бумажки,  на которой!  лежали два маленьких  мокрых  комочка.-  Они
самы...
     Миллер неожиданно размахнулся и  швырнул чашку!  из  всей силы  в  лицо
говорившему. От неожиданности тот откинулся назад и ударился головой о косяк
двери. Горячая серая жидкость потекла  по его лицу, мундиру  и брюкам,  а на
губах показалась кровь...
     -  Да  вы  что,  собаки!  Сговорились,  что  ли?!  - заревел  капитан.-
Бунтовать? Жаловаться? Черви? Сами вы чер-рви! Я вас!..
     Он отскочил  на  два шага,  быстро отстегнул кобуру и  выхватив  черный
блестящий револьвер, в упор  направил его в грудь первому, кто стоял ближе к
нему. От неожиданности и изумления никто не успел даже пошевелиться, поднять
руку. Сухо щелкнул взводимый курок...
     Вдруг с  быстротою  молнии Моська  кинулся  к Миллеру сзади  и, схватив
капитана за  плечи,  сильно ударил его  ногой  под коленки...  Слон  потерял
равновесие и  грузно  брякнулся спиной  о пол.  Комната заходила  ходуном от
сотрясения... Так же быстро одной рукой  подхватил Моська упавший револьвер,
а  другой  оборвал  тоненькую  шашку  капитана...  Миг  -  и она  со  звоном
разлетелась  в куски, скомканная  дюжей рукой  Моськи. Миллер,  придавленный
тяжелым  солдатским коленом  у  самого горла,  беспомощно хрипел  и метался,
хватая руками воздух...
     - Будет, барин, над  людьми измываться!.. - высоким,  не своим  голосом
крикнул Моська.- Люди  мы,  не псы, не  хамы! Что ты  своим благородством-то
гордишься, убивец! Убивец ведь ты! Ведь ты  людей по миру пускал! Ты  за что
хотел человека стрелять?  Ах ты, пес, негодная ты тварюга! Ты мне чего сичас
говорил? Плюну, мол, тебе в рожу, а? А ты, мол, разотри да смейся, а? Так на
же тебе! - Он нагнулся над посиневшим от страха  и  злобы Миллером  и звучно
плюнул ему  в  лицо.-  Разотри!  - сказал он, вставая.-  Вот и  будешь ты...
конфетка!..
     Слон   медленно  поднялся...  Глаза  его  блуждали,  а  губы  беззвучно
шевелились... Моська стоял  перед  ним,  сжимая кулаки,  и  смотрел на этого
жалкого пьяного человека-зверя... Потом подумал и сказал:
     - Ничего, говоришь, не добьемся? Врешь! Всего добьемся!
     Через два  месяца  Моська  был  присужден  за  насилие над  офицером  и
оскорбление  последнего  при  исполнении служебных обязанностей в бессрочную
каторгу. Но первая рота помнит Моську.


     "Примечания. Слон и Моська. "

     Слон    и   Моська.   Из    летописей   ***ского    батальона.-   СПб.:
Книгоиздательство "Свободная пресса", 1906.- 30 с. Перед заглавием инициалы:
А.  С.  Г.  Брошюра   была  найдена  в   1965  г.   в  Отделе  редкой  книги
Государственной  Публичной   библиотекиим.  В.  И.  Ленина  (см.  об   этом:
Покровская 3. Был и такой рассказ//Литературная  Россия.- М., 1966.  1 июня.
No 27. С. 14). Еще два экземпляра были обнаружены в 1966 г. в Отделе  редкой
книги Государственной  Публичной  библиотеки им.  М. Е. Салтыкова-Щедрина  в
Ленинграде.  Рассказ  публиковался  в сборниках: Грин А. С. Белый  шар  (М.,
1966. С. 47-80); Прометей: Историко-биографический альманах (М., 1976. Т. 3.
С. 310-332), Печатается по архивному экземпляру (ЦГАЛИ).
     Рассказ написан осенью  1906 г. Петербургский градоначальник 29 октября
сообщал, что набор брошюры (предполагался тираж 10  000  экз.)  был разобран
при наложении на нее ареста. В деле, начатом 4 декабря 1906 г. Петербургским
комитетом   по   делам   печати,   были  определены   "несомненные  признаки
преступления"   автора  на  основании  того,  что  содержание  его   брошюры
"заключает в  себе возбуждение к  нарушению  воинскими  чинами  обязанностей
военной службы". (Центральный государственный архив (ЦГА) СССР.- Ф. 777. Оп.
7. Д. 307. Л. 3.)

     Фельдфебель, взводный, подвзводный, ефрейтор, унтер,- В дореволюционной
армии эти звания присваивались младшему командному составу из солдат.
     По-ефрейторски  на  караул  - отдавать  честь  ружьем  (особый воинский
ружейный прием).
     Штабс-капитан - офицерский чин  в  царской  армии  (между  поручиком  и
майором).
     Хоругвь  -  воинское  знамя.  Церковная  священная  хоругвь  -  большое
полотнище на длинном древке с изображением Христа или святых.
     Гренадер  - здесь: рослый  солдат.  Так называли  солдат  особого  рода
войск,  вооруженных гранатами (фр. grenade),  а впоследствии солдат высокого
роста из отборной части войск.
     Взять под микитки - под ребра.
     ...по голому пузу пузырем с  горохом!..- "Пузырем"  называли в то время
мешок для хранения сыпучих продуктов.
     Скатал валенки, отдал пушку (жарг.) - приврал, обманул, подшутил.
     Пушкарь  (жарг.)  -  обманщик,  болтун, пустослов. В  прямом  значении:
артиллерист.
     Каптенармус  -  должностное  лицо  в  армии,  отвечающее   за  хранение
имущества в ротном складе (кладовой).
     Цейххауз (цейхгауз) - воинский склад оружия, обмундирования, снаряжения
и т. п.
     Кунстштюки (кунштюки) - разные проделки, фокусы, ловкие штуки.
     Словесность - здесь: воинские уставы в дореволюционной армии.
     Дневальство - дневное наблюдение  за порядком  и чистотой  в  помещении
роты.
     "Нет у тебя Бози инии, разве мене..." (церковнослав.) - Нет у тебя Бога
иного, кроме меня.



        "Александр Степанович Грин. Табу"



     ---------------------------------------------------------------------
     А.С.Грин. Собр.соч. в 6-ти томах. Том 2. - М.: Правда, 1980
     OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 25 марта 2003 года
     ---------------------------------------------------------------------


        "I"

     Положение писателя,  не  умеющего  или  не  способного угождать  людям,
должно внушать сожаление.  У такого художника выбор тем несколько ограничен,
так как настроенный антихудожественно к обычным проявлениям жизни - болезни,
радости,  горю,  любви,  труду,  страстям и  так  называемым "достижениям" -
человек становится более  противосоциальным явлением,  чем  профессиональный
убийца.  Не может быть ничего оскорбительнее для читателя,  как равнодушие к
его  нуждам:  это  понятно;  вместе с  тем писатель антисоциальный не  может
принудить  себя  к  гуманистическому изображению быта;  то,  что  он  пишет,
замкнуто само  в  себе,  подобно ударам  колокола в  глухой  пещере.  Однако
известен случай,  когда именно такой писатель стал популярен,  -  я  привожу
здесь его собственный рассказ об этом странном, если не более, происшествии.
     - Мы отплыли,  -  сказал мне Агриппа,  -  отплыли из Калькутты с самыми
зловещими предзнаменованиями. Во-первых, с парохода бежали крысы. Во-вторых,
на очередной пассажирский рейс в разгаре сезона прибыло так мало пассажиров,
что две трети кают остались пустыми.  В-третьих, механик, накануне отплытия,
видел себя во сне ползающим на четвереньках перед Нептуном;  морской бог, по
словам  механика,   яростно  грыз  свой  трезубец.  "Факты  и  комментарии!"
Фламмарион  с  достоверностью  утверждает,   что  на  кораблях,   обреченных
катастрофе,   пассажиров  всегда  меньше  против  обыкновенного;  знаменитый
астроном  приписывает  это  неосознанному  предчувствию,  однако  с  большей
уверенностью можно наградить странным предчувствием крыс.  Во всяком случае,
я,  как человек научно суеверный,  посетил нотариуса и  общество страхования
жизни и -  вы увидите далее -  поступил правильно,  так как могло быть хуже,
чем вышло.
     На   восьмой   день   нашего   плавания   мы   потерпели   классическое
кораблекрушение,  по всем правилам этого печального дела. Схематически можно
выразить это так:  туман,  риф,  пробоина,  град проклятий, охрипшие голоса,
шлюпки и  неизменный,  одиноко тонущий капитан наш не  составлял исключения.
Все это произошло на рассвете.  Настроенный злорадно по отношению к обществу
страхования жизни, я, тем не менее, не захотел увеличить своей особой список
ужасных премий и, насколько хватило соображения, стал измышлять средства.
     Само собой понятно,  что мне,  при моей медленности и неповоротливости,
не удалось пристроиться ни в одну шлюпку.  Закон человеколюбия превратился в
грубую  солдатскую  дисциплину,  прозевавший команду  терял  связь  с  ходом
массового спасения.  Да,  вышло так,  что я остался на палубе,  и, по правде
сказать, у меня не хватило духу прыгнуть в последнюю, переполненную лодку, -
может  быть,   я  потопил  бы  ее  своей  тяжестью.  Капитан,  честный,  как
большинство из  них,  стоял у  трубы,  скрестив на груди руки.  Лицо бедного
малого напоминало взволнованное море,  ему,  конечно, страшно хотелось жить,
но  положение обязывает -  приходилось идти  ко  дну.  Однако,  постояв  еще
минуту-другую и, видимо, волнуясь все более, капитан, бросив на меня взгляд,
выражавший некоторое смущение,  бултыхнулся в  воду  и  поплыл  к  ближайшей
шлюпке,  где его,  мокрого,  втащили на  борт,  а  я,  охваченный непонятным
равнодушием  к   жизни,   уселся  на  его  месте,   рассматривая  в  бинокль
переполненные людьми лодки,  которые даже  при  несильном волнении неизбежно
должны были пойти ко дну. Таким образом, у меня было сомнительное утешение -
потонуть с  комфортом и  на просторе,  тогда как мнимоспасшимся предстояло в
бурную погоду пойти ко дну ужасной гирляндой, хватаясь друг за друга, как за
соломинку.
     Пароход,  раскачиваясь  от  перемещавшейся в  трюмах  воды,  погружался
медленно  и  безостановочно.   Я,  вытащив  карманную  библию,  читал  книгу
премудрости Соломоновой;  не будучи человеком религиозным,  я, тем не менее,
из  понятной хитрости делал это  на  всякий случай.  Закрыв библию,  я  стал
думать о смерти,  но, к удивлению своему, так вяло, что оставил этот предмет
и занялся рассматриванием океана.  Очень далеко,  на линия горизонта,  белел
парус.  Ранее его  не  было,  из  чего я  без  труда заключил,  что судно не
удаляется,  а приближается,  но трудно было сказать, сколько времени пароход
останется над поверхностью воды. Думая, что это может случиться неожиданно и
не  желая попасть в  могущую образоваться воронку,  я  сам бросился в  воду,
отплыв шагов на сто; пробковые нагрудник и пояс хорошо держали меня. В таком
положении я стал ожидать спасителя, оказавшегося туземным рыбачьим судном, и
через час был принят на борт.  Тем временем пароход исчез в  глубине океана,
образовав,  как  я  и  ожидал,  шумный водоворот,  родивший множество мелких
волчков-воронок, разбежавшихся под синим утренним небом с тихими всплесками.


        "II"

     Законы гостеприимства вынужденного - не совсем то же, что званый вечер;
однако я  не  могу  сказать,  что  чернокожие Аполлоны,  провонявшие рыбой и
чесноком,  держали меня в черном теле. Попытки разумных, взаимных объяснений
с помощью жестикуляции и щелканья языком не привели ни к чему -  мы так и не
разговорились,  после чего,  будучи оставлен в  покое и утолив голод вареной
рыбой,  я крепко уснул.  При слабом,  но ровном ветре судно быстро скользило
вперед, держась одного курса; шум рассекаемой форштевнем воды, глухие голоса
дикарей, нестройные звуки дикого инструмента вроде волынки и скрип реи скоро
усыпили меня.  Я  лежал в  кормовой части,  среди рыбьих костей,  неубранных
деревянных чашек и тряпок - рядом с моим лицом топали босые ноги рулевого, а
надо  мной  двигался  румпель.  Я  заснул,  полный  странного  равнодушия  к
дальнейшей своей  судьбе  и  перенесся  в  страну  видений,  полных  грозной
таинственности,   по  пробуждении  же  не  мог  ничего  вспомнить.  Когда  я
проснулся,  была  ночь,  передо мной  на  корточках сидели два  чернокожих и
рассматривали меня с большим увлечением. Один, ударив меня по плечу, сказал:
"Като-то...  като" -  и  засмеялся.  По тону голоса я  заключил,  что ко мне
относятся дружелюбно.  Скоро  подошли и  другие,  и  снова завязался трудный
разговор на двух языках;  однако,  желая выяснить направление и  цель нашего
путешествия, я добился того, что один из дикарей, показав на юг, вытянул три
пальца и  пригнул их,  затем,  очертив рукой в  воздухе окружность,  сказал:
"Орпозо",  что,  по-видимому,  было  названием местности.  Из  всего этого я
пришел к выводу,  что судно плывет на юг, и через три дня будет в "Орпозо" -
должно быть, какой-то остров.
     Я  не  буду описывать однообразия нашего плавания,  так  как  при одном
воспоминании о духоте зноя, рыбной вони и непобедимой от безделья сонливости
мне  становится скучно.  Разумеется,  во  всем  этом  есть  много интересных
бытовых подробностей,  но,  не состоя этнографом,  оставляю быт дикарей перу
неутомимых исследователей,  знающих это дело.  Я  же,  будучи от  природы не
склонен к изображению домашней утвари и обычаев,  перейду к главному.  Утром
третьего после моего спасения дня  мы,  держась вблизи высокого неизвестного
для меня берега,  обогнули его в южной части,  лавируя среди островков,  так
круто и  живописно изрезанных маленькими лагунами,  что я,  по  неопытности,
постоянно принимал устья их  за  целую сеть проливов и  убеждался в  ошибке,
лишь  заглянув в  сияющую округлость их,  полную скал и  блеска.  Сохранив и
высушив свой костюм,  я  представлял,  стоя с  заложенными в карманы руками,
странное среди голых и  черных тел зрелище;  по контрасту это доставляло мне
известное  невинное  удовольствие.  Насвистывая  "Сон  негра",  я  любовался
царством  первосказанной  красоты,   любимейшей  матери  людей  -   природы,
исходящей  лучезарными улыбками  океана,  серебристыми,  лиловыми  оттенками
берегов,  дивной  прозрачностью воды,  беспричинной,  полной  радости света,
обмывающего в зеленоватой глубине воли плавники дельфинов, раковины, орхидеи
и камни, отполированные столетиями столетий. В это время, вылетая на длинных
веслах  из  дремотных лагун,  несколько десятков пирог,  полных вооруженными
туземцами, образовали сомкнувшийся полукруг, и я услышал непередаваемый вой,
способный внушить  навсегда отвращение к  человеческому голосу.  Хозяева мои
бросились к парусам,  но было уже поздно,  судно хоть и имело сзади открытый
путь, неизбежно выйдя из ветра, остановилось бы в галсе, впереди же плотной,
щетинистой от копий и щитов цепью надвигались враги.
     Я не успел опомниться, как несколько стрел, пробив паруса, закачались в
них,  подобно веткам под севшими на них птицами. Вытащив небольшой карманный
револьвер,  я  схватил свой  пробковый пояс и,  прикрываясь им,  как  щитом,
пустил три пули в стоявших на ближайшей пироге;  двое,  пронзительно заорав,
нырнули в воду.  Хозяева мои спешно вооружались ножами,  палицами и копьями.
Испустив столь же пронзительный гогочущий вопль, как и нападающие, они стали
у бортов, размахивая над головой лезвиями, и, по тусклому свету загоревшихся
бешенством глаз, я увидел, что кому-то придется круто.
     Я стоял у мачты,  приберегая пули на крайний случай.  Враги, раскачивая
судне  из  стороны в  сторону,  висли на  бортах,  срывались,  вскакивали на
палубу,  убивали  и  падали  сами  с  раскроенными черепами.  К  ногам  моим
подкатилась,  тяжело стукнув,  ловко  отрубленная голова.  Держа револьвер в
левой руке,  а в правой толстый деревянный рычаг,  я бил этим незамысловатым
орудием всех подступавших близко,  и  с  такой яростью,  что обратил на себя
исключительное внимание.  Меня обступили со всех сторон,  стараясь полоснуть
на смерть,  однако уроки отставного кавалериста Геймана не прошли даром, и я
увесисто попадал в челюсти концом рычага,  действуя тычком и наотмашь,  пока
не  поскользнулся в  крови,  после чего упал на колени;  рычаг был вырван из
моих  рук,  а  я,  взмахнув  револьвером,  рассеял  все  остальные заряды  в
костлявые тела  дикарей.  На  мгновение я  увидел свободное пространство,  а
затем почти нечувствительный сгоряча удар  в  голову опрокинул все  в  диком
смешении мелькающих черных белозубых лиц, и я с пересекшимся дыханием упал к
ногам победителей.


        "III"

     Приступая теперь к событиям,  имеющим прямое отношение к сущности моего
рассказа,  я заявляю,  что все дальнейшее,  как бы невероятно и чудовищно ни
показалось   оно    людям   мирного   душевного   склада,    происходило   в
действительности, во всей своей ужасной бытовой простоте. Я очнулся на руках
дикарей;   от  слабости  я  висел,  как  плеть,  меня,  подхватив  подмышки,
поддерживали в  стоячем положении;  неподалеку я увидел двух черных матросов
со связанными позади руками; остальные, вероятно, были убиты. Я был гол, как
и  они -  с меня сняли все.  Нас окружала толпа,  человек в триста,  все это
происходило в центре большой поляны - вековые деревья, застывшие в массивной
неподвижности огромных  стволов,  придавали неизвестности будущего  характер
зловещий и  мрачный.  Взглянув перед собой,  я увидел большой костер,  возле
которого суетились дети и женщины.
     Я попытался вырваться,  но был прижат еще крепче.  В это время к одному
из  пленников  быстрыми  скачками  приблизился мускулистый дикарь,  взмахнул
дубиной и  оглушил несчастного по  голове тяжким ударом;  пленник,  пробежав
шагов пять,  упал  в  конвульсиях;  второй,  видя  смерть товарища,  жалобно
закричал,  но  был убит тем же  приемом.  В  тот момент,  когда упала первая
жертва, я почувствовал себя дурно от страха; еще немного, и я вновь, на этот
раз  уж  навсегда,   лишился  бы  сознания,   оглушенный  палицей.  Инстинкт
самосохранения,  вспыхнувший при виде этой бесчеловечной расправы,  с  силой
удара  грома  подсказал  мне,  что  просить  пощады  бессмысленно.  Явлению,
поразившему меня,  следовало противопоставить нечто,  способное поразить,  в
свою очередь, шайку убийц. Палач, свалив второго, теми же кошачьими прыжками
направился ко мне. Я вырвался из рук дикарей, схватил первого попавшегося за
горло,  отбросил его изо всей силы прочь и,  кинувшись на  землю,  забился в
невероятных корчах, подражая судорогам эпилептиков.
     Могу сказать смело,  что,  понадобись где-нибудь на сцене телодвижения,
подобные выполненным мной в эти минуты, я остался бы непревзойденным в своей
случайной импровизации.  Я  бился спиною,  головою,  грудью и животом,  грыз
землю, судорожно сплетал руки, барабанил коленями, закатывал глаза, хрипел и
кричал.  Сила отчаяния заставила меня быть почти истериком настоящим. Как ни
был я поглощен единой мыслью поразить убийц безумством телодвижений,  все же
я не мог не заметить,  что впечатление велико. Подбежавшие ко мне отступили,
в  кругу раздались крики,  но  не угрожающего оттенка,  и  скоро,  продолжая
вертеться волчком,  но  посматривая вокруг,  я  увидел,  что окружен плотным
кольцом  присевших на  корточки дикарей;  наконец,  обессилев,  я  вытянулся
неподвижно лицом вверх, приготовившись, на всякий случай, ко всему худшему.
     Случилось так,  что  мой расчет оправдался.  Я  почувствовал,  что меня
осторожно  приподымают,  сопровождая  это  восклицаниями,  и  возгласами,  и
воплями;  отдохнув несколько в  сидячем положении,  я встал и,  с намерением
усилить эффект,  поднял руки вверх,  как бы призывая на помощь и в свидетели
знойное солнце.  Подумав немного,  я запел первое,  что пришло в голову;  то
было  "Хабанера"  Бизе;  суеверные  мозги  людоедов  приняли  ее  с  должным
почтением.  Ко  мне  подошел старик с  птичьими костями в  носу и  глиняными
кружочками в  отвисших губах;  костюм его  состоял из  моих брюк и  носового
платка,  повязанного так,  как  это делают страдающие зубной болью;  старик,
положив мне на грудь руки,  оглянулся и  сказал:  "Табу".  Тотчас же от меня
отошли все,  оставив под присмотром двух человек, молчаливых, с испуганными,
как теперь у большинства, глазами, и я, измученный, сел на землю.
     По-видимому,  я  отнял у людоедов много драгоценного времени,  так как,
лишь изредка посматривая в мою сторону, занялись они, с живостью и аппетитом
проголодавшихся  школьников,   противоестественной  трапезой.  Тела  убитых,
выпотрошенные и освежованные совсем так,  как свиные или телячьи туши,  были
разделаны  на  куски  и  подвешены  близ  огня;   дикари,  занявшиеся  этим,