яные жители,  впрочем,  давно привыкли к  этой  чужой и  ненужной им
воркотне колес.  Птицы жили шумно и  весело,  далекие от всего,  что не было
водой,  небом,  зеленью камышей,  любовью и пищей.  Дикие курочки,  зобастые
дупеля,  красавцы бекасы,  турухтаны,  кулики-перевозчики,  мартышки, чайки,
дикие и  домашние утки  -  весь  этот сброд от  зари до  зари кричал на  все
голоса,  и радостный,  весенний воздух слушал их песни, бледнея на рассвете,
золотясь днем и ярко пылая огромным горном на склоне запада.  Изредка, и то,
бывало,  преимущественно после снежных,  суровых зим,  -  появлялись лебеди.
Аристократы воды,  они жили отдельно,  гордой,  прекрасной жизнью, строгие и
задумчивые, как тишина летнего вечера. Их гнездо скрывалось в густом камыше,
и  сами  они  редко показывались на  просторе,  но  часто,  в  тихую радость
утренних теней,  врывались и  таяли звуки невидимого кларнета;  это  кричали
лебеди.  Мельник редко выходил наружу,  хотя и  не  был  колдуном,  как  это
утверждали некоторые.  Но  если  вечером случайно проходящий охотник замечал
его жилистую,  сутуловатую фигуру, с непокрытой головой, босиком и без пояса
- ему непременно следовало смотреть вдаль, куда смотрит мельник: там плавали
лебеди.


II

     Все в жизни происходит случайно, но все цепляется одно за другое, и нет
человека,   который  в  свое  время,   вольно  или  невольно,   не  был  бы,
бессознательно для себя, причиной радости или горя других.
     Сидор Иванович был лавочник.  Профессия эта почтенна, но незначительна;
Сидор Иванович думал наоборот.  Быть купцом - почетно, лавочник меньше купца
- значит...
     Таков  был  ход  его  мыслей.   Купечество  составляло  его  идеал,  но
достигнуть  этого  в   данное  время  было  для   него  невозможно.   Деньги
приобретались трудно,  мошенничеств не предвиделось. Сидор Иванович скучал и
бил жену.
     Начал он  великолепно.  Три  года  приказчиком -  три  года  приличного
воровства.  Поторопился -  ушел.  Собственная лавка,  открытая им, торговала
слабо, и Сидор Иванович никогда не мог себе простить, что начал торговать не
с субботы, а с пятницы.
     По воскресеньям он пел на клиросе, потом, если дело было зимой, ходил в
гости к  другим лавочникам,  где ел пирог с  морковью и  жаловался на плохие
дела. Летом же удил рыбу.
     К  уженью он  имел  большую охоту и  даже страсть.  Это  напоминало ему
торговлю -  даешь мало,  а  получаешь много.  Насадишь червячка,  да и то не
целого,  а  поймаешь целого ерша,  да еще и  червяк не съеден.  Совсем как в
лавке: продашь сахару на три копейки, а возьмешь пять.
     Ершей он облюбовал особенно и пылал к ним даже своеобразной торгашеской
привязанностью: дура-рыба. Окуней не любил и по этому поводу говаривал:
     - Что окунь?  -  Чиновник! На книжку берет, а денег не платит. Приманку
изгрызет и был таков...
     Когда рыба ловилась хорошо,  Сидор Иванович был доволен и варил уху. Но
часто,  поболтав в  ведерке рукой  и  уколов  ее  о  жабры  пойманных ершей,
замечал:
     - Если бы эстолько... тыщ!
     Лицо его омрачалось,  главным образом оттого,  что тысячу на червяка не
поймаешь.  Он был жаден.  И  зол:  вместе с  крючком старался всегда вырвать
внутренности.  Рыба  билась  и  выкатывала  налившиеся кровью  глаза,  а  он
говорил:
     - Тэкс!


III

     На  берегу валялась доска.  Сидор Иванович решил пойти поискать под ней
червячков, - весь запас вышел. Он положил удочку и пошел вдоль камышей.
     Жар  спадал,  в  городе смутно трезвонили чуть  слышные колокола,  тени
вытягивались и  темнели.  Золотые  наклоны света  дрожали меж  ярких  сосен.
Кричали утки,  пахло тиной,  водой и лесом. Синие и зеленые стрекозы сновали
над  Камышами,  желтели кувшинки.  Отражая темную  зелень берегов,  блестела
вода. А под ней голубел призрак неба - оно яснело вверху.
     Шагах в двадцати от берега,  из кустов,  закрывающих сквозную,  веселую
чащу  перелеска,  -  вился  сизый дымок,  слышались неясные голоса.  Звенела
посуда,  басистый смех  прыгал и  дрожал низом  над  водой.  Камыши дремали.
Плавные круги ширились и умирали в зеленых отблесках воды: рыба или лягушка.
     Сидор  Иванович  подошел  к  доске,  нагнулся,  приподнял  ее  тяжелый,
насквозь промокший конец, и сказал:
     - Чай пьют.  Городская шваль - девки стриженые, али попы. Попы открытый
воздух обожают: с ромом.
     В  камышах что-то  зашевелилось;  Сидор  Иванович выглянул и  увидел  в
просвете береговой заросли,  на маленьком твердом мыске - двух людей: черный
пиджак и  синяя юбка.  Так определил он  их.  Увидел он  еще и  два затылка:
мужской гладкий и женский -  отягченный русыми волосами, но определять их не
стал и услышал следующее:
     - Как он тихо плавает.
     - А правда: похоже на гуся?
     - Сам вы гусь. Это царь, он живет один.
     Сидор Иванович поднял доску и  с треском бросил ее оземь.  На оголенной
земле закопошились белые и розовые черви.
     - Кто ходит? - встрепенулась женщина.
     - Кто-то зашумел.
     - Медведь, - сказал черный пиджак. - Съест вас.
     Лавочник обиделся и  хотел  выступить из-за  прикрытия,  но  удержался,
насупился и  крякнул.  Эти люди были ему не  по душе -  господишки:  то есть
что-то  смешное,   презренное  и  "с  большим  понятием"  о  себе.  Разговор
продолжался.  Сидор Иванович поднял червяка и  меланхолически положил его  в
банку из-под помады.
     - Он  очень симпатичный,  -  сказала девушка.  -  Его  белизна -  живая
белизна,  трепетная,  красивая.  Я хотела бы быть принцессой и жить в замке,
где плавают лебеди -  и чтобы их было много... как парусов в гавани. Лебедь,
- ведь это живой символ... а чего?
     - Эка  дура,  принцесса,  -  сказал про  себя лавочник,  -  юбку подшей
сперва, пигалица!
     - Чего?  -  переспросил черный пиджак.  -  Счастья,  конечно,  гордого,
чистого, нежного счастья.
     - Смотрите - пьет!
     - Нет - чистится!
     - Где были ваши глаза?
     - Смотрел на вас...
     Лавочник  оставил  червяков.   Он  был  заинтересован.  Кто  пьет?  Кто
чистится?  Кто  "симпатичный"?  И  все его любопытство вылилось в  следующих
словах:
     - Над кем причитают?
     Он выступил из-за камыша и осмотрелся.


IV

     Пруд был  так спокоен и  чист,  что казалось,  будто плывут два лебедя;
один под  водой,  а  другой сверху,  крепко прильнув белой грудью к  нижнему
своему двойнику.  Но двойник был бледнее и  призрачнее,  а верхний отчетливо
белел плавной округлостью снежных контуров на фоне бархатной зелени. Все его
обточенное  тело  плавно  скользило  вперед,   едва  колыхая  жидкое  стекло
засыпающего пруда.
     Шея  его  лежала  на  спине,  а  голова  протянулась  параллельно воде,
маленькая, гордая голова птицы. Он был спокоен.
     - Никак лебедь прилетел!  -  подумал лавочник. - Вот мельник дурак, еще
ружьем балуется: шкура - пять рублей!
     - Я слышала,  - сказала девушка, - что лебеди умирают очень поэтически.
Летят  кверху  насколько  хватает  сил,  поют  свою  последнюю песню,  потом
складывают крылья, падают и разбиваются.
     - Да,  -  сказал черный пиджак,  -  птицы не  люди.  Птицы вообще любят
умирать красиво...  Например, зимородок: чувствуя близкую смерть, он садится
на ветку над водой, и вода принимает его труп...
     Сидор Иванович почувствовал раздражение: птица плавает и больше ничего.
Что тут за  божественные разговоры?  Что они там особенного увидели?  Почему
это им приятно, а ему все равно? Тьфу!
     Собеседники  обернулись.   Глаза  женщины,  большие  и  вопросительные,
встретились с глазами лавочника.
     - Хорошая штука! - сказал он вслух и дотронулся до картуза.
     Ему  не  ответили.  Тон  его  голоса  был  льстив и  задорен.  Лавочник
продолжал:
     - Твердая. Мочить надо. Жесткая, значит, говядина.
     Опять  молчание  и  как  будто  -  улыбка,  полная  взаимного согласия;
конечно,  это на его счет,  он человек неученый.  Что ж, пусть зубки скалят.
Шуры-амуры? Знаем.
     Он смолк,  не зная, что сказать дальше, и озлился. Птица плавает, а они
болтают! Шваль городская.
     - Свежо становится,  -  сказала девушка и резко повернулась. - Пойдемте
чай пить.
     И вдруг Сидор Иванович нашел нужные слова. Он приятно осклабился, зорко
бегая  маленькими быстрыми глазами  по  лицам  молодых  людей,  прищурился и
процедил, как будто про себя:
     - Этого лебедя завтра пристрелить ежели.  Дома ружьишко зря  болтается.
Эх! Знатное жаркое, дурья голова у мельника!
     Он видел,  как вспыхнуло лицо девушки,  как насмешливо улыбнулся черный
пиджак,  -  и вздрогнул от радости. Он ждал вопроса. Инстинкт подсказал ему,
чем можно задеть людей,  не пожелавших разговаривать с  ним -  и  не ошибся.
Девушка посмотрела на  него так,  как смотрят на кучу навоза,  и  спросила у
него звонким, вызывающим голосом:
     - Зачем же убивать?
     - На предмет пуха,  - кротко ответил лавочник, радостно блестя глазами.
- Для удовольствия значит. Как мы, то есть охотники.
     Она медленно отвернулась и прошла мимо, шурша ботинками в сочной траве.
Мужчина спросил:
     - Вы любитель покушать? Брюшко-то у вас того...
     Сидор Иванович побагровел и  задохнулся от  бешенства,  но было поздно;
оба  быстро ушли.  Лавочник нагнулся,  задыхаясь от  волнения,  и  рассеянно
поднял двух  червяков.  У  противоположного берега лениво и  плавно двигался
лебедь.
     - То есть,  -  начал Сидор Иванович,  -  птица плавает, какая невидаль,
скажите, ради бога...
     И  вдруг  ему  послышалось,  что  эхо  воды  отразило упавшее из  леса,
обидное, сопровождаемое смехом, слово "дурак"... Он выпрямился во весь рост,
приложил руку ко рту и заорал во весь простор:
     - От дурака и слышу-у!
     Эхо повторило звонко и грустно... ура-ка... рака... ака... шу... у!!!
     Было  тихо.  Звенели  невидимые ложечки,  вечерняя прелесть стлала  над
водой кроткие тени. Реял сизый дымок самовара, звучал смех. И плыл лебедь.


V

     Ночью Сидору Ивановичу приснилось,  что он убил лебедя и съел.  Убил он
его,  будто  бы,  длинной и  черной стрелой,  точь-в-точь  такой  же,  какие
употребляются дикарями,  описанными в журнале "Вокруг Света". Раненый лебедь
смотрел на него большими,  человеческими глазами и  дергал клювом,  а он бил
его по голове и приговаривал:
     - Шваль! Шваль! Шваль!
     Утро  взглянуло  сквозь  ситцевые  занавески  и   разбудило  лавочника.
Проснувшись,  он  стал  припоминать вкус  съеденного  им  во  сне  лебедя  и
машинально сплюнул:  горький был.  Потом вспомнил,  что  благодаря вчерашней
случайности испортилось настроение и пропала охота удить,  а был самый клев.
Потом стал размышлять:  застрелить лебедя или нет.  И  решил,  что не стоит:
мельник ругаться будет. А это неприятно - пруд его - не даст рыбу ловить.
     Все же  он  не мог отказать себе в  удовольствии мысленно прицелиться и
выстрелить:  трах!  Пух,  перья летят,  вода  краснеет...  Забился...  сдох.
Впрочем,  -  что же из этого?  Ну,  хорошо, этого он убил. А еще их осталось
сколько! Плавают себе и плавают.
     И  перед его  еще  сонными глазами проплыл,  колыхаясь в  зеленой воде,
белый спокойный лебедь.
     Сидор  Иванович  раздраженно  сплюнул,   вспомнив  тех  господчиков,  и
повернулся к жене.  Она крепко спала, и в рыхлом, рябом лице ее лежала сытая
скука. Он поднял одеяло и плотоядно ущипнул супругу за жирный бок.
     - Эх ты...  лебедь!  -  сказал он,  проглотив сладкую судорогу.  -  Ну,
вставай, что ли!..


ПРИМЕЧАНИЯ

     Лебедь. Впервые - журнал "Неделя "Современного слова", 1908, Э 14.
                                                                    Ю.Киркин



   Александр Степанович Грин
   Львиный удар



     ---------------------------------------------------------------------
     А.С.Грин. Собр.соч. в 6-ти томах. Том 3. - М.: Правда, 1980
     OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 19 апреля 2003 года
     ---------------------------------------------------------------------


I

     Трайян  только  что  вернулся  с  большого  собрания  Зурбаганской ложи
всемирного  теософического  союза.   Блестящее  выступление  Трайяна  против
Ордовы,  сильнейшего оратора ложи, его могучий дар убеждения, основанного на
точных данных современного материализма, его отточенная ирония и невероятная
память,  бросающая в связи с общим,  стройным,  как пламя свечи в безветрии,
мировоззрением,  -  тысячи непоколебимых фактов,  - лишили Ордову, под конец
диспута,  самообладания и  твердости  духа.  Материализм,  в  лице  Трайяна,
получил,  кроме шумных оваций,  несколько десятков новообращенных, а Трайян,
приехав домой, надел халат, сел поудобнее к железному, художественной работы
камину, и красный трепет огня отразился в зрачках его веселых глаз, накрытых
черными, крутыми и тонкими, как у красивых женщин, бровями.
     Хотя  Ордова не  появлялся еще  в  нашем  рассказе видимым и  говорящим
лицом,  интересно все-таки  отметить  разницу  в  наружности противников,  а
наружность -  в  контрасте с  их убеждениями.  Знаменитый ученый-материалист
Трайян обладал внешностью модного, балованного художника, в ее, так сказать,
банальной транскрипции: пышный галстук, волосы черные и длинные, пышные, как
и  холеная  борода;  безукоризненной  чистоты  профиль,  белая  кожа;  синий
бархатный пиджак -  впечатление одухотворенной изысканности; идеалист Ордова
коротко  стригся,  лицом  был  некрасив и  невзрачен и  одевался в  скверном
магазине  скверного  готового  платья.  Странное  заключение можно  было  бы
сделать отсюда!  Однако рассказ наш лежит не в шутке, и сравнение упомянутых
лиц с ошибочно перепутанными масками -  все,  что мы можем себе позволить по
этому поводу.
     В кабинете,  кроме Трайяна,  сидел приехавший с ним генерал Лей, живой,
ловкий и любезный старик, настоящий боевой человек, знающий смерть и раны...
Леи  был  поклонником  сражений,   драки  и  состязаний  вообще,   неизменно
оставаясь,  когда это не касалось патриотизма,  сторонником победителя;  бой
петухов,  тарантулов,  быков,  бой -  диспут ученых - серьезно, увлекательно
волновали Лея;  он  принимал  жизнь  только  в  борьбе  и  лакомством считал
поединки.
     - Мне кажется,  Ордова чувствует себя плохо,  - сказал Лей, - и я менее
всего хотел бы быть на его месте.
     - Он все-таки убежденный человек, - заметил Трайян, - и я, если хотите,
заставил  его  только  молчать.  Не  он  побежден  сегодня,  а  его  идейный
авторитет.
     - Ордова обезоружен.
     - Да,  я обезоружил его, но не покорил, что, впрочем, мне совершенно не
нужно.
     - Ордова крупный противник,  - сказал Лей, - так как стоит на приятной,
практически,  для масс, точке зрения. "Я умираю, но я же и остаюсь", - какие
великолепные перспективы!
     - Он слабый противник, - возразил Трайян, - его заключения произвольны,
аргументация беспорядочна и,  так сказать,  экзотична;  эрудиция, обнимающая
небольшое количество старинных, более поэтических чем научных книг, достойна
всякого сожаления.  "Организм умирает,  дух  остается!"  -  вот  все:  вера,
выраженная восклицанием; соответственно настроенные умы, конечно, предпочтут
этот выкрик данным науки.  Однако,  таких меньшинство,  в чем я и убедил вас
сегодняшним выступлением.
     - Господин Ордова просит разрешения видеть вас!  -  сказал, появляясь в
дверях, лакей.
     Собеседники  переглянулись;   Трайян  усмехнулся,  пожав  плечами.  Лей
просиял  от  любопытства и  нетерпения.  Несколько мгновений Трайян  молчал,
обдумывая  тон  встречи,   пока  ему  не  показалось  более  уместным,   как
победителю, почтительное и серьезное отношение.
     - Просите!   -   мягко  сказал  он  и  продолжал,  подымаясь  навстречу
входившему Ордове:  -  Очень,  очень мило с вашей стороны,  что вы навестили
человека,  искренне расположенного к  вам,  помимо всяких теорий.  Садитесь,
прошу вас. Ордова - генерал Лей.
     Невзрачное, грустное лицо Ордовы выразило легкое замешательство.
     - В этот поздний час,  господин Трайян,  - сказал он таким же грустным,
как  и  его  лицо,  но  решительным и  свободным  голосом,  -  я  пришел  по
немаловажному делу к вам лично.
     Генерал поклонился и разочарованно протянул руку Трайяну.
     - Как лишний, я удаляюсь...
     Но Трайян знаком остановил его.
     - Не  уходите,   Лей,  я  не  хотел  бы  секретов  и,  вообще,  никакой
таинственности.
     - Извините,  -  сказал Ордова,  -  я  пришел с  коротким,  практическим
предложением,  но такого рода,  что намек на третье лицо был нелишним.  Если
генерал  Лей  находится  в  курсе  вопросов,   рассмотренных  в  сегодняшнем
заседании и  не состоит членом общества покровительства животным,  -  я  без
задержек перейду к делу.
     - Вопрос идет о животном? - спросил Трайян, рассматривая Ордову в упор.
- Однако я хотел бы избегнуть мистификации.
     - Зачем?  - искренно возразил Ордова, - когда можно обойтись без всякой
мистификации!
     - Я и генерал Лей слушаем вас, - коротко заявил Трайян.
     Гость поклонился, и все сели; тогда Ордова заговорил:
     - Для скептиков, людей предвзятого мнения, людей легкомысленных и людей
искренне  убежденных  существует  неотразимо повергающее их  оружие  -  сила
факта.  Обстановка факта,  внешняя  и  внутренняя его  сторона  должны  быть
наглядными и  бесспорными.  Могли ли  бы  вы,  Трайян,  быв очевидцем,  даже
действующим   лицом   факта   бесспорного,   опровергающего   нечто   весьма
существенное в  вашем  мировоззрении,  -  явить  мужество  признанием власти
факта?
     Трайян подумал и, не найдя в словах Ордовы ловушки, сказал:
     - Приняв бесспорность факта существеннейшим и главнейшим условием - да,
мог бы, как ученый и человек.
     - Хорошо,  -  продолжал Ордова,  - то, что я изложу далее, не требует с
вашей стороны возражений.  Вы можете просто, в худшем случае, пропустить это
мимо ушей.  Внимательное изучение древних восточных авторов,  подтвержденное
собственными моими  опытами,  привело  меня  к  убеждению  в  действительном
существовании  Духа   живой   Жизни,   духовной  основы  всякого  организма.
Естественная смерть существа никогда не  бывает достаточно быстрой для того,
чтобы  освобождение,   или  исход  Духа,  произвело  резкое  впечатление  на
присутствующих;  какими путями совершается это,  доныне нам  неизвестно,  во
всяком  случае,  постепенное освобождение духовной  энергии  в  сравнении  с
мгновенным исхищением ее  путем  идеально  быстрого уничтожения тела,  почти
неведомого природе,  -  относится одно к одному так же, как взрыв пороха - к
медленному его сгоранию. Под идеально быстрым уничтожением подразумеваю я не
только предшествующий окончательной смерти полный паралич организма,  как  в
случаях разрыла сердца  или  апоплексии,  а  полное сокрушение,  обращение в
бесформенную материю.  Вам,  Трайян, и вам, генерал, предлагаю я завтра в 12
часов дня  быть свидетелями такой смерти,  смерти сильного,  здорового льва;
мой  выбор  я  остановил  на  этом  звере  ради  его  сравнительно небольших
размеров,  отвечающих условиям опыта,  но, главным образом, в силу огромного
количества невесомой таинственной энергии или Духа, заключенного в льве, как
в носителе силы.
     - Насколько я понял вас,  - сказал Трайян, улыбаясь безобидно, как если
бы  речь шла  о  сложной и  умной шалости,  -  освобожденный дух  льва будет
доступен моим физическим чувствам?! Но как и в какой мере?
     - Как -  не знаю, - серьезно сказал Ордова, - но, ручаюсь, в достаточно
убедительной   степени.   Завод   Трикатура   отдал   в   мое   распоряжение
восьмисотпудовый паровой молот;  молот убьет льва. Я не требую у вас участия
в расходах по опыту,  так как это моя затея;  прошу лишь,  после составления
письменного акта о происшедшем, присоединить свою подпись.
     - Согласен,  - высокомерно сказал Трайян. - Лей, что вы думаете об этой
истории?
     Глаза Лея блестели одушевлением и азартом.
     - Я думаю...  я