. И думал он свое, особенное, был и
здесь  и  не здесь, он и не он... Нет! был он, уставший от долгого шатанья в
безлюдном  лесу,  неловкий и жадный, измученный и шутливый. И вдруг не стало
его,  а  ушел  кто-то  другой,  вспугнутый  неожиданной, понятной только ему
тревогой, странный и злой.
     Елена  растерянно смотрела в пустую зеленую глубину аллеи. Было жарко и
тихо,  но  в  этой  тишине  остались  глухие, безыменные желания, и глубокое
волнение  женщины,  заглянувшей  испуганными  большими  глазами  в  огромную
сложность  жизни, недоступной и скрытой. И было, вместе с бессилием мысли, с
грустным,  тоскливым  напряжением  взволнованных нервов, неясное, молчаливое
ожидание,  словно  кто-то  обидел  ее,  как ребенка, грубо и беспричинно, не
досказав яркую, страшную сказку...
     Елена  медленно повернулась и пошла назад в комнату, забыв о подрядчике
и  обо  всем,  усиливаясь вспомнить и уловить что-то, мгновенно показавшееся
виданным   вот  теперь  и  еще  когда-то  раньше,  давно...  И  вдруг  тупое
напряжение  мысли  разом  исчезло: она вспомнила и облегченно вздохнула. Это
было  то,  что  так  странно  показалось  ей  перенесенным  из  минувшего  в
сегодняшний день.
     ...Уездный  город, темная, душная улица... Отдаленная музыка, брошенная
случайным  ветром  в  теплую  воздушность  летнего вечера... Да, сегодня нет
музыки,  и  это  было  тогда. А тогда мгновенная грусть вспыхнула и угасла в
сонной  тишине  мрака,  зажигая  желание  пойти  на  бульвар, откуда долетел
обрывок мелодии, сесть и прослушать до конца...
     Петунников  выбрался  к  лесу  той  же  самой  прямой,  цветущей межой,
перевел взволнованно дыхание и остановился.
     Несколько  минут  он  стоял и смотрел вниз в странном оцепенении, желая
идти и не двигаясь, вспоминая и раздражаясь...
     И  казалось  ему,  что  там,  за  далекими,  такими  маленькими отсюда,
деревьями  сада,  у  тихого  пруда  и  в  аллее, где солнце обжигает розовые
кусты,  и  в  комнате,  где живет милая, беззаботная женщина, осталась живая
боль  его  собственного, тоскливо загоревшегося желания спокойной, ласкающей
жизни,  без  нервной  издерганности  и  беспокойства,  без вечного колебания
между  страхом  тяжелой,  циничной  смерти и полузадушенным голосом молодого
тела, властно требующего всего, что дает и протягивает человеку жизнь...
     Петунников  встрепенулся, стиснул зубы и, повернувшись спиной к бархату
хлебных  полей, резко поймал свою мысль. Но даже наедине с самим собой, даже
про  себя  он  назвал  ее  только развинченностью и слабостью. Это бывает со
всяким, а значит, и с ним. Особенно после сильного нервного потрясения.
     А он - он прошел шестьдесят верст...


ПРИМЕЧАНИЯ

     Телеграфист  из  Медянского бора. Впервые под заглавием "Телеграфист" -
в  журнале  "Русская  мысль",  1908,  Э 12. Печатается по сборнику: "История
одного убийства. Рассказы", М.-Л., "Земля и Фабрика", 1926.

     Мочажины - топкое место.
     Птица Рок - предвестница судьбы.
                                                                    Ю.Киркин



   Александр Степанович Грин
   На досуге



     -----------------------------------------------------------------------
     А.С.Грин. Собр.соч. в 6-ти томах. Том 1. - М.: Правда, 1980
     OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 14 мая 2003 года
     -----------------------------------------------------------------------


     Начальник  еще  не  приходил  в  контору.  Это  было  на  руку писарю и
старшему  надзирателю.  Человек  не  рожден для труда. Труд, даже для пользы
государственной  -  проклятие,  и  больше  ничего.  Иначе  бог не пожелал бы
Адаму, в виде прощального напутствия, "есть хлеб в поте лица своего".
     Мысль  эта  кстати напомнила разомлевшему писарю, что стоит невыносимая
жара  и  что  его  красное,  телячье  лицо  с оттопыренными ушами обливается
потом.  Задумчиво  вытащил  он платок и меланхолично утерся. Право, не стоит
ради  тридцатирублевого  жалованья  приходить  так рано. Годы его - молодые,
кипучие...   Сидеть  и  переписывать  цифры,  да  возиться  с  арестантскими
билетами  -  такое  скучное  занятие.  То  ли  дело  -  вечер.  На  бульваре
вспыхивают  разноцветные  огни.  Аппетитно звякают тарелки в буфете и гуляют
барышни.  Разные  барышни. В платочках и шляпах, толстые, тонкие, низенькие,
высокие,  на  выбор.  Писарь  идет,  крутит  ус,  дергает задом и поигрывает
тросточкой.
     - Пардон, мадмуазель! Молоденькие, а в одиночестве... И не скучно-с?..
     - Хи,   хи!   Что   это,  право,  за  наказание!..  Такие  кавалеры,  а
пристаете!..
     - А  вы,  барышня,  не чопуритесь!.. Так приятно в вечер майский с вами
под   руку   гулять!..   И   так   приятно  чай  китайский  с  милой  сердцу
распивать-с!..
     - Хи, хи!..
     - Хе-хе!..
     Легкие  писарские  мысли  нарушены зевотой надзирателя, старой тюремной
крысы,  с седыми торчащими усами и красными, слезящимися глазками. Он зевает
так,  как  будто  хочет  проглотить  всех  мух, летающих в комнате. Наконец,
беззубый рот его закрывается и он бормочет:
     - А уголь-то не везут... Выходит, что к подрядчику идти надо...
     С  подрядчиком  у  него  кой-какие сделки, на почве безгрешных доходов.
Вот  еще  дрова - тоже статья доходная. На арестантской крупе да картошке не
разжиреешь.  Нет,  нет - да и "волынка", бунт. Не хотят, бестии, "экономную"
пищу  есть.  Так  что  с  перерывами  -  подкормишь,  да  и  опять в карман.
Беспокойно.  То  ли  дело  - дрова, керосин, уголь... Святое, можно сказать,
занятие...
     Часы  бьют  десять. Жар усиливается. В решетчатых окнах недвижно стынут
тополи,  залитые  жарким  блеском.  Кругом - шкафы, книги с ярлыками, старые
кандалы в углу. Муха беспомощно барахтается в чернилах. Тишина.
     Сонно   цепенеет   писарь,  развалившись  на  стуле,  и  разевает  рот,
изнемогая  от  жары.  Надзиратель  стоит,  расставив  ноги,  шевелит усами и
мысленно  усчитывает  лампадное  масло.  Тишина,  скука; оба зевают, крестят
рты, говорят: "фу, черт!" - и зевают снова.
     На  крыльце  -  быстрые,  мерные  шаги;  тень,  мелькнувшая  за  окном.
Медленно  открывается  дверь,  визжа  блоком. Тщедушная фигура рассыльного с
черным  портфелем  и  разносной  книгой  водворяется в канцелярию и обнажает
вспотевшую голову.
     - От товарища прокурора... Письма политическим...
     Тишина  нарушена.  Радостное оживление оскаливает белые, лошадиные зубы
писаря.  Перо  бойко  и  игриво  расчеркивается  в  книге,  и  снова хлопает
визжащая  дверь.  На  столе  -  небольшая  кучка писем, открыток, измазанных
штемпелями.  Писарь  роется  в  них,  подносит  к  глазам,  шевелит губами и
откладывает в сторону.
     - Вот-с!  -  торжествующе  восклицает  он,  небрежно,  как  бы случайно
подымая  двумя  пальцами  большой,  синий  конверт. - Вот-с, вы, Иван Палыч,
говорили, что отец Абрамсону не напишет! Я уж его почерк сразу узнал!..
     - Что-то  невдомек  мне,  -  лениво зевает надзиратель, шевеля усами: -
что он писал у в прошедший раз?..
     - Что  писал!  -  громко  продолжает  писарь, вытаскивая письмо. - А то
писал,  что ты, так сказать - более мне не сын. Я, говорит, идеи твои считаю
одной фантазией... И потому, говорит, более от меня писем не жди...
     - Что  ж,  - меланхолично резонирует "старший", подсаживаясь к столу. -
Когда  этакое супротивление со стороны своего дитя... Забыв бога, к примеру,
царя...
     - Иван  Павлыч!  -  радостно  взвизгивает писарь, хватая надзирателя за
рукав.  -  От  невесты Козловскому письмо!.. Ну, интересно же пишут, господи
боже мой!..
     - Значит  -  на прогулку сегодня не пойдет, - щурится Иван Павлыч. - Он
этак всегда. Я в глазок* сматривал. Долго письма читает...
     ______________
     * Глазок - круглое отверстие в дверях камеры.

     Писарь  торопливо,  с жадным любопытством в глазах, пробегает открытку,
мелко  исписанную  нервным, женским почерком. На открытке - заграничный вид,
лесистые горы, мостики, водопад.
     - В  глазок  сматривал,  -  продолжает  Иван  Павлыч  и щурится, ехидно
усмехаясь,  отчего вваливается его беззубый, черный рот и прыгает жиденькая,
козлиная  бородка. - Когда плачет, когда смеется. Потом прячет, чтобы, тово,
при  обыске  не  отобрали...  Свернет  это  мелконько  в  трубочку  - да и в
сапог...  Смехи!..  Потом,  значит,  зачнет  ходить и все мечтает... А я тут
ключами  -  трах!..  -  "На прогулку!" - "Я, говорит, сегодня не пойду"... -
"Как,  говорю,  не  пойдете?  По  инструкции,  говорю, вы обязаны положенное
отгулять!" - Раскричится, дрожит... Сме-ехи!..
     - "Ми-лый...  м...  мой.  Пе...  тя..."  -  торжественно читает писарь,
стараясь    придать    голосу    натуральное,    смешливое    выражение.   -
Про-сти-что-дол-го-не-пи-са-ла-те-бе. Ма-ма-бы-ла-боль-на-и...
     Писарь кашляет и подмигивает надзирателю.
     - Мама-то  с  усами была! Знаем мы! - говорит он, и оба хохочут. Чтение
продолжается.
     - ...бу-ду-те-бя-жда-ать...                   те-бя-сош-лют-в-Сибирь...
Там-уви-дим-ся... При-е-хать-же-мне, сам знаешь, - нель-зя...
     - Врет!  -  категорически решает Иван Павлыч. - Что ей в этом мозгляке?
Худой,  как  таракан...  Я  карточку  ейную  видел  в  Козловского камере...
Красивая!..  Разве  без  мужика  баба обойдется? Врет! Просто туману в глаза
пущает, чтобы не тревожил письмами...
     - Само  собой!  -  кивает  писарь.  - Я вот тоже думаю: у них это там -
идеи,  фантазии  всякие...  А  о  кроватке-то,  поди  -  нет,  нет  -  да  и
вспомнят!..
     - Что   барская  кость,  -  говорит  внушительно  Иван  Павлыч,  -  что
мещанская  кость,  -  что  крестьянская  кость.  Все  едино. Одного, значит,
положения природа требует...
     - Жди  его!  -  негодующе  восклицает  писарь. - Да он до Сибири на что
годен  будет!  Измочалится  совсем!  Будет  не  мужчина,  а... тьфу! Ей тоже
хочется, небось, ха, ха, ха!..
     - Хе-хе-хе!.. Любовь, значит, такое дело... Бе-е-ды!..
     - Вот!    -    писарь    подымает    палец.    -    Написано:    "здесь
мно-го-инте-рес-ных-людей"...  Видите?  Так оно и выходит: ты здесь, милочек
мой, посиди, а я там хвостом подмахну!.. Ха-ха!..
     - Хе-хе-хе!..
     - Какая  панорама!  -  говорит  писарь, рассматривая швейцарский вид. -
Разные виды!..
     - Тьфу!..  - Надзиратель вскакивает и вдруг с ожесточением плюет. - Чем
люди   занимаются!  Романы  разводят!..  Амуры  разные,  сволочь  жидовская,
подпускают... А ты за них отвечай, тревожься... Па-а-литика!..
     Он  пренебрежительно  щурит  глаза  и взволнованно шевелит усами. Потом
снова садится и говорит:
     - А  только  этот  Козловский  не  стоит,  чтобы  ему  письма давать...
Супротивнее  всех...  Позавчера:  "Кончайте  прогулку",  -  говорю, время уж
загонять  было. - "Еще, говорит, полчаса и не прошло!" - Крик, шум поднял...
Начальник  выбежал...  А  что,  -  меняет  тон  Иван Павлыч и сладко, ехидно
улыбается, - ждет письма-то?
     Писарь подымает брови.
     - Не  ждет,  а  сохнет!  -  веско  говорит  он. - Каждый день шляется в
контору - нет ли чего, не послали ли на просмотр к прокурору...
     - Так  вы  уж, будьте добры, не давайте ему, а? Потому что не заслужил,
ей-богу!..  Ведь  я  что...  разве  по  злобе?  А  только что нет в человеке
никакого уважения...
     Писарь   с   минуту   думает,   зажав   нос  двумя  пальцами  и  крепко
зажмурившись.
     - Чего  ж?  - роняет он, наконец, небрежно, но решительно. - Мо-ожно...
Картинку себе возьму...


     В  камере  палит  зной.  В  решетчатом  переплете ослепительно сверкает
голубое, бесстыжее небо.
     Человек  ходит  по  камере  и,  подолгу останавливаясь у окна, с тоской
глядит   на   далекие,  фиолетовые  горы,  на  голубую,  морскую  зыбь,  где
растопленный, золотистый воздух баюкает огромные, молочные облака.
     Губы его шепчут:
     - Катя, милая, где ты, где? Пиши мне, пиши же, пиши!..


ПРИМЕЧАНИЯ

     На досуге. Впервые - в газете "Товарищ", 1907, 20 июля (2 августа).

     Чопуритесь - здесь: от чопорный, строго соблюдающий правила приличия.
     Товарищ   прокурора  -  в  дореволюционной  России  слово  "товарищ"  в
соединении с названием должности обозначало понятие "заместитель".
                                                                    Ю.Киркин



   Александр Степанович Грин
   На склоне холмов



     -----------------------------------------------------------------------
     А.С.Грин. Собр.соч. в 6-ти томах. Том 1. - М.: Правда, 1980
     OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 14 мая 2003 года
     -----------------------------------------------------------------------


I

     - Вы  очень  любезны,  но  я  не  могу  прихлебывать  и  в  то же время
рассказывать.  Каждый  глоток  нарушает  течение моих мыслей, - ибо не могут
встретиться  два  течения  без того, чтобы одно не потонуло в другом, а река
вина сильнее слабых человеческих слов.
     Отставлю  я  этот стакан в сторону и посмотрю на него сбоку. Так лучше.
Из  него  отпито  ровно  столько,  чтобы  не развинтился язык, а мне хочется
рассказать складно и ладно.
     Вас  это  интересует, но посмотрю я, не скорчите ли вы кислую усмешку в
конце.  Потому  что  у  нас  разные  характеры,  и  каждый представляет вещи
по-своему.  Я  остановился  на  том,  что к концу сентября Ивлет представлял
опасную  единицу и пакостил, так сказать, походя. Он надоел решительно всем,
даже,  пожалуй,  репортерам,  потому  что  редакторы  гоняли их без зазрения
совести,  заставляя  разузнавать  о новых проделках Ивлета, а он задумывался
над ними не более, чем псаломщик над библейскими текстами.
     Если  вы  не  видели никогда Ивлета, советую вам отыскать его в Горячей
долине,  где, по слухам, он сейчас бродит, и сделать хороший фотографический
снимок.  Лицо  его  - пылающий уголь, но волосами он бел, как снег, и делает
пешком сорок миль в день, это проверено.
     Он  убежал  с  работ утром, когда солнце еще блестит в росе, сразу взял
полный  ход.  Пока  надзиратели  стряхивали досадное, но неизбежное, в таких
случаях,  оцепенение,  он  прыгал уже с кочки на кочку среди болот и скрылся
быстрее  шубы  в  ломбарде,  так что пропали даром восемь патронов, а земной
шар  сделался  тяжелее  на  полфунта  свинца.  Но что было, то было, а когда
человеку  везет,  он  может  смело  броситься с церковного купола без всяких
последствий. Ивлет удрал, и ни одна пуля не попала в него.
     Все,  кто  не  заплатил  штрафа  за  это несколько дорогое развлечение,
забыли  о  нем  скоро  и основательно, потому что побеги не большая редкость
при  наших порядках. Пошарили в окрестностях, и тем дело кончилось, так как,
рано  или  поздно,  как  бывало  всегда,  естественный  ход  вещей  приводил
каторжника обратно.
     Ивлет  был  не  из  больших  птиц,  так, что-то вроде убийства жены или
любовника.  Люди  с  трезвым  взглядом на дело попыхивая трубками, объявили,
что  он уже окачурился от лихорадки, а если нет - помер от голода. Но это то
же  самое,  как  если вы проиграли на фаворите. Ивлету, должно быть, на роду
было  написано  лишить  сна  праведников.  И  он  сделал  это умело, клянусь
половинкой  ребра  Адама или чертовой перечницей! Он пустился во все тяжкие,
этот  мальчишка с серебряной головой; он сразу поставил ва-банк, и слава его
загудела по округу, как большая муха в стекле.
     Первый   стал   говорить   пастух   из   колонии,  когда  Ивлет,  после
непродолжительного,  но  веского  разговора,  увел барана. Баран, само собой
разумеется,  был  хороший,  но  для стада в пять тысяч голов это пустяк. Это
уже   все-таки   не   понравилось.   Так,  знаете,  создалось  такое  особое
настроение,  когда  в  поле  или в лесу человек начинает стрелять глазами во
все  стороны и невзначай наводит справки - нет ли по соседству бродяг. А что
касается  дальнейших  событий - они все как-то так странно складывались, что
Ивлета  сперва  ругали,  затем  проклинали,  а  потом  получилось  следующее
положение:  если  за  сто  миль  от спящего произносили слово "Ивлет", то со
спящим делались судороги.
     Легко  представить,  что оружие стали покупать чаще, чем обыкновенно, и
не  какие-нибудь кольты, а настоящие ридинги или маузеры. Ивлет действовал в
одиночку,  с  азартом запойного игрока, и предпочитал фермеров всякой другой
дичи.  Никто  не  может  пожаловаться на его грубость; в случае отказа он не
ругался,  а  посылал  пулю  в  голову  -  и  делу  конец; вообще он не любил
разговаривать;  видевшие  его  подтвердят,  что  во  всех  своих рискованных
операциях  он  задумчив  и сосредоточен, как голубь на вертеле или марабу на
закате солнца, когда рыба прыгает по поверхности.
     В  то  время  его  ловили,  но  это была, конечно, игра в открытую. Лес
тянется  на  пятьсот миль к северу и востоку; пустыня, примыкающая к нему, -
огромна.  Естественно,  что при таких условиях Ивлет мог на час, на два, без
особой  опасности  для  себя  приближаться к большим дорогам в разных местах
опушки.
     Где   он  покупает  порох,  провизию  и  одежду  -  оставалось  тайной.
Правительство  нервничало  и,  как  почти всегда бывает в таких случаях, изо
всех   сил   рекламировало  Ивлета,  посылая  целые  эскадроны,  наполнявшие
окрестности   звоном  и  грохотом,  предупреждавшим  Ивлета  верней  срочной
депеши,   что  нужно  подтянуться  и  совершить  для  развлечения  маленькую
прогулку вглубь страны.


II

     Когда  пришел  мой  черед  взяться за это грязное дело, я приобрел пару
ищеек,  а  из  тюрьмы  достал старую куртку Ивлета. Собаки нюхали ее долго и
основательно,   потому   что  в  сукне  накопилось  запахов  больше,  чем  в
парфюмерной  лавке,  и  разобрать,  который из них принадлежит Ивлету, могли
только  собаки,  уважающие  честь  носа.  Шесть  человек  сопровождало меня.
Первые  три  дня  мы  сильно  смахивали  на  туристов  в  картинной галерее,
расхаживая  во все стороны, как попало. Собаки вели себя, пожалуй, не лучше,
след не давался им, так как перед этим были дожди.
     Постепенно  мы  становились задумчивы, молчаливы и на вечерних привалах
все   реже  перекидывались  словами,  прислушиваясь  к  бесконечному  шепоту
дебрей.  Это действие леса, сударь, и для человека, любящего поговорить, как
я,  -  отрава,  потому  что  ничего  не  может быть досаднее зрелища семерых
ловких  и не трусливых людей, вздыхающих от неизвестных причин. Мы двигались
в  сердце  этого  зеленого  океана;  его  монотонный  пульс  кружил головы и
высасывал  мысли;  без  конца  пестрели  в  глазах тени и свет, тени и свет,
совершенно  так,  когда  в  комнате  вспыхивает  и гаснет и не может умереть
пламя.  Все  мы  сделались  тихие,  как  церковные  побирушки; я, откровенно
говоря,  не  понимаю  этого дьявольского очарования, но оно пропитывало меня
насквозь.
     Следствием  всего этого было то, что рвение наше как бы охладело, и сам
Ивлет  казался  по  временам  существующим  где  угодно, только не на земле.
Время  от  времени  я потчевал собак запахом старой куртки; они отрицательно
вертели  хвостами и гонялись за попугаями. Но к вечеру четвертого дня лай их
вдруг  стал  тревожным и резким, и они стукнулись головами, обнюхивая одну и
ту же непонятную для людей точку.
     Я   насчитал   шесть   улыбок,  куда  не  прибавлю  своей,  потому  что
предпочитаю   смеяться   внутренно.  Во  мне  все  смеялось  от  радости,  и
дремотное,   расслабленное  оцепенение  покинуло  мою  голову  быстрей  сна,
убитого  пушечным  выстрелом.  Физиономии рядовых напоминали розовые бутоны;
им, как и мне, надоело слоняться без толку.
     Мы  двинулись,  толкая  друг друга в узких проходах, где умирал свет, и
руки  делались  влажными  от  сырости  паразитов,  свивавших  целые  каскады
листвы.  Стволы,  поваленные  дряхлостью  и  циклонами, пересекали наш путь,
деревья  теснились  ближе друг к другу, в полумраке их колонн сдавленный лай
собак звучал