робко, как голос высеченного.
     Вдруг  собаки  остановились.  Хвосты  их  усиленно  двигались  во  всех
направлениях,  а  ноздри  трепетали,  как  паруса  в рифах. Они топтались на
месте,  оглядывались,  припадали  к  земле  и  всеми  доступными  для  собак
способами  показывали,  что дичь близко. Мы замерли, ощупывая затворы. В это
мгновение  у меня развернулись внутри все пружины, я побледнел и затрясся от
нетерпения.  Дикая  мысль  вспахала  мой  мозг,  но я не сообщил ее никому и
только приказал отвести собак.
     Их  оттащили  в  сторону,  и  посмотрели  бы  вы, как становилась дыбом
слежавшаяся под ошейниками шерсть, в то время как руки солдат тащили их.
     - Повремените  немного,  -  сказал  я. - Стойте на месте и предоставьте
мне  действовать. Но если я закричу, будьте развязнее, потому что полсекунды
в нашем положении значит много.
     Не  думаю,  чтобы  я  вызвал  этим  хотя  маленькое  неудовольствие.  Я
двинулся  в  чащу,  уклоняясь  то  вправо,  то влево, потому что ежесекундно
ожидал   выстрела.   Неприятное,   тягостное   чувство   гвоздило   меня,  в
предательском  молчании леса треск сучьев под моими ногами казался грохотом.
В  горле  что-то  спирало,  и  был  даже  позорный миг, когда я остановился,
глотая  волнение  маленькими  кусочками,  как  лед  в полдень. Выстрел, даже
удачный, был бы для меня настоящим благодеянием.
     Кусты,  в  которые я вламывался, как бык, кончились так неожиданно, что
я невольно присел.
     Но  вокруг  было  пусто;  небольшая  лужайка  пылала  в прозрачном огне
солнца,  и  вид  ее  был  тих  и  радостен,  как  привет  друга.  Только  на
противоположной  стороне,  в  тени  лиственных  зонтиков, валялась небольшая
серая шляпа.
     Я  недоверчиво  подошел к ней, поднял ее и пристально осмотрелся. Ничто
не  угрожало  моей  особе,  в  глубине  чащи  невидимое,  пернатое  существо
настраивало   свой   инструмент,  повторяя  с  раздражающим  самодовольством
артиста:  -  "керр-р-чвик... чюи... керр". Я вслушался, и мне стало грустно.
Я  сразу устал, я почувствовал себя совершенно разбитым и напоминал пружину,
раскрученную  в  воздухе,  когда  еще  дрожат  оба  ее  конца,  не  встретив
сопротивления. Ружье, ставшее бесполезным, насмешливо блестело стволом.
     Бумажка,  пришпиленная изнутри к полям шляпы, зашелестела под пальцами,
я с любопытством отделил ее и прочел следующее:
     "Я,  Ивлет,  живу  здесь  и  буду  жить  здесь.  Ловите  меня. Тот, кто
задержит  Ивлета,  получит  от  него  в подарок медный негритянский браслет.
Прощайте".
     Я  разорвал бумажку так мелко, как только могли это сделать мои пальцы,
вздрагивавшие от бешенства, и возвратился к своим.


III

     Мы  исколесили  всю западную часть леса, примыкающую к реке. Здесь след
обрывался.  Собаки  нюхали  воду,  прыгали и, останавливаясь в задумчивости,
жалобно  смотрели  круглыми, рассеянными глазами на розоватое водяное плато.
Наступал   вечер.   Природа   дремала   в   благословении  последних  лучей,
задумчивых,  как  пастух на холме. Ноги наши стонали от изнурения; липкие от
дневного  пота,  мы  жадно  вдыхали  прохладные водяные испарения, пахнувшие
росистым утренним цветником.
     - Сделаем  плот,  -  сказал  Гриль, размахивая топором с такой яростью,
как  будто  хотел разрубить земной шар. - И несколько хороших шестов. Подлец
удрал на тот берег, это ясно младенцу. Смотрите на песок.
     Действительно,  небольшие, воронкообразные ямки, расположенные зигзагом
в мокром, засасывающем след песке, показывали, что здесь прошел человек.
     Кое-кто  еще  возражал, предлагая возвратиться назад и попытать счастья
посуху,  но  я  взял  у  Гриля  топор  и  засадил его чуть не по обух в кору
ближайшего дерева. Постепенно все принялись за дело.
     И  к  ночи  мы  сотворили  плот, на котором свободно могло бы переехать
даже  изнеженное  сановное  лицо,  с  кухней  и  со  всем  штатом  прислуги.
Переправа  совершилась  в  полной темноте, собаки притихли и смирно лежали у
наших  ног,  вздрагивая  от  воды,  плескавшей сквозь скрепы бревен. Течение
вырывало  шесты  из  рук:  плот  медленно,  но безостановочно кружился слева
направо,  и держаться верного направления мы могли только с помощью компаса,
поднося  к  нему  зажженную  спичку.  Глухой  толчок  развеселил всех, плот,
зацепившись  за  прибитые  течением  к  берегу  стволы,  вырванные разливом,
остановился, как вкопанный. Мы вышли.
     Тогда,  стукаясь  в  темноте  лбами,  мы  стали  карабкаться  по склону
крутого  берега, то и дело спотыкаясь о теплые собачьи туловища, вертевшиеся
под  ногами.  Запыхавшись,  я  шел последним; мечтой всех было уснуть, набив
желудок  печеным  мясом  и  кофе.  Мы  шли в молчании, я руководился треском
чащи, шумевшей под напором солдат.
     И  так  как за день соображения наши постоянно вертелись вокруг Ивлета,
мне  в  виде отдыха пришло в голову помурлыкать романс белокурой девчонки из
кабачка,  называвшегося  театром в силу вежливости или по простоте души. Там
говорится,  что  юбка  на  женщине  прилична  только  для стариков. Распевая
полтоном   ниже,   чем  обыкновенно,  я  загрустил,  потому  что  мне  вдруг
представился  багровый  нос  капитана  моей  роты  и сизый табачный дым; все
вместе  напоминало  утреннюю  зорю.  Но  лес  требует  внимания,  сударь, не
меньше,  чем  шахматы,  или  биллиардный  удар.  Не  прошло  и минуты, как я
запнулся,  в  тот  же момент моя голова взвыла от боли, огненные головастики
запрыгали в темноте, и все исчезло.


IV

     Знакомо   ли   вам   состояние  полусна,  полудремоты,  когда  сознание
возвращается  мгновениями  только  затем, чтобы, скользнув по душе обрывками
действительности,  -  исчезнуть как молния в смоле ночи? Я чувствовал скрип,
легкое  безболезненное  покачивание,  тупую  боль  в  голове  и,  при первой
попытке  осветить  свое  положение разумом, лишался чувств. Так продолжалось
довольно  долго,  иногда промежутки сознания были длиннее, иногда короче, но
ничего  нового не входило в них, за исключением песни, распеваемой невидимым
для  меня  певцом  где-то  наверху.  Голос его звучал рассеянно и утомленно.
Когда  я  открывал  глаза,  было темно, как в брюхе черной кошки, ноги мои и
руки  лежали  как  деревянные.  Я  не  в силах был пошевелить ими. Снова мое
сознание   заволоклось  туманом.  Но  это  длилось  теперь,  вероятно,  лишь
несколько  секунд,  следующий момент заставил меня встрепенуться. Я различил
плеск  воды,  такой  слабый,  что его можно было принять за щелканье языком.
Мысль  о  том,  что меня куда-то везут, показалась мне неимоверно смешной, я
тихонько  захохотал,  чем  все  и  окончилось,  потому  что слабый, разбитый
ударом  мозг не выдержал усилия смеха. Наступило забвение, и сколько длилось
оно, не знаю.
     К  полному, окончательно устойчивому сознанию меня вернул соленый запах
моря  и теплый ветер, полоскавший лицо сильными вздохами. Я осмотрелся. Была
ночь;   вверху,   вспыхивая,  мерцали  звезды,  и  море  было  полно  звезд;
воздушная,  прозрачная пустота ночи шумела подо мной голосами прибоя, шуршал
мокрый  гравий  и раковины, перебрасываемые узкой лентой волны, засыпающей с
разбегу  на  побережьи; движущаяся линия океана внизу блестела фосфорическим
светом  позолоченных  подводным огнем волн. Тело мое тянуло вниз, из этого я
заключил,  что лежу вниз ногами, на плоскости, наклонной к морю. Я попытался
встать  и  не  мог,  повернул голову и увидел за собой, выше, темные громады
холмов.  Одинокий,  я  был  слаб,  как  грудной младенец, но состояние моего
духа,  безразличное  к  настоящему,  отличалось  необыкновенной  ясностью  и
покоем.
     Постепенно  я вспомнил лесной удар в голову. Далее был провал, пустота,
слабо  заполненная  отрывочным  плеском  воды,  пением и покачиванием. В это
время  сзади  раздались  медленные  шаги,  я повернул голову и увидел темный
силуэт  человека.  В  руках  его  было  ружье.  Он  тихо  сел  подле меня, я
пристально смотрел в его лицо, окутанное туманом ночи. Наконец он спросил:
     - Ну, как?
     - Кто вы? - спросил я, приподнимаясь на локте.
     Он  засмеялся  сдержанным,  мелодическим  смехом.  В  темноте глаза его
казались маленькими, блестящими пропастями. Я повторил вопрос.
     - Вам  небезынтересно  будет  узнать, - заговорил он, не отвечая на мои
слова,  -  что  произошло  после  досадной, но простительной с вашей стороны
оплошности.  У  водопоя ставят часто такие ловушки? Зверь задевает веревку и
сверху  летит  бревно.  Вы спасли какое-то четвероногое от участи, постигшей
вас  самих. А я шел следом. Я постоянно был в затылке последнего человека из
вашего  отряда;  конечно,  ваши собаки шли там, где я прошел раньше. Это был
единственный способ.
     - Вы Ивлет, - сказал я, остолбенев в первое мгновение.
     - Да,  -  мельком  ответил он и продолжал: - я взял вас из любопытства.
Что  делать?  В лесу нет развлечений, нет людей, а мне хотелось поговорить с
вами  и, кроме того, посмотреть, как вы будете себя вести. Вы безопаснее для
меня теперь, чем для вас я.
     Он помолчал и прибавил:
     - Я  привез  вас  на лодке. Вы были в бессознательном состоянии, иногда
ругались.  Первые  полчаса  я  вез  вас  так, чтобы ваша голова, свесившись,
болталась в речной воде. Как видите, это помогло.
     В  тоне  его  голоса  не  было  ни  обидного  сожаления,  ни  мелочного
торжества.  Он  говорил  спокойно  и  добродушно,  как человек, напоминающий
другому  то, что уже известно обоим. Тем не менее, слушая его, я волновался,
как кипяток в закрытой кастрюле. Стиснув зубы, я крикнул:
     - Вы арестованы!
     - Ха!  -  кротко  сказал  он, вставая. - Подымитесь и попробуйте сесть.
Волнение для вас вредно, нужно, чтобы кровь отлила к ногам. Сядьте.
     Я  чувствовал, что краснею от замешательства. Мой повелительный возглас
бессильно  утонул  в темном пространстве, убитый коротким "ха". Я невыразимо
страдал.
     - Сядьте, - повторил он.
     Сделав  усилие, я сел. Чуть-чуть закружилась голова, но через мгновение
я почувствовал себя крепче. Я мог соображать, спрашивать, давать ответы.
     - Ивлет,  -  сказал  я,  -  все  это  странно,  что  мы здесь вдвоем. Я
безоружен, но будьте уверены, что я вас, рано или поздно, поймаю.
     - Зачем? - спросил он.
     - Вы  смеетесь!  -  вскричал  я, начиная приходить в раздражение. - Кто
вы? Это ясно. И бросимте эту комедию.
     - Пират,  да,  -  сказал  он с оттенком сухости. - Но, боже мой, я живу
такой  убогой,  нескладной  жизнью. Воровать овец, грабить фермеров и делать
пакости   береговой   охране,  клянусь  вам,  скучнее,  чем  быть  писцом  у
нотариуса.  Еще  месяц  такой  жизни,  и я повешусь от скуки. Но здесь, - он
повел  рукой  в  сторону моря, - в торжестве молчания, я вознаграждаю себя с
избытком  за  ошибки  правительства. Здесь вправе каждый прийти и сбросить с
себя все, вплоть до своего имени. Послушайте тишину!
     Он  смолк,  а  я  ждал  в  необъяснимой тревоге, потому что это говорил
каторжник.  Утомительно  полная, украшенная ворчанием океана, тишина следила
за нами.
     - Итак,  - заговорил он снова, - довольно выпустить раз в подлеца пулю,
чтобы  лишиться  навсегда права дышать! Я беспокою окрестности, но иначе мне
пришлось  бы  умереть  с  голоду.  Молодой человек, я стою за то, чтобы были
места,  где  люди  могут  встречаться  спокойно  душа  с душой, без камня за
пазухой  и  без  имени,  потому  что  Ивлетом  можете  быть  и вы, как я мог
сделаться  вами. Я вправе был бы убить вас, потому что с этой же самой целью
вы преследовали меня. Здесь мы равны, вопрос в силе. Но я не сделаю этого.
     - Место, - сказал я, - почему это место?
     - Не  знаю,  -  ответил  он.  -  Я  давно  отметил  его, как бесплатную
лечебницу. Покой вносит покой.
     Он  смолк.  Я  смотрел  вниз,  совершенно подавленный, встревоженный, с
ворохом  бессвязных  утомительных  мыслей.  Слова, только что прозвучавшие в
моих  ушах,  казалось,  шли  не  от  темной  фигуры  человека, а от тишины и
невидимого,  вспыхивающего  фосфором океана, и печальных холмов, заснувших в
оцепении. В ушах гудел слабый звон; под обрывом тихо шуршал гравий.
     Тогда  все  закачалось,  и  вернувшаяся,  прогнанная волнением слабость
обрушилась  на  меня  теплой волной. Я лег, сердце билось неровно, толчками,
сырая трава знобила спину и ноги.
     Сильная рука встряхнула меня. Я закрыл глаза. Ивлет сказал:
     - Дорога   к   реке  идет  влево.  На  самом  гребне  холмов  встретите
выщербленный  ветром  базальт,  спуститесь, придерживаясь середины склона. А
потом  будет  каменное  ложе потока, которое приведет вас к небольшой бухте.
Немного  внимания,  и  вы  там найдете мою пирогу. Прощайте. Вот сухари, вот
свинина.
     Что-то  твердое шлепнулось около моей головы. Потом зашелестела трава и
мелкий  кустарник.  Ивлет  шел  вниз,  его  темная,  исчезающая  по временам
фигура, мягко подпрыгивая, опускалась ниже и ниже.
     Я  встал,  покачнулся,  но  удержал равновесие и почувствовал, что могу
двигаться.  Снизу  выделился  неясный  шум,  и ветер донес обрывок негромкой
песни, прозвучавшей жалобой и угрозой:

                Ночью на западном берегу пролива
                Мы ловили креветок и черепах,
                Забыв о кораблях неприятеля!..


ПРИМЕЧАНИЯ

     На склоне холмов. Впервые - в журнале "Пробуждение", 1910, Э 11.

     Марабу - крупная птица из семейства аистовых.
                                                                    Ю.Киркин



   Александр Степанович Грин
   Огонь и вода



     -----------------------------------------------------------------------
     А.С.Грин. Собр.соч. в 6-ти томах. Том 6. - М.: Правда, 1980
     OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 4 мая 2003 года
     -----------------------------------------------------------------------


I

     Леон  Штрих,  в надежде, что его история с оппозицией диктатору области
кончится  благополучно,  -  поселился  у  самой границы, однако вне пределов
досягаемости.  Теперь он находился всего лишь в тридцати верстах от города и
дома,  где  проживала  его  семья.  Значительные и властные лица хлопотали о
разрешении  Штриху  вернуться  на  родину.  Это  тугое и обременительное для
многих  дело  шаг  за  шагом  подвигалось,  как  можно было уже надеяться, к
благополучному  концу.  Штрих, бесконечно влюбленный в семью, скрашивал свое
нетерпеливое   тягостное   уединение  тем,  что  в  ясные  дни,  когда  даль
сбрасывала  туманы  окрестных  болот,  взбирался  на холмы Железного Клина и
подолгу  смотрел  через  бухту  на  рой туманных блесток далекого Зурбагана.
Мысленно  определив  место,  где  стоял дом, Штрих вскрывал воображением все
его  этажи  и,  мысленно же побыв с детьми и женой, согревшись их обществом,
возвращался   к   своему  убежищу,  маленькому  деревянному  домику  рыбака,
стоявшему  на  краю  деревни,  в  конце Железного Клина, неподалеку от линии
моря.
     Он  жил  здесь около года, утешаясь предельной близостью к городу. Жена
и  дети  часто  писали  ему.  Он вскрывал письма, опустив оконные занавески,
чтобы  не  рассеиваться  ничем,  и  читал их по нескольку раз, до утомления,
стараясь  определить  мысли,  проносившиеся  в  уме писавшего, меж фразами и
знаками  препинания.  Иногда  он  рассматривал отдельные буквы, ломая голову
при  поспешном  или старательном начертании их; также над запятыми, точками,
особенно  в  письмах  жены.  "Не  знала,  что  писать  дальше, ей скучно", -
воображал  он иногда, и его сердце при виде отчетливо вкрапленной где-нибудь
в  середине  письма  точки  -  сжималось.  Зато  он  ликовал,  получая мелко
исписанные  страницы  с  приписками на полях и поперек текста. Его жене было
двадцать  четыре  года,  мальчику  -  восемь и пять - девочке. Он жил только
семьей;  жалел, что приходится спать, отнимая время у дум о близких; часто в
минуты  глубокой  рассеянности  он  почти  видел  их  перед  собой, говоря в
полузабытьи  с  ними  как с присутствующими. Временами он принимался бранить
себя  за  то,  что  ввязался в политику, - с яростью, превышающей, вероятно,
ярость его противника.
     Он  ничего  не  делал и жил, слоняясь целыми днями по береговым скалам,
на  солнечном  ветре, избегая людей, чувствуя больную ревность к самому себе
при  встрече  с  ними,  так как невольно вникал в чужие интересы, страдания,
надежды,  обманы.  Рыбаки  начали  дичиться  его.  Он  неохотно  отвечал  на
вопросы,  улыбался,  когда  жаловались  на  что-либо;  морщился, когда с ним
делились радостью; часто говорил невпопад, резко прощался.
     Кузнец,  хозяин дома, где он жил, человек несловоохотливый, но любивший
выпить  и  покурить вдвоем, был единственный человек, которого терпел Штрих.
Кузнец  являлся  по  вечерам.  Штрих  ставил  на  стол  бутылку,  папиросы и
принимался  рассказывать  о  своих.  У  него  мальчик  и девочка. Его мучает
иногда  то,  что  которого-то  из них он, кажется, любит больше, но не может
уяснить,  кого  именно.  Мальчика зовут, как и его, Леон, но прозвище у него
"Брандахлыстик".  Он  начал  читать  четырех  лет.  Он  делает  очень хорошо
маленькие  лодки  и  обожает  музыку.  Девочку,  которую  зовут, как мать, -
Зелла,  прозвали "Муму". Она складывала, когда была очень маленькой, губки в
трубку,  и  выходило у нее поэтому не "мама", а "муму". Оба черноволосы, оба
очень  добры.  Оба  страшные  шалуны. Оба прекрасны. Жалко, что кузнец их не
видел.  Муму  ездит  на  волкодаве  верхом  и  всегда  хохочет.  Однажды она
засунула  палец  в  пустой пузырек от лекарства и не могла вытащить (ей было
тогда три года), но она догадалась его разбить и притом не обрезалась.
     Кузнец   добродушно   слушал,  кивая  головой  и  помаргивая  огромными
бровями.  Веки  его  слипались.  Постоянно,  не  торопясь,  выпивал он вино,
вытирал  рот  кистью  руки, благодарил за угощенье и уходил, дымя папиросой,
весь  в  пепле.  Оставшись один, Штрих, возбужденный разговором, долго ходил
по  комнате.  В  стенном  зеркале мелькало, как бы пролетая, его иссохшее от
тоски   лицо  с  блестящими  напряженными  глазами.  Синий  туман,  наконец,
ослаблял его и вгонял в постель.
     Каждый  день, утром, с головой, полной одних и тех же мыслей, в нервном
и  тоскливом  ожидании  писал  он длинные письма жене, бесконечно уснащая их
ласковыми  словами,  интимными  обращениями  и  теми маленькими вольностями,
какие  у  цельных натур выказывают не испорченность, а острое всепроникающее
обожание.  В  конце  письма  следовали длинные обращения к детям. Он писал о
своих   настроениях,   мечтах,   планах,   надеждах,  описывал  окрестности,
прогулки,   раковины,  деревья,  закаты  солнца,  морские  шквалы,  подробно
исчислял  однообразное  течение  дня,  давал  советы,  спрашивал о положении
своего   дела;  просил  читать  те  или  другие  книги.  Затем  он  совершал
упомянутую прогулку к холмам с видом на Зурбаган.
     Тем  временем  друзья  стали  извещать  его  -  все  в  более  и  более
определенных   выражениях   -   о   том,   что  вокруг  его  дела  создалась
благоприятная   атмосфера.  Оставалось  посетить  двух-трех  лиц,  завершить
некоторые  формальности (просить в одном месте, дать взятку в другом). Штрих
чувствовал  приближение свободы. Он спал меньше, дольше оставался на холмах,
иногда  заговаривал  сам  с  туземцами, угощая их табаком. Огромная тяжесть,
давившая его, покачнулась, и под дальним краем ее блеснул свет.


II

     В   четвертом  часу  ночи  на  воскресенье  Штрих  внезапно  проснулся,
мгновенно  взвинченный  необъяснимой тревогой. Она была так сильна, что руки
Штриха  плясали,  долго  не  попадая  спичкой  в фитиль свечи. Штрих кое-как
надел  брюки, жилет. По лужам (днем прошел сильный ливень) торопливо ударяли
копыта  верховой  лошади.  Шум  приближался;  подковы звякнули перед окном о
камни, и на мгновенье стало тихо. Штрих ждал.
     За  дверью  раздались  гол