дставлений,   со   всем  ее
оглушительным  эхом  в   далях  сознания.   Я  видел,   что  встряхиваюсь  и
освобождаюсь от сна.  Я  встал с единственным,  неотложным решением отыскать
Визи,  спокойно зная,  что отныне,  с  этого мгновения увидеть ее становится
единственной  целью   жизни.   Насколько  вообще   всякое  решение  приносит
спокойствие,  настолько я получил его,  приняв такое решение, но спокойствие
подобного рода охотно променял бы на любую унизительнейшую из пыток.
     Белое,  еще  бессолнечное утро открыло за  бледно-голубым окном пустую,
тихую улицу.  Я вышел,  направляясь к озерной пристани.  Я хотел верить, что
Визи предварительно поехала в  Зурбаган.  По  моим расчетам,  она  не  могла
миновать этот город, так как в нем жили ее родственники. На тот случай, если
бы я уже не застал ее в Зурбагане и лица, посвященные в ее тайну, отказались
указать мне адрес,  -  я с чрезвычайным,  но полным любви ожесточением решил
достичь цели непрерывным упорством, хотя бы пришлось пустить для этого в ход
все средства, возможные на земле.
     Подойдя к пристани,  я увидел низкое над обширной водой солнце, далекие
туманные берега и небольшой пароход "Приз",  тот самый, который увозил нас в
прошлом году в Херам. Со стесненным сердцем смотрел я на его корпус, трубу в
белых кольцах,  мачты и рубку,  -  он был для меня живым третьим,  помнившим
присутствие Визи и как бы навек связанным со мной этим общим воспоминанием.
     На  пристани почти никого не  было,  -  бродила спокойная худая собака,
обнюхивая различный сор,  да в дальнем конце мола медленно переходил с места
на место ранний удильщик,  высматривая неизвестное мне удобство. У конторы я
взглянул в  прибитое к  стене расписание:  -  "Приз" отходил в  десять часов
утра,  а перед этим, вчера, вышел тем же рейсом "Бабун", в одиннадцать сорок
минут вечера.  Только "Бабун" мог увезти Визи. Это немного развеселило меня:
нас разделяло часов двенадцать пути,  - срок, за который Визи едва ли смогла
уехать из  Зурбагана далее,  если  даже она  и  опасалась,  что  я  стану ее
разыскивать. Я тщательно разобрал этот вопрос и с горестью заключил, что она
могла не бояться встретить меня,  все поведение мое должно было убедить ее в
том,  что  я  вздохну  облегченно,  оставшись один.  Несмотря на  стыд,  это
прибавило мне  надежды  застигнуть Визи  врасплох,  хотя  в  хорошем  исходе
свидания я далеко не был уверен.  Предупреждая события, я вызывал болезненно
напряженной душой  призраки  и  голоса  встречи,  варьируя  их  в  множестве
оттенков и положений,  и мысленно волнуясь,  говорил с Визи, рассказывал все
мелочи своего потрясения.
     Когда солнце поднялось выше и гул ранней работы огласил гавань, я засел
в  ближайшей  кофейне,  где  просидел  до  первого  свистка.  Когда  пароход
двинулся,  вспахав прозрачную воду озера прямой линией кипящей у кормы пены,
я  долго  смотрел на  собранные теперь в  одну  длинную кучу  крыши Херама с
чувством неудовлетворенного любопытства.  Характер и дух города остались мне
неизвестными,  как если бы я никогда в нем не жил; так произошло потому, что
я  временно ослеп для  многих вещей,  понятных изощренной душе и  неуловимых
ограниченным,  скользящим вниманием.  Но  скоро я  спустился в  каюту,  где,
против  воли,  совершенно измученный событиями  прошедшей  ночи,  я  заснул.
Проснулся  я   в   темноте,   тревоге  и  ропоте  монотонно  шумливых  волн,
поплескивающих о борт.  Тоска,  страх за будущее, одиночество, тьма - делали
неподвижность невыносимой. Я закурил и вышел на палубу.
     По-видимому,  был глухой, поздний час ночи, так как в пустоте неверного
света  мачтовых фонарей я  увидел только один,  почти  слившийся с  бортом и
мраком озера,  силуэт женщины.  Она стояла спиной ко  мне,  облокотившись на
планшир. Мне хотелось поговорить, рассеяться; я подошел и сказал негромко, в
тон глухой ночи: - "Если вам тоже, как и мне, не спится, сударыня, поговорим
о чем-нибудь полчаса. Обычное право путешественников"...
     Но  я  не  договорил.  Женщина выпрямилась,  повернулась ко  мне,  и  в
полусвете падающих сверху лучей я узнал Визи... Ни верить этому, ни отрицать
этого  я  не  смел  в  первое мгновенье,  показавшееся концом всего,  полным
обрывом жизни. Но тут же, отстраняя гнетущую силу потрясения, вспыхнул такой
радостью, что как бы закричал, хотя не мог еще произнести ни слова, ни звука
и стоял молча, совершенно расколотый неожиданностью. Милое, нестерпимо милое
лицо Визи смотрело на меня с грустным испугом. Я сказал только:
     - Это ты, Визи?
     - Я, милый, - устало произнесла она.
     - О,  Визи...  -  начал я, было, но слезы и безвыходное смятение мешали
сказать что-нибудь в нескольких исчерпывающих словах.  - Я ведь опять тот, -
выговорил я наконец с чрезвычайным усилием, - тот, и искал тебя! Посмотри на
меня ближе, побудь со мной хоть месяц, неделю, один день.
     Она молчала,  и я,  взяв ее руку,  тоже молчал,  не зная,  что делать и
говорить дальше. Потом я услышал:
     - Я  очень жалею,  что  опоздала на  вечерний пароход и  что  мы  здесь
встретились...  Галь,  не будет из этого ничего хорошего,  поверь мне! Уйдем
друг от друга.
     - Хорошо,  -  сказал я,  холодея от ее слов, - но выслушай меня раньше.
Только это!
     - Говори... если можешь...
     В  одном этом слове "можешь" я почувствовал всю глубину недоверия Визи.
Мы сели.
     Светало,  когда я кончил рассказывать то, что написано здесь о странных
месяцах моей,  и  в  то  же время не похожей на меня,  жизни,  и  тогда Визи
сделала какое-то  не  схваченное мною движение,  и  я  почувствовал,  что ее
маленькая рука продвинулась в мой рукав. Эта немая ласка довела мое волнение
до  зенита,  предела,  едва  выносимого сердцем,  когда наплыв нервной силы,
подобно  свистящему в  бешеных руках  мечу,  разрушает все  оковы  сознания.
Последние тени сна оставили мозг,  и  я  вернулся к  старому аду -  до конца
дней.


ПРИМЕЧАНИЯ

     Возвращенный ад. Впервые - журнал "Современный мир", 1915, Э 12.

     Аграф - нарядная пряжка или застежка.
     Планшир -  брус по  верхнему краю бортов шлюпок или поверх фальшборта у
больших судов.
                                                                    Ю.Киркин



   Александр Степанович Грин
   В снегу



     ---------------------------------------------------------------------
     А.С.Грин. Собр.соч. в 6-ти томах. Том 3. - М.: Правда, 1980
     OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 19 апреля 2003 года
     ---------------------------------------------------------------------


I

     Экспедиция замерзала.  Истомленные,  полуживые тени людей, закутанных в
меха с  головы до ног,  бродили вокруг саней,  мягко черневших на сумеречной
белизне  снега.   Рыжие,  остроухие  собаки  выбивались  из  сил,  натягивая
постромки, жалобно скулили и останавливались, дрожа всем телом.
     Сани так глубоко увязли,  что вытащить их было делом большой трудности.
Путешественники,  стиснув зубы,  напрягали все мускулы,  но  плотный сугроб,
похоронивший их экипаж, упорно сопротивлялся неукротимому желанию людей - во
что бы то ни стало двинуться дальше.
     - Мы в полосе сугробов,  - сказал доктор, хлопая себя по ногам меховыми
перчатками.  -  Двинувшись дальше,  мы попадем в  точно такую же историю.  Я
советовал бы идти в обход,  держась полосы льдов. Это дальше, но значительно
безопаснее.
     - О  какой  опасности  говорите  вы?   -   спросил  ученый,   начальник
экспедиции.  - Больше того, что мы уже перенесли - не встретить. А между тем
по самому точному вычислению, нам остается двести пятьдесят миль.
     - Да,  -  возразил  доктор,  в  то  время  как  все  остальные подошли,
прислушиваясь к разговору,  - но у нас нет собак. Эти еле держатся, их нечем
кормить. Они издохнут через сутки.
     - Перед нами полюс. Мы сами повезем груз.
     - У нас нет пищи.
     - Нам осталось двести пятьдесят миль.
     - У нас нет огня.
     - Перед нами полюс. Мы будем согревать друг друга собственным телом.
     - У нас нет дороги назад.
     - Но есть дорога вперед.
     - У нас нет сил!
     - Но есть желание!
     - Мы умрем!
     - Мы достигнем! Слышите, доктор, - мы умрем только на полюсе!
     - А  я  держусь того мнения,  что незачем изнурять людей и  самих себя,
стремясь пробиться сквозь  снежные завалы.  К  тому  же  мы  прошли  сегодня
достаточно.
     Начальник экспедиции молчал,  рассматривая черное,  как  смола,  небо и
белую,  туманную от падающего снега равнину материка. Тишина заброшенности и
смерти властвовала кругом.  Беззвучно, сонно, отвесно валился снег, покрывая
людей и собак белым, неслышным гнетом. Так близко! Двести пятьдесят миль - и
ни  одного сухаря,  ни  капли  спирта!  Смертельная усталость знобит сердце,
никому не хочется говорить.
     - Остановитесь,  доктор,  - сказал начальник. - Отдохнем и проведем эту
ночь здесь. А завтра решим. Так? Отдохнув, вы будете рассуждать, как я.
     - Нам есть нечего,  -  упрямо повторил доктор.  -  А держась берега, мы
можем встретить тюленей. Не правда ли, друзья мои? - сказал он матросам.
     Четыре мохнатые фигуры радостно закивали. Им так хотелось поесть! Тогда
стали  выгружать  сани,  и  маленькая  палатка  приютилась  около  огромного
снежного холма,  полного людей,  собак.  Все лежали,  тесно обнявшись друг с
другом,  и теплое, вонючее дыхание собачьих морд слипалось с дыханием людей,
неподвижных от сна, усталости и отчаяния.


II

     Ночью один матрос проснулся, вздрагивая от холода. Он только что увидел
во сне свою мать,  она шла по снежной равнине к югу.  Матрос окликнул ее, но
она,  казалось,  не слышала.  Медленным, старческим шагом подвигалась она и,
наконец,  остановилась у  снежного возвышения.  Сердце  матроса сжалось.  Он
видел,  как старушка нагнулась,  погрузила в снег руки и, приподняв какой-то
темный круглый предмет, похожий на голову человека, прильнула к нему долгим,
отчаянным поцелуем.
     - Боби!  - сказал матрос товарищу. - Мне бы хоть рому глоток. Ты спишь,
Боби?
     Товарищ  его  не  шевелился.  Скрючившись  неподвижной меховой  массой,
торчал он у ног проснувшегося матроса и мерно, часто дышал.
     - Боби,  -  продолжал матрос, толкая спящего, - мне страшно. Мы никогда
не выберемся отсюда.  Мы погибли,  Боби,  и никогда больше не увидим солнца.
Проснись, ты отдавил мне ногу.
     Человек поднял голову,  и матрос в белой, мертвенной мгле полярной ночи
узнал начальника.
     - А я думал, что Боб, - пробормотал он. - Это вы, господин Джемс. Я вас
побеспокоил,  но,  может быть,  я  сошел с ума.  Мне страшно.  Мы никогда не
выберемся отсюда.
     Мутный,   горячечный  взгляд   Джемса  был   ему   ответом.   Начальник
быстро-быстро зашептал, обращаясь к невидимому слушателю:
     - Двести пятьдесят миль,  господа.  Я  -  первый!  Смелее,  ребята,  вы
покроете себя славой!  Мы возвратимся по дороге,  усыпанной цветами.  Собаки
пойдут с нами. Я куплю им золотые ошейники.
     Бред овладевал им и  выливался в  потоке бессвязных,  восхищенных слов.
Матрос с  тупым отчаянием в  душе  смотрел на  пылающее лицо Джемса и  вдруг
заплакал.
     Но  вскоре им  овладела злость.  Все погибают:  из  пятидесяти осталось
всего шесть.
     - Околевайте,  господин начальник! Вы такой же, как и все, нисколько не
лучше.  Мы вам поверили и нашли смерть.  Что ж -  и вы с нами заодно, так уж
оно справедливее!
     - Полюс,  -  сказал Джемс, метаясь в жару. - Я вижу его, он светел, как
синеватая глыба льда. Он мой.
     Матрос сел на корточки, прислушиваясь к тишине. Болезненное храпение со
свистом  вырывалось  из  ртов;   все  спали.  Только  больной  и  испуганный
продолжали свой внутренний спор. Коченея от холода, заговорил матрос:
     - Вы лучше бы помолчали,  вот что. Вы больны, можете умереть. Подумайте
о  нас.  Спасите нас.  Зачем нам умирать?  Это нелепо.  Мы  хотим все домой,
слышите?
     - Полюс!  -  бредил Джемс.  -  Да,  это не то,  что какой-нибудь трижды
открытый остров.  Я  вознагражу всех.  Я  дам по  тысяче фунтов каждому.  Мы
придем, будьте покойны!
     Тогда животная,  невероятная ненависть проснулась в  матросе.  Он  стал
кричать на ухо Джемсу,  и  его страстные грубые слова резко падали в  тишину
ночи. Он кричал:
     - Полюс? Вы хотите полюса, черт возьми?! Он здесь, слышите? Вот он, ваш
полюс,  вы  уже достигли его,  господин Джемс!  Ликуйте!  Съешьте ваш полюс!
Подавитесь им, умрите на нем!
     Он  бесновался и  изрыгал ругательства,  но  пораженное сознание Джемса
поймало  только  два  слова  и  остановилось  на  них,  мгновенно  превращая
горячечную мечту в восторженную действительность.
     - Вы достигли!
     - Да,  я достиг, - твердо, но уже почти теряя сознание, сказал Джемс. -
Ведь я говорил доктору: двести пятьдесят миль!
     Лицо его  приняло горделиво-суровое выражение,  такое же,  какое было у
него на точке земной оси.  Он вздохнул и окончательно перешел в предсмертный
бредовой мир.


ПРИМЕЧАНИЯ

     В снегу. Впервые - журнал "Всемирная панорама", 1910, Э 62.
                                                                    Ю.Киркин



   Александр Степанович Грин
   Земля и вода



     ---------------------------------------------------------------------
     А.С.Грин. Собр.соч. в 6-ти томах. Том 3. - М.: Правда, 1980
     OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 19 апреля 2003 года
     ---------------------------------------------------------------------


I

     - Разумеется, я пил молоко, - жалобно сказал Вуич, - но это первобытное
удовольствие навязали мне родственники.  Глотать белую,  теплую,  с  запахом
навоза и  шерсти,  матерински добродетельную жидкость было мне сильно не  по
душе. Я отравлен. Если меня легонько прижать, я обрызгаю тебя молоком.
     - Деревня?..  -  сказал я.  -  Когда я о ней думаю,  колодезный журавль
скрипит перед моими глазами,  а  пузатые ребятишки шлепают босиком в  лужах.
Ясно, тихо и скучно.
     Вуич сдал карты.  От нечего делать мы развлекались рамсом:  игра шла на
запись на  десятки тысяч рублей.  Я  проиграл около миллиона,  но был крайне
доволен тем, что мои последние десять рублей мирно хрустят в кармане.
     - Что же делать? - продолжал Вуич, стремительно беря взятку. - Я честно
исполнил  свои  обязательства горожанина перед  целебным  ликом  природы.  Я
гонялся за бабочками. Я шевелил палочкой навозного жука и сердил его этим до
обморока.  Я бросал черных муравьев к рыжим и кровожадно смотрел,  как рыжие
разгрызали черных.  Я ел дикую редьку,  щавель,  ягоды, молодые побеги елок,
как  это  делают мальчишки,  единственное племя,  еще сохранившее в  обиходе
различные странные меню, от которых с неудовольствием отворачивается гурман.
Я сажал на руку божьих коровок,  приговаривая с идиотски-авторитетным видом:
"Божья коровка -  дождь или  ведро?"  -  пока  насекомое не  удирало во  все
лопатки.  Я  лежал под деревьями,  хихикал с бабами,  ловил скользких ершей,
купался в  озере,  среди лягушек,  осоки и водорослей,  и пел в лесу,  пугая
дроздов.
     - Да, ты был честен, - сказал я, бросая семерку.
     - А,  надоело играть в карты! - вскричал Вуич. - Зачем я вернулся? - Он
встал и,  скептически поджав губы, исподлобья осмотрел комнату. - Эта дыра в
шестом этаже!  Этот  больной диван!  Эта  герань!  Этот мешочек с  сахаром и
зеленый от бешенства самовар, и старые туфли, и граммофон во дворе, и узелок
с грязным бельем! Зачем я приехал?!
     - Серьезно, - спросил я, - зачем?
     - Не  знаю.  -  Он  высунулся наполовину в  окно и  продолжал говорить,
повернув слегка ко мне голову. - Любовь! Вчера я в сумерках курил папиросу и
тосковал.  Я следил за дымными кольцами, бесследно уходящими в синий простор
окна, - в каждом кольце смотрело на меня лицо Мартыновой. Потребность видеть
ее  так велика,  что я  непрерывно мысленно говорю с  ней.  Я  одержим.  Что
делать?
     - Гипноз...
     - Оскорбительно.
     - Работа...
     - Не могу.
     - Путешествие...
     - Нет.
     - Кутежи...
     - Грязно.
     - Пуля...
     - Смешно.
     - Тогда,  -  сказал я,  -  обратись к логике.  -  Чтобы сделать рагу из
зайца,  нужно иметь зайца. Ты безразличен ей, и этого для тысячи мужчин было
бы совершенно довольно, чтобы повернуться спиной.
     - Логика и любовь! - грустно сказал Вуич. - Я еще не старик.
     Он  сел  против меня.  В  этот исторический день было светлое,  легкое,
лучистое утро.  Я  сидел в  комнате Вуича,  еще  полный уличных впечатлений,
привычных,  но милых сердцу в хороший день:  пестрота света и теней, цветы в
руках оборванцев,  улыбки и глаза под вуалью,  силуэты в кофейне,  солнце. Я
внимательно рассмотрел Вуича.  У  носа,  глаз,  висков,  на лбу и  щеках его
легли, еще нерешительно и податливо, исчезая при смехе, морщины, но было уже
ясно, что корни их - мысли - неистребимы.
     - Мартынову, - сказал Вуич, - нужно понять и рассмотреть так, как я. Ты
не  видел ее  совсем.  Эта  женщина небольшого роста,  смуглая в  тон волос,
пышных, но стиснутых гребнями. Волосы и глаза темные, рот блондинки - нежный
и маленький.  Она очень красива,  Лев, но красота ее беспокойна, я смотрю на
нее с  наслаждением и тоской;  она ходит,  наклоняется и говорит иначе,  чем
остальные женщины;  она страшна в своей прелести, так как может свести жизнь
к  одному желанию.  Она жестока;  я убедился в этом,  посмотрев на ее скупую
улыбку и прищуренные глаза, после тяжелого для меня признания.
     Он  пристально смотрел на  меня,  как бы желая долгим,  сосредоточенным
взглядом заставить проникнуться его горем.
     - Я пойду к ней, - неожиданно сказал Вуич. Он улыбнулся.
     - Когда?
     - Сейчас.
     - Полно, полно! - возразил я. - Не надо, не надо, Вуич, слышишь, милый?
- Я взял его руку и крепко пожал ее. - Разве нет гордости?
     - Нет, - тихо сказал он и посмотрел на меня глазами ребенка.
     Спорить было бесцельно.  Отыскав шляпу, я догнал Вуича; он спускался по
лестнице и обернулся.
     - Пойдем вместе,  Лев,  -  жалобно сказал он,  -  с тобой,  конечно,  я
просижу  сдержанно,   отсутствие  посторонних  вызовет  слезы,   злобу  и...
бессильную страсть.
     Я согласился.  Мы перешли мост,  вышли на Караванную и, не разговаривая
более,  приехали трамваем к Исаакиевскому собору.  Вуич,  торопясь,  покинул
вагон первым.  Я,  выйдя,  закурил папиросу,  для  чего мне пришлось немного
остановиться, так что мой друг опередил меня по крайней мере на шестьдесят -
восемьдесят шагов.
     Я  намеренно указываю эти подробности в  силу значения их в наступившем
немедленно вслед за этим сне наяву.


II

     Меня  как  бы  ударили по  ногам.  Я  упал,  ссадив локоть,  поднялся и
растерянно посмотрел вокруг.  Часть прохожих остановилась,  из ворот выбежал
дворник и тоже остановился,  смотря мне в глаза.  Я шатался.  Вокруг, звеня,
лопались,  осыпаясь, стекла. Оглушительное сердцебиение заставило меня жадно
и глубоко вздохнуть.  Мягкий, решительный толчок снизу повторился, отдавшись
во всем теле, и я увидел, что мостовая шевелится. Булыжники, поворачиваясь и
расходясь, выскакивали из гнезд с глухим стуком. Толпа побежала.
     - Что же это, что же это такое?! - слабо закричал я. Я хотел бежать, но
не мог.  Новый удар помутил сознание,  слезы и тошнота душили меня. С купола
Исаакиевского собора  кружась неслись вниз  темные  фигуры  -  град  статуй,
поражая землю гулом ударов. Купол осел, разваливаясь; колонны падали одна за
другой,  рухнули фронтоны,  обломки их  мчались мимо  меня,  разбивая стекла
подвальных этажей. Вихрь пыли обжег лицо.
     Грохот,    напоминающий   пушечную   канонаду,   раздавался   по   всем
направлениям;  это падали,  равняясь с землей, дома. К потрясающему рассудок
гулу  присоединился другой,  растущий с  силой лавины,  -  вопль погибающего
Петербурга. Фасад серого дома на Адмиралтейском проспекте выгнулся, разорвал
скрепы и лег пыльным обвало