникла ухом к земле,
и  там,  из таинственной глубины праха, услышала темные звуки жизни, шорох и
неясное  трение,  и  глухой  отзвук  голоса,  который,  может  быть, оглашал
тесноту  гроба воплем, близким к безумию. Не думая о том, слышно ее или нет,
Суринэ крикнула всей всколыхнувшейся грудью:
     - Пьер! Мой Пьер! Я здесь, и ты сейчас будешь со мной!
     Она  быстро  обежала  вокруг могилы, ища какого-нибудь орудия, заступа,
кирки,  палки,  куска доски, чтобы отрыть Пьера. Судьба помогла ей. Накануне
гробокопатель  оставил  неподалеку  от  Суринэ, у недорытой могилы, железный
заступ.  Суринэ  схватила  его  и,  тяжкая  даже для мужчин, земляная работа
показалась  ей  легкой строчкой батиста. По мере того, как она пробивалась к
гробу,  стук  снизу  становился  все  явственнее  и настойчивее. Еще верхнюю
крышку  гроба  закрывала,  по  углам  ее,  земля, как Суринэ, с силой, какая
никогда,  ни  ранее, ни потом, не вспыхивала в ней, откинула крышку, и Пьер,
поднявшись   на  дрожащих  руках,  увидел  яркие  глаза  Суринэ,  блестевшие
потрясением.  Не  медля,  как  бы боясь, что могила вновь сомкнется над ним,
она  помогла  полубесчувственному ожившему взобраться наверх и здесь, прижав
его  большое  тело к себе маленькими руками, дала утреннему воздуху обновить
легкие и кровь Пьера.
     Наконец, истощенный, но способный уже говорить и двигаться, он сказал:
     - Суринэ, меня хотели похоронить?
     - Ты  умер  и  воскрес, Пьер, - прошептала девушка, - молчи же, приди в
себя.   Мы   никому   не  скажем  об  этом,  для  людей  это  будет  страшно
подозрительно.
     К  Пьеру  возвращалась  память.  Он вспомнил ночь перед домом вдовы, но
другим  воспоминаниям  помешало внезапно овладевшее им отвращение к себе - в
прошлом,  -  как к трупу, к могиле, на краю которой он сидел со свешенными в
нее  ногами,  и  разбросанной  повсюду  земле.  Они  встали,  удалившись  от
печального  места, и тогда, наконец, взаимные слова, приведенные в некоторый
порядок  силой  возбужденных  душ,  объяснили  каждому  то,  что  оставалось
неясным в их положении. Пьер понял все, понял Суринэ и заплакал.
     Когда  они  уходили  с  кладбища  и  Пьер,  шатаясь,  опирался  о плечо
девушки, над кладбищем ярко горело солнце.
     Нам  остается  сказать  немного  о их дальнейшей судьбе. Пьер переменил
имя  и поселился с Суринэ на берегу моря, недалеко от Кассета. Через два или
три  месяца  он  получил  место смотрителя маяка, и Суринэ больше не обижал,
чем мы весьма и весьма довольны.
     Случаи  каталепсии,  подобные  описанному  нами  в  этом  рассказе, как
известно,  не редки. Но, - спрашиваем мы себя с стесненным от стыда сердцем,
-  возможно  ли,  допустимо  ли,  чтобы действительно, по-настоящему умерший
человек  ожил  таким  образом?  Мы не сомневаемся, что многие признают самое
возникновение  такого  вопроса  симптомом безнадежного слабоумия. Пусть так.
Но  нам  так сильно хочется верить, что это - возможно и, может быть, мы так
верим  уже в это, что, продолжая краснеть, съежившись и прося пощады, упорно
говорим: - "Да"...

     Июнь 1918 г.


ПРИМЕЧАНИЯ

     Пьер  и  Суринэ.  Впервые,  под заглавием "Воскресение Пьера", - газета
"Утро России", 1916, 17 апреля.
                                                                    Ю.Киркин



   Александр Степанович Грин
   "Продолжение следует"



     -----------------------------------------------------------------------
     А.С.Грин. Собр.соч. в 6-ти томах. Том 6. - М.: Правда, 1980
     OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 4 мая 2003 года
     -----------------------------------------------------------------------


                                                      Слово не воробей,
                                                      вылетит - не поймаешь.


I

     Больная  девушка лежала на спине, укутанная по самый подбородок меховым
одеялом.   Черное   ночное   окно   отражало  красноватый  огонь  лампы.  По
закопченным  стенам  хижины  висели  пробочные  балберки,  грузила, остроги,
мережки,   удочки   и   другие   рыбные   снасти.  Над  изголовьем  больной,
прикрепленная   шпилькой,   виднелась   вырезанная   из   журнала  картинка,
изображавшая молодого человека в плаще, отбивающего нападение разбойников.
     Услышав  за  окном  шаги,  девушка  приподнялась на локте. Это, видимо,
стоило  немалых  усилий  ослабевшему  телу,  так  как брови ее, поднявшись и
морщась, выразили мучение. Глаза, однако, светились оживлением.
     - Ну  что?  -  спросила она, прежде чем вошедший успел закрыть дверь. -
Дали тебе "Звезду"?
     - Не  прыгай,  Дзета, - сказал старик Спуль, отставляя в угол ведерко с
пойманной рыбой. - Валяйся себе потихоньку.
     - Ты   просто   невыносим,   отец,  -  сказала  девушка.  Углы  ее  рта
вздрогнули,  а обнажившаяся рука нервно потянула одеяло. - Не понимаю, зачем
меня нужно дразнить! Есть или нет? Скажи честно!
     - Чего  честнее,  -  захохотал  Спуль,  торжественно  замахиваясь,  как
мечом,  длинной  желтенькой  бандеролью  и бережно подавая ее томящейся руке
дочери. - Почта запоздала, видишь ли, на неделю, потому что...
     Дзета   уже  не  слушала.  Она  попробовала  разорвать  бандероль,  но,
ослабев,  в  изнеможении,  с  закружившейся  головой  откинулась на подушку,
крепко зажав в худеньком кулаке драгоценный журнал.
     - Эй,  старуха,  -  тревожно  сказал  Спуль,  -  тебе  ведь  спички  не
переломить,  а  туда  же...  Пусти-ка,  я  сам. - Он взял у дочери "Звезду",
помуслил  палец  и,  словно  вспарывая  рыбу, произвел весьма чинно на столе
деликатную операцию открытия бандероли.
     Затем Спуль приступил к делу.
     - Посмотри  прежде  "Эмиль  и  Араминту",  -  тревожно сказала Дзета. -
Должно  же быть, наконец, продолжение. Не могу же я верить до бесконечности.
Ведь  вот  полгода  прошло,  как  сама  я прочла... помнишь? После того, где
Эмиль  сказал  Араминте:  "Ты,  дорогая,  не  беспокойся. Я возвращусь, и мы
будем счастливы". Да, так там ведь напечатано внизу: "Продолжение следует".
     Она  взволновалась,  как бы предчувствуя, что и на этот раз ожидания ее
будут обмануты.
     Пока   девушка   говорила,   старик  осторожно  перевертывал  страницы,
опасливо  приглядываясь к каждому заголовку. Его широкое, прекрасное наивной
старостью  и  смелыми, но добродушными глазами лицо делалось все растеряннее
по  мере  того, как он приближался к обложке, смущенно бормоча что-то вроде:
"пропустил,   надо  быть",  "вот  поди  найди",  "экое  дело"  -  и  другие,
облегчающие   подавленное   состояние,   слова-вздохи.  Он  сам  был  немало
заинтересован  дальнейшей  судьбой  главных  героев  оборванного  романа, но
стеснялся показывать это.
     - "Моисей  в  пустыне",  рассказ,  -  монотонно говорил он, по временам
вглядываясь   в  петит,  словно  исчезнувший  граф  Эмиль  притаился  как  в
загадочной  картинке, среди букв, - "Волны", стихотворение. "Открытие Южного
полюса",  научно-популярный  очерк.  "Испытание  огнем", очерк средневековой
жизни.  "Про  то, про се", мелочи. "Смесь". "Пейте шоколад"... Хм, Дзета, ты
опять не уснешь... нет, ровнешенько ничего нет!
     - Ну  что это, право! - жалобно воскликнула девушка. - Ты понимаешь тут
что-нибудь?
     Старик  не  ответил. Он был сильно расстроен, Дзета таяла на его глазах
с  каждым  днем.  Болезнь  ее,  как  говорил приезжавший врач, "не поддается
определению".  Он  думал,  что  это  на  нервной почве. Началось с того, что
девушка  стала  страдать  бессонницей,  отсутствием аппетита, а месяц спустя
слегла с признаками сильного истощения.
     - Ее  нужно  развлекать,  -  сказал врач, и Спуль по его совету выписал
"Звезду",  маленький  журнал  с  картинками,  с  невинным,  почти  сказочным
содержанием.
     Отец  и  дочь  свято  верили в то, что каждая печатная строка - правда.
Вымышленных  лиц  в  "Эмиле  и  Араминте"  для  них  не  было. Герои романа,
конечно,  живы,  и  приключения  их  по  мере  шествия  событий  протокольно
описываются  доверенными  сего  дела  - писателями. Роман увлек Дзету нежной
любовью  Эмиля  и  Араминты, девушки, как и она, бедной, но преданной своему
возлюбленному.  Граф  Эмиль,  блестящий  придворный,  отправился  в  Америку
добывать   завещание,   украденное   разбойниками,   и  простодушная  Дзета,
обманутая   извещением:   "Продолжение   следует",   искренно   страдала  от
неизвестности  дальнейших событий. За полгода, как оборвался роман, - потому
ли,  что  автору  надоело  возиться  с  благородным  Эмилем,  по  причине ли
скудности  авансов  в "Звезде", из-за смерти ли романиста, - но только в эти
полгода,   как   думала   Дзета,   все   должно  было  уже  закончиться  или
благополучно, или катастрофой.
     Болезненно  страстно  хотела  она узнать, что случилось, а каждый номер
приносил  ей  новое и новое разочарование. И что главное - в одиноких мечтах
ее,  в  заученном  наизусть  романе  Араминта постепенно превратилась в нее,
Дзету,  а  Эмиль  -  в  того,  который  год назад стал для ее сердца далекой
обетованной  страной.  Случайный  городской  гость  пробыл  несколько дней в
пустыне,  и  Спуль  не  знал,  что  притихшая  и  больная  девушка год назад
смеялась,  крепко  целуясь  в  береговом  кустарнике  с широкоплечим молодым
человеком,  модная  бородка  которого,  мягкие  усы и быстрые ореховые глаза
застряли  неподалеку  от  Хоха (деревня Спуля) благодаря поломке пароходного
колеса.  Он  сказал  Дзете,  что любит полевые цветы и скоро вернется к ним.
И...
     - "Продолжение   следует",  -  невольно  пронеслись  перед  ее  глазами
знакомые буквы.
     "Как его зовут? Акаст. Милый Акаст... милый обманщик".
     Она вытерла мигающие глаза и снова спросила:
     - Отец, какое же твое мнение?
     Спуль раздувал очаг.
     - Я  думаю,  что  его...  ф-ф-ф-фух! щепки сырые... что его сиятельство
граф,  видишь  ли,  -  ф-ф-фух!  - отдал распоряжение... Сварить тебе рыбки,
Дзета? Ну, затрещало.
     - Какое распоряжение?
     - А чтобы... этого... его не пропечатывали.
     - Ну  вот!  - Она стала смотреть на огонь. - Если он терпел и знал, что
о нем все до сих пор написано... Не понимаю. Зачем запрещать теперь?
     Меж    ними    возгорелся    легкий   спор.   Старик   доказывал,   что
высокопоставленные  люди  имеют свои резоны - публиковать или не публиковать
их  приключения; а Дзета утверждала, что здесь замешана какая-то неизвестная
дама,  которая  влюблена в Эмиля и которой, мстительных ради целей, хочется,
чтобы  бедная  Араминта пребывала в неизвестности относительно судьбы