ся неловкой, покрасневшей и жадной. - "Конфекты,
Бельше...   теперь  надо  крепко  целовать",  -  подумал  Турпанов  и,  весь
затрепетав,  вырвался,  готовый закричать от  страха...  Быстрые шаги  сзади
замерли  отчаянной  тишиной.   Он   обернулся,   ослабел  и,   задыхаясь  от
растерянности, увидел жену.


        "V"

     Ксения  долго  стояла  на   пристани,   прислушиваясь  к   гулу  ветра,
оглядываясь и  соображая,  поедет ли теперь кто-нибудь на остров,  или же ей
действительно придется ночевать в городе.
     Озадаченная,  она не могла даже долго возмущаться Татарьиным, уехавшим,
не дождавшись ее.  Надоевший деревенский остров теперь,  когда на него почти
невозможно было  попасть,  казался таким  близким и  родственным ей,  что  у
Ксении тоскливо, от нетерпения, сжалось сердце. Темная река шумела у ее ног;
Ксения представила себе мужа,  выбегающего на берег прислушаться,  не плещут
ли  вдали весла,  и  почувствовала себя виноватой,  почти преступницей.  Это
происходило оттого,  что именно так тоскливо чувствовала бы  она себя на его
месте.
     Поспешные  шаги   нескольких  человек  и   стук   телеги  заставили  ее
обернуться;  пятеро крестьян, три мужика и две бабы шли сзади ломовика, таща
корзины  с  пустыми  кадушками  из-под  молока,   проданного  днем.   Лошадь
остановилась у  воды,  огромный человек  в  кацавейке прыгнул в  затрещавший
карбас  и  принялся  вычерпывать  скопившуюся в  нем  воду.  Тусклый  фонарь
пристани освещал погруженные на телегу мешки,  остановившихся неподвижно баб
и  Ксению,  подошедшую к ним.  Колосс,  черпавший воду,  вылез на край мола,
вытирая руки о штаны. Ксения сказала:
     - Вы, кажется, едете на остров?
     - Из Тошного, кладь вот наберем и пошли.
     - Возьмите меня.
     - С-с  удовольствием!  -  Мужик  зашмыгал  носом,  отвернулся,  скрутил
папироску, закурил ее, и блеснувший огонь спички осветил его круглое, темное
лицо с маленькими глазами.
     - Терентий,  -  закричал он  суетливым,  самодовольным голосом,  -  вот
барыня просится, взять што ль?
     Сутулый старик,  встряхиваясь под съезжавшим со спины мешком и семеня к
каменным ступеням, под которыми ожидал карбас, крикнул:
     - Пущай, много ли весу в ей!
     - Мы завсегда, - сказал круглолицый, поворачиваясь к Ксении и выставляя
ногу каким-то особенно картинным вывертом:  - значит, сочувствуем. Как я был
серый мужик,  - продолжал он, - а служил я в конной гвардии, в Петербурге, и
что такое политиканы не знал, ну, то есть... понимаете... да.
     Он подвинулся ближе и дохнул в лицо Ксении сивухой.  Она молчала. Мужик
затянулся папиросой и, не успевая договорить, потому что другой крикнул ему:
- таскай мешки, че-ерт! - пятясь задом, пробормотал:
     - Как вы произошли курс вашей гимнастики и  науки,  а мы водяную часть,
потому не  боимся!  Мне  хоть сейчас скажи кто:  "Иван,  беги по  льду" -  и
готово; это нам нипочем.
     Он исчез в карбасе,  укладывая мешки,  и, видимо, форся, так как каждое
движение других вызывало с его стороны взрыв авторитетных восклицаний.
     Телега,  постукивая,  отъехала;  бабы, волоча корзины и охая, уселись в
корме.  Третий мужик,  вялый и  благообразный,  все время вытирая рукой рот,
словно съел  гадость,  топтался на  лестнице и,  наконец,  сел  к  мачте  на
корточках.  Ксения поместилась против баб.  Старик сел к рулю;  круглолицый,
толкая всех и немилосердно качая судно, поставил парус. Карбас сидел глубоко
в воде; зыбь, полная льдин, терлась у самых бортов.
     - Поехали! - сказал старик. - Темь, ну да и это бывало. С богом!
     Он сдернул шапку,  перекрестился, и этот механический жест без слов дал
понять Ксении, что ехать теперь опасно и неудобно, но желание скорей попасть
домой  вытесняло страх.  Она  только бессознательно и  доверчиво улыбнулась;
улыбка эта выражала бессловесную просьбу к  ночной реке -  не  очень пугать.
Карбас отъехал, раздвигая льдины медленным, неуклонным движением.
     - Ой,  страшно,  -  равнодушно сказала баба и замолчала.  Другая грызла
орехи, встряхивая головой и шумно отплевываясь. Холодный, сильный ветер рвал
воду;  карбас приподняло, положило на бок, ударило о борт льдиной, отчего он
весь  затрясся и  заскрипел,  подбросило снова,  взмыло  еще  выше  и  мягко
швырнуло вниз.
     - Вовремя поехали!  -  закричал старик,  вертя руль.  -  Леший,  прости
господи, Иван мешкает который раз, наказанье с парнем.
     - А что я тебе?  -  сказал круглолицый. - У меня часов нет, я не барин,
не господин; ходил, верно, не доле тебя.
     Ветер дул в  бок,  левый борт черпал воду,  по  временам бешеные скачки
ветра  срывали гребни,  обдавая лица  плывущих ледяной сыростью.  Впереди на
далеком берегу острова светился огонь спасательной станции,  и старик упорно
держал на  него,  хотя  невидимые толчки залитых водой льдин повторялись все
чаще и неожиданнее.  Мужик, сидевший ранее на корточках, а теперь ставший на
колени,  держась  за  мешок,  заговорил  заискивающим,  искусственно-веселым
голосом:
     - Развело,  значит,  да не попусту;  попусту-то зворыхает куда сильнее,
лед, значит, ест волну эту самую, утюжит, а то беда.
     - Лет пятьдесят езжу,  знаю,  - быстро заговорил старик, видимо, говоря
для барыни,  так как все мужики знали,  что каждый из них может рассказать о
реке,  -  а  в туман,  либо морок путался часов по десять,  отец еще учивал;
смотри,  -  говорит,  -  по уху:  как ветер дует; дует он тебе правильно, по
одному месту, так и держись и-и, держи, говорит... головы не ворочай, слушай
ветра, заместо компаса он... А то по волоску.
     - По  волоску лучше не надо,  -  с  жаром подхватил стоявший на коленях
мужик,  -  вот дым,  ежели папироску закурить -  унесет, а волосок никуда не
денешь, он на башке; отпусти его, он и показывает.
     Оба замолчали;  карбас,  стиснутый волной и льдиной,  круто положило на
бок,  отнесло в сторону, и парус, выйдя из ветра, тревожно заполоскал, почти
касаясь  воды.   Ксения  встала;  мешок  муки  упал  к  ее  ногам,  придавив
завизжавших баб.
     "Мы утонем",  - подумала Ксения, но это был не страх, а жуткое, тяжелое
возмущение.   Со   всей  силой  молодой  жизни  почувствовала  она  грозный,
потопивший ее  мрак,  темную даль реки,  беспомощность,  отсутствие любимого
человека,  и ей захотелось жить не иной,  а именно такой жизнью,  какой жила
она до сих пор и лучше которой, как показалось теперь, быть не может.
     Старик, бросаясь, как угорелый, выдернул мачту, другой отпихивал багром
льдину.  Карбас кренило,  он  зачерпнул воды и  остановился.  И  вдруг среди
общего  смятения раздался глухой,  булькающий шум,  льдина  ушла  под  киль,
карбас пошевелился, выпрямился и стал качаться.
     - Весла бери,  -  крикнул старик,  -  весла, снесет вас, неуповоротные,
греби што ль!
     Несколько  мгновений  продолжалась возня,  скрип  уключин,  беспомощные
толчки,  кряхтенье и брань -  и все кончилось! Ветер дул с прежней силой, но
волнение почти прошло, судно зашло за мыс.
     - Ой,  страшно, - снова сказала баба, охая и плюхаясь на мешок. - Что и
делается, поехала я с вами!
     - Пронесло,  и  слава  богу,  -  сказал  старик,  и  Ксения  второй раз
почувствовала, что была настоящая, серьезная и большая опасность.


        "VI"

     У дома Ксения остановилась и,  запыхавшись,  перевела дух,  так как шла
очень скоро, почти бежала, замирая от нетерпения и волнения. Душа ее, полная
нежного   оживления,   влюбленности   и   хитроватой   радости,   торопилась
высказаться;  уже на ходу она улыбалась, представляя, как встретит ее муж, и
какой  нескончаемый,   с   восклицаниями,   притворно-сердитыми  упреками  и
вопросами начнется меж ними разговор, пока он снимет ее калоши, а она шапку.
Как всегда, когда ей особенно хотелось быть с мужем, Ксения старалась думать
об  этом вскользь,  и  ей было чуть-чуть стыдно от сознания,  что она теперь
женщина и  что  меж ней и  одним из  бесчисленных мужчин нет ничего тайного.
Поднимаясь по  лестнице,  она  сунула  руку  в  карман,  где  лежало  нечто,
купленное ею в  городе;  это был подарок мужу,  часы с монограммой,  которым
завтра,  в день своего рождения, он должен удивиться и обрадоваться. Пока же
она  решила сказать,  что  в  город  ехать совсем не  думала,  и  это  вышло
случайно: вспомнила, что нужно кое-что по хозяйству.
     Открыв дверь,  Ксения увидела блеснувший свет лампы, заслоненной спиною
мужа,  быстро подошла и  остановилась,  еще  продолжая машинально улыбаться.
Турпанов  с  широко  открытыми,   помутившимися  глазами  подскочил  к  ней,
отступил,  оглянулся на Мару и  побледнел.  Мара инстинктивно закрыла грудь,
хихикнув  нервным  смешком;   глаза  ее  сузились,  вспухли  и  заслезились;
сделавшись вдруг некрасивой, вороватой и жалкой, пунцовая, она, быстро дыша,
застегивала грудь.
     Ксения подняла руку, машинально проводя ею по глазам, перевела взгляд с
мужа на женщину,  отошла в угол,  продолжая неудержимо улыбаться, побелела и
крепко  зажмурилась.  Тоскливое,  холодное изнеможение овладело ею,  два-три
тупых  слова -  бессмысленных и  случайных -  заменили на  мгновение ясность
мысли,  ноги ослабели,  она  прислонилась к  столу и  оцепенела,  болезненно
усталая,  готовая  закричать  от  боли.  Мара,  резко  вскочив,  бросилась в
переднюю;  Турпанов,  мигая,  захлебываясь  от  напряжения  и  потерянности,
сказал:
     - Ты не подумала ли... Марине Васильевне было, знаешь, нехорошо, легкое
головокружение...  -  Он замолчал и жалким,  громким голосом прибавил: - Ну,
как мы съездили, маленькие путешественники?
     - Куда?  -  сказала Ксения через силу,  со страхом, что он будет теперь
лгать, просить прощенья, извиваться. Ей было невыразимо стыдно от мысли, что
муж  может  узнать  об  ее  поездке.  Часы,  лежавшие  в  кармане,  были  ей
отвратительны, смешны, глупы и тривиальны. Они могли быть нужными и важными,
почти живыми,  - раньше, но все это было оплевано. - Я была здесь, в гостях,
но засиделась.
     - Ксюша,  -  застонал Турпанов,  ломая себе пальцы и  делая мучительное
лицо,  -  это был психоз, ей-богу, поверь мне, не надо катастроф, это был не
я, я же люблю тебя!
     Но говоря это, он чувствовал, что обращается к чужой, случайно зашедшей
сюда  женщине,  пристальные,  отталкивающие его  глаза жены были теми новыми
глазами человека,  которыми он смотрит раз в жизни и, осмыслив ее по-новому,
умирает верно,  просто и стремительно для всех,  кроме себя. Ксения молчала;
передумать и  осознать все,  случившееся так  резко,  было ей  не  под силу.
Мужчина, стоявший перед ней, сильно напоминал ей Власа, но был чужой.
     - Ну,  прощай, Влас, - тихо сказала Ксения, и ей стало жаль себя за то,
что она не  может какими-нибудь другими,  такими же  простыми,  но огненными
словами  передать ему  всю  силу  боли  и  ужаса.  Она  тронулась к  выходу,
обернулась и прибавила: - За что?
     - Ксения!  - закричал Турпанов. - Куда же, что за шутка, я не допущу! -
Он бросился к ней, хватая ее за руку; она молча и сосредоточенно вырывалась;
Турпанов уступил,  думая,  что этим смягчит ее.  Она вышла без слез,  еще не
зная,  что сделает:  поедет ли в другую деревню, где можно переночевать, или
наймет карбас к  вокзалу,  поедет по чистому и тихому рукаву,  в темноте,  с
горем в душе и звездами над головой.
     Турпанов,  сбегая  по  лестнице вслед  за  Ксенией,  бессвязно просил и
плакал.  На  крыльце он  остановился,  совершенно упавший духом;  маленький,
стройный силуэт женщины быстро уходил в  тьму.  Скрипел снег;  за овином пел
пьяный, отчетливо выговаривая:

                Было дело под горой, -
                На каку нарвался!
                Раз-другой поцеловал,
                Три часа плевался!


        "ПРИМЕЧАНИЯ"

     Ксения Турпанова. Впервые - журнал "Русское богатство", 1912, Э 3.
     Винцерода - плащ из непромокаемой ткани.
     Бельше, Вильгельм (1861-1939) - немецкий биолог, популяризатор науки.
                                                                    Ю.Киркин



        "Александр Степанович Грин. Всадник без головы"


                         (Рукопись XVIII столетия)


     ---------------------------------------------------------------------
     А.С.Грин. Собр.соч. в 6-ти томах. Том 2. - М.: Правда, 1980
     OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 25 марта 2003 года
     ---------------------------------------------------------------------


        "I"

        "НЕМНОЖКО ИСТОРИИ"

     Все знают великого полководца Ганса Пихгольца.  Я  узнал о  нем лишь на
одиннадцатом году.  Его  подвиги вскружили мне голову.  Ганс Пихгольц воевал
тридцать лет  со  всеми государствами от  Апеннин до  страшного,  каторжного
Урала и всех победил.  И за это ему поставили на площади Трубадуров памятник
из  настоящего  каррарского мрамора  с  небольшими прожилками.  Великий,  не
превзойденный никем Ганс сидит верхом на  коне,  держа в  одной руке меч,  в
другой -  копье,  а за спиной у него висит мушкетон.  Мальборук -  мальчишка
перед Гансом Пихгольцем.
     Таково было общее мнение. Таково было и мое мнение, когда я, двенадцати
лет  от  роду,  выстругал  деревянный меч  и  отправился на  городской выгон
покорять дерзкий чертополох.  Ослы страшно ревели,  так  как это их  любимое
кушанье.  Я  выкосил чертополох от каменоломни до старого крепостного вала и
очень устал.
     На тринадцатом году меня,  Валентина Муттеркинда, отдали в цех поваров.
Я  делал сосиски и шнабель-клепс и колбасу с горошком,  и все это было очень
вкусно,  но  скучно.  Я  делал также соус из лимонов с  капорцами и  соус из
растертых  налимьих  печенок.  Наконец,  я  изобрел  свой  собственный  соус
"Муттеркинд",   и   все  очень  гордились  в  цехе,   называя  меня  будущим
Гуттенбергом, а фатер дал гульден и старую трубку.
     А Ганс Пихгольц, стоя на площади, посмеивался и величался.
     Я ненавидел его,  завидовал ему,  и он не давал мне спать.  Я хотел сам
быть таким же великим полководцем, но к этому не было никакого уважительного
повода. Фатерланд дремал под колпаком домашнего очага, пуская вместо военных
кличей клубы табачного дыма.  Все надежды свои я  возлагал на римского папу,
но  папа в  то время был вялый и  неспособный и  под подушкой держал Лютера.
Тайно я  написал ему донос о  ереси на юге Ломбардии,  угрожая пасторами,  с
целью вызвать религиозную драку, но тихий папа к тому времени помер, а новый
оказался самым скверным католиком и,  смею думать, был очень испуган, прочтя
письмо, так как ничего не ответил.
     Содрогаясь о  славе,  я  в  один  прекрасный день  швырнул в  угол нож,
которым  резал  гусей,  и  отправился  к  начальнику  стражи.  Проходя  мимо
полицейской патрульной Ганса Пихгольца, я, подняв высоко голову, сказал:
     - Тридцать лет, говоришь, воевал? Я буду воевать сто тридцать лет и три
года.


        "II"

        "ЛЮБОВЬ"

     Меня приняли,  дали мне  лошадь,  латы,  каску,  набедренники,  палаш и
ботфорты.  Мы  дежурили от шести до двенадцати,  объезжая город и  наказывая
мошенников.  Когда я ехал, звенело все: набедренники, латы, палаш и каска, а
шпоры жужжали, как майский жук. У меня огрубел голос, выросли усы, и я очень
гордился своей службой,  думая, что теперь не отличить меня от Пихгольца: он
на коне -  и  я  на коне;  он в ботфортах -  и я в ботфортах.  Проезжая мимо
Пихгольца, я лениво крутил усы.
     Природа позвала меня к  своему делу,  и  я  влюбился.  Поэтическая дочь
трактирщика жила за городскими воротами, ее звали Амалия, ей было семнадцать
лет.  Воздушная фигурка ее была вполне женственна,  а  я рядом с ней казался
могучим дубом.  У нее были очень строгие,  нравственные родители, поэтому мы
воровали свои  невинные поцелуи в  ближайших рощах.  Разврат к  тому времени
достиг в  городе неслыханных пределов,  но  Амалия ни  разу еще  не  села на
колени  ни  к  кому  из  гостей  своего трактира,  хотя  ее  усердно щипали:
бургомистр,  герр Франц-фон-Кухен,  герр Карл-фон-Шванциг,  Эзельсон и  наши
солдаты. Это была малютка, весьма чистоплотная и невинная.
     В  воскресенье я  назначил свидание дорогой Амалии  около  Цукервальда,
большой рощи.  Было десять часов,  все спали, и ни один огонь не светился на
улицах города Тусенбурга.
     Отличаясь всегда  красивой посадкой,  я  представлял чудную картину при
свете полной луны,  сияющей над городской ратушей. Черные в белом свете тени
толпились на мостовой,  когда я  подъехал к  воротам и  приказал отпереть их
именем городской стражи.  Но лунный свет,  как и  пиво,  действовали на меня
отменно хорошо и  полезно,  и  я был пьян во всех смыслах;  от пива,  луны и
любви,   так  как  выпил  на  пивопое  изрядно.  Подбоченясь,  проехал  я  в
Роттердамские ворота и пустился по пустынной дороге.
     Приближаясь  к   назначенному  месту   свидания,   я   ощутил   сильное
сердцебиение;  лев  любви  сидел  в  моем  сердце и  царапал его  когтями от
нетерпения.  У  разветвления дороги я  задержал лошадь и крикнул:  "Амалия!"
Роща безмолвствовала.  Я  повернул коня по ветру и  снова крикнул:  "Амалия,
ягодка!"  Эхо  подхватило мои  слова  и  грустно умолкло.  Я  подождал ровно
столько, сколько нужно, для того чтобы шалунья, если она здесь, кончила свои
шутки, и нежно воззвал: "Амалия!"
     В  ответ мне захохотал филин глухим,  как в трубку пущенным,  хохотом и
полетел, шарахаясь среди ветвей, к темным трущобам. До сих пор уверен я, что
это был дьявол, враг бога и человека.
     Я  натянул удила,  конь заржал,  поднялся на дыбы и,  фыркая от тяжелой
моей руки,  осел на задние ноги.  -  "Нет,  ты не обманула,  Амалия,  чистая
голубка,   -  прошептал  я  в  порыве  грустного  умиления,  -  но  родители
подкараулили тебя у дверей и молча схватили за руки. Ты вернулась, обливаясь
слезами, - продолжал я, - но мы завтра увидимся".
     Успокоив,   таким  образом,   взволнованную  свою  кровь  и   отстранив
требования природы,  я,  Валентин  Муттеркинд,  собирался  уже  вернуться  в
казарму,  как  вдруг слабый,  еле заметный свет в  глубине рощи приковал мое
внимание к необъяснимости своего появления.


        "III"

        "БЕСЕДА"

     Знаменитый полководец Пихгольц сказал однажды, в пылу битвы: "Терпение,
терпение и терпение". Ненавидя его, но соглашаясь с гениальным умом, я слез,
обмотал копыта  лошади  мягкой травой и  двинулся,  ведя  ее  в  поводу,  на
озаренный уголок мрака.  Насколько от меня зависело, - сучья и кустарники не
трещали. Так я продвинулся вперед сажен на пятьдесят, пока не был остановлен
поистине курьезнейшим зрелищем.  Аккуратный в  силу рождения,  я расскажу по
порядку.
     Прямо на земле, в шагах десяти от меня, горели, зажженные на все свечи,
два серебряных канделябра,  очень хорошей,  тонкой и  художественной работы.
Перед ними,  куря  огромную трубку,  сидел старик в  шляпе с  пером,  желтом
камзоле и сапогах из красной кожи.  Сзади его и по сторонам лежало множество
различных вещей;  тут  были рапиры с  золотыми насечками,  мандолины,  арфы,
кубки,  серебряные кувшины,  ковры, скатанные в трубку, атласные и бархатные
подушки,  большие, неизвестно набитые чем узлы и множество дорогих костюмов,
сваленных в кучу.  Старик имел вид почтенный и грустный;  он тяжело вздыхал,
осматривался по  сторонам и  кашлял.  -  "Черт побери запоздавшую телегу,  -
хрипло пробормотал он,  - этот балбес испортит мне больше крови, чем ее есть
в этих старых жилах", - и он хлопнул себя по шее.
     Пылая жаром нестерпимого любопытства,  я  вскочил на захрапевшую лошадь
и,  подскакав к  старику,  вскричал:  "Почтенный отец,  что  заставляет ваши
седины  ночевать  под  открытым  небом?"  Человек  этот,   однако,   на  мой
добродушный вопрос принял меня,  вероятно,  за вора или разбойника,  так как
неожиданно схватил пистолет,  позеленел и согнулся.  "Не бойтесь,  -  горько
рассмеявшись,  сказал я,  -  я  призван богом и  начальством защищать мирных
людей".  О