проглотить окончание. И все почувствовали инстинктом, что
капитан  борется с ужасом, почувствовали и стали бессмысленными, как воздух,
и  легкими,  как  сухой снег. Тошнота защекотала внутренность, мозг кричал и
ломился в изгибы черепа, и глухо ныл череп.
     - Я  облокачиваюсь  на  стол,  - сказал капитан. - Смотрите, каков я! Я
еще  чувствую  себя. Слышите! Помолчите... один уходит... Левой... ноги... у
меня...  нет...  Какие  мы  странные... больные... несчастные... Я хорошо...
понимаю...  что...  на  лицо...  мое...  страшно...  смотреть... Внутри... у
меня...  гудит...  Электричество  гаснет...  потому что... темно. Я боюсь!..
Ваши  лица...  темнеют  от...  ужаса.  О...  подождите...  минутку!.. Улы...
байтесь,  как...  можно...  приятнее!  Во  мне... тысяча пудов. Я не могу...
пошевелить   пальцем...  Я  противен  себе...  Я...  туша...  Вся...  моя...
одежда... отравлена... Вы...
     Он  умолк,  тщетно  ворочая  коснеющим  языком.  Яд  медленно  проник в
мускулы,  парализовал их и последней уродливой гримасой застыл на пораженном
лице.  Проблеск  жизни  еще обволакивал вылезшие наружу глаза, но уже каждый
чувствовал, что сидят четверо.
     Тогда  дикая  волна ужаса потрясла живых и нечеловеческим воем застряла
в  горле  бухгалтера. Он встал, теряя равновесие, упал, как срезанная трава,
к  ногам  банкира,  хватаясь  непослушными  пальцами за ножки стульев. Жизнь
рвалась  прочь  из  маленького  тщедушного  тела,  и он инстинктивно пытался
удержать  ее,  усиливаясь  подняться.  Наконец,  мрак схватил его за горло и
удушил, с хрипением и вздохами.
     Женское  тело  склонилось  над  журналистом, белое и мокрое. Он прогнал
отвратительное  оцепенение  смерти  и  ответил бессмысленным хохотом идиота,
тупо моргая веками.
     - И  я  так? И я? - рыдала девушка. - О, мое лицо, мое красивое лицо!..
Я  укушу  вас!..  Они валяются на ковре, что же это?! Уйти мне?.. На воздух,
а?.. Мне легче будет, а?.. Слышите?.. Слышите ли вы?!.
     - Я  слышу  ваш  голос, - сказал журналист, насилу выговаривая слова. -
Если  это  вы, та подстреленная девушка, что сидела против меня, то ступайте
в  гостиную  и  прилягте.  Уйдите  в  другую  комнату.  Здесь  нехорошо. Я -
последний человек, которого вы слышите. Ступайте!..
     Он  снова  погрузился  в  забытье  и,  когда  очнулся, глаза его смутно
припоминали  что-то. Банкир сидел рядом, выпятив грудь и закинув почерневшую
голову  на  спинку  стула;  руки  свесились,  стеклянные,  незнакомые  глаза
смотрели на потолок.
     - Вот  сон!  -  сказал  журналист.  - Была еще девушка, но она ушла. Я,
кажется,  покрепче  этих. Кто-то разбил мне голову, она болит как чудовищный
нарыв.  Я  жив  еще,  что  немного  нахально  с моей стороны. Вон под столом
торчат  ноги  конторщика.  А  капитан  спит крепко, - фу, как он выглядит!..
Противная штука - жизнь. Противная штука - смерть!.. Что, если я не умру?..
     Липкий  пот  выступил  на  его  лице;  он  встал  и сел снова, дрожа от
слабости.  Мысли  тоскливо  путались,  отрава глушила их, и хотелось смерти.
Сердце  металось, как умирающий человек в агонии; предметы меняли очертания,
расплывались и таяли.
     - Милые  трупики,  -  сказал  журналист,  - я нежно люблю вас!.. Вон ту
девушку  мне  хотелось  бы  прижать к сердцу... Милые мертвецы! Я люблю ваши
отравленные,  несговорчивые  души!.. И я вру, что вы обезображены, нет!.. Вы
красавцы,  просто  прелесть  какие!..  Ну,  да, вы не можете. Позвольте, мне
тоже  что-то  нехорошо...  Тошнит...  Все  кончено. Ничего нет, не было и не
будет...
     Он  перестал  шептать  и,  чувствуя  приближение  смерти,  лег на ковер
ничком,  вытянувшись  во  весь  рост.  Жизнь медленно оставляла его железный
организм. Журналист поворочался еще немного, ко скоро затих и умер.
     Столовая   опустела.  Люди  не  выходили  из  нее,  но  ушли.  Холодный
электрический  свет  заливал  стены;  бархатные  тени  стыли  в углах. Улица
посылала   нестройные,  замирающие  звуки,  и  ночь,  прильнувшая  к  окнам,
смотрела, не отрываясь, на красные цветы обеденного стола.


III

ЗАПИСКИ


1

БАНКИР

     В  детстве,  не  помню  точно  когда,  я  видел зеленые холмы в голубом
тумане,  яркие,  нежные,  только  что вымытые дождем. Ласточки кружились над
ними,  и  облака  неслись вверх, дальше от потухавшего солнца. Небо казалось
таким  близким,  -  стоило  взбежать  на  пригорок и упереться головой в его
таинственную синеву.
     Взбежав,   я   грустно   присел   на   корточки.   Небесные   мельницы,
выбрасывающие   сладкие  пирожки,  оказывались  несколько  дальше.  Равнина,
застроенная  кирпичными  зданиями,  красными  и белыми, тянулась к огромному
лесу,  за  которым  пряталось  вечернее  небо. Я протягивал к нему руки; мои
гигантские  растопыренные  пальцы  закрывали  весь горизонт, но стоило сжать
кулак, чтобы убедиться в огромности расстояния. А сзади кричала нянька:
     - Куда, пострел!?
     Через  двадцать  пять  лет мне стали доступны самые тонкие наслаждения,
все   благоухание  жизни,  вся  пестрота  ее.  К  человечеству  я  относился
милостиво,  т.е.  допускал его существование рядом со мной. Правда, были еще
повелители  жизни,  богатые,  как и я, но, равные в силе, мы не вредили друг
другу.  Я  жил.  Все,  что  я  говорил,  делал, думал и чувствовал в течение
жизни, - было "я" и никто другой.
     Я  - русский, с душой мягкой, сосредоточенной, бессильной и тепловатой.
Думал  я  мягко,  сосредоточенно,  бессильно  и  тепловато.  Любил  - мягко,
сосредоточенно,  бессильно и тепловато. Наслаждался - мягко, сосредоточенно,
бессильно   и  тепловато.  Грустил  -  мягко,  сосредоточенно,  бессильно  и
тепловато.
     В  молодости,  отрастив длинные волосы и совершая мечтательные прогулки
по  аристократическим  улицам,  я  с  уныло  бьющимся  сердцем  рассматривал
зеркальные  стекла  особняков,  завидуя  и  восторгаясь,  мечтая  и негодуя.
Убожество  людской  фантазии  поражало меня. Неуклюжие, казенной архитектуры
дома,  выкрашенные  темными  красками,  чопорные  и мрачные, были, казалось,
приспособлены  скорее  для  узников, чем для миллионеров. За их стенами жили
механической,    убитой    преданиями    жизнью,   или   неуклюжим,   грубым
существованием  разбогатевших  мещан.  Круг привычек и вожделений, домашнего
быта  и  внешнего времяпровождения укладывался в два-три готовых шаблона, из
которых   наиболее  интересным  казался  тип  самодура,  трагический  силуэт
капризника без фантазии и страстной тоски.
     Тем  не  менее  я был всецело на стороне людей силы и денег. В их руках
крылись   возможности,  недоступные  для  меня,  очарование  свободы,  покой
удовлетворенных  желаний.  Моя комната в шестом этаже утратила неподвижность
материи,   и   стены   ее  по  вечерам  разрушались,  открывая  божественные
горизонты,  окутанные табачным дымом. Я воздвигал дворцы и цветущие острова,
строил  белоснежные  яхты и любил призраков - женщин, волнующих и блестящих,
с   неясными,   но   возвышенными  и  тонкими  чувствами.  Впечатления  моей
собственной  жизни  раздражали  меня,  как  больничная обстановка - нервного
человека.  Природа  и  книги,  встречи и разговоры с людьми оставляли во мне
бледные  следы своего ненужного прикосновения. Я хотел острого пульса жизни,
взрыва  наслаждений  подавляющей красоты. Я думал, что сильные удары откроют
выход  всей  полноте  человека и на каждый удар впечатления я отвечу музыкой
нервов, потрясением и экстазом.
     Обстоятельства    привели   меня   к   исключительному   богатству,   а
воспоминания   говорят   мне,  что  я  воспринял  и  пережил  все  -  мягко,
сосредоточенно,  бессильно  и  тепловато.  Я не мог прыгнуть выше ушей. Я не
мог  сказать "убирайтесь!" самому себе, пожать эту пухлую руку энергическим,
страстным  пожатием  и  вздохнуть  глубже своих собственных легких. Лет пять
назад,  приевшись  себе  до тошноты, я стал одеваться, как англичанин, брить
бороду  и  усы  и  говорить  по-английски. Но флегматичная самоуверенность и
спокойное  сознание  своего достоинства остались в Англии. Я долго перебирал
в  памяти  содержание  человека:  экспансивность, страстность и великодушие,
отвлеченность  и жадность, возвышенность и непосредственность, остроту мысли
и  чувств,  решительность  и поэзию упоения. Но плакал от злобного бессилия.
Нет  человека. Он разбит вдребезги, и мы осколки его. Я имею все, что хотел,
и даже больше, но радоваться и страдать иначе - не могу.
     Женщина,  которую  я  люблю,  любит не меня, а то, что могло бы быть на
моем  месте - свою мечту. Я не говорил ей об этом, не осыпал ее упреками. Но
часто холод, полный глубокой грусти, разделял нас, когда она спрашивала:
     - Можешь  ли  ты  любить  иначе?  Как  юноша,  немножко дикой, немножко
смешной   любовью?..   Бросить   все   для   меня?..   Уничтожаться  в  моем
присутствии?.. Трепетать от ласковых слов?..
     И я отвечал ей:
     - Я  хотел  бы любить так. Я хотел бы радоваться всему и любить все. Но
я  не  люблю  все  и не радуюсь. Ты знаешь меня. У меня мягкая, не выносящая
одиночества душа. И я тихо, грустно люблю тебя.
     Она  плотнее сжимала губы, глаза ее становились загадочными и меркли. А
я  ждал  со  страхом, что она встанет и уйдет от меня. Но смех покрывал все,
ждущий,  нервный  смех  женщины,  играющей  в  беззаботность. И я, довольный
минутой, смеялся в ответ ей искренним, облегченным смехом.
     Недавно  она  ушла.  Одиночество угнетает меня и серебрит голову. Жизнь
хохочет  в  окно  презрительно  и  надменно, как любовница, ласки которой не
зажгли  силы в теле ночного избранника. Творчество ее безгранично, и жалок я
перед ним с роскошным своим убожеством.
     Я  устал.  Есть  ли  там что-нибудь? Если - "да", - пусть будут зеленые
холмы в голубом тумане и вечерняя тишина.


2

БУХГАЛТЕР

     Самообманы  и  иллюзии  отрицаю.  Единственная задача моей жизни была -
отыскать  ровную,  спокойную  дорожку, по которой, без особенных огорчений и
без  особенных  удовольствий,  можно пройти до конца, т.е. до конца жизни. Я
привык выражаться точно, этому научила меня жизнь, такая простая и ясная.
     От  этой  ясности  я  бегу,  сломя  голову,  и,  кажется, делаю хорошо.
Объяснюсь.  Семнадцати лет я кончил городское училище и поступил на коронную
службу.  Таким  образом,  я  сделался  чиновником.  Потом, в один прекрасный
день,  познакомился  с  девушкой,  ныне  уже  моей  умершей  женой. Мне было
холодно  жить и скучно, но я целых полгода старался выставить себя перед нею
чем-то  вроде  возвышенной натуры, рисовался, говорил, что не признаю любовь
и  прочее.  Она  не  понимала меня. Наконец, стосковавшись, я пришел однажды
домой  и  почувствовал  себя  любящим  до  такой степени, что на другой день
явился к ней с цветами и сказал:
     - Будьте  моей  женой!  Я  дурак...  Я  вас мучил, а между тем, я люблю
вас!.. К новому году мне обещали награду... Не отвергайте меня!..
     Она  засмеялась  и  поплакала  вместе  со мной. Мы обвенчались. Родился
ребенок,  и  жить  стало  еще  трудней.  Я  бился пять лет, залез в долги и,
наконец,  бросил  казенное  место,  поступив  на завод бухгалтером. Я сильно
любил жену и не отказывал ей ни в чем. Раз она мне сказала:
     - Помнишь?   Шесть  лет  назад,  в  этот  самый  день,  ты  сделал  мне
предложение!
     - Помню,  милая,  - сказал я. На самом же деле, за хлопотами и заботами
давно забыл, в какой именно день это произошло. И прибавил:
     - Как же я могу забыть, подумай-ка ты?!.
     Она  поцеловала меня, и мы пообедали в ресторане, а потом отправились в
театр.  Возвращаться  пришлось  поздно,  на извозчике: ехал он страшно тихо;
моросил дождь, и дул холодный, пронзительный ветер.
     К  вечеру другого дня я слег, захворав тифом, и пролежал в больнице три
месяца,  а  когда  выписался,  - на мое место был нанят другой. Мы продали и
заложили  все,  что  могли.  Дети хворали, надо было лечить их, а в квартире
часто  не  было что поесть. Маленькая жена моя постарела за эти семь месяцев
голодного  отчаяния,  на  нее  больно  было  смотреть.  Чем  мы  жили и как?
Грошовыми  займами,  случайной  перепиской, унизительными долгами в мелочную
лавку.  А в один промозглый весенний вечер я ходил по бульвару, красный, как
кумач,  от стыда, и выпрашивал подаяние. Я принес 14 копеек наличными, купив
съестного, но жене промолчал, сославшись на доброту приятеля.
     Наконец,  грошовый, но постоянный заработок отчасти выручил нас. Правда
-  это  было  уже  не  то,  что  раньше;  наша чистенькая, теплая квартира с
роялем,  цветами  и скромными безделушками отошла в область воспоминаний, но
все  же  мы были кое-как сыты. Занятия мои состояли в том, что я читал вслух
полусумасшедшему  старику  романы  старинных  авторов. Клиент мой плакал над
добродетелью  и  грозно  сжимал  кулаки  по адресу злодеев. Я получал с него
тридцать  рублей  в  месяц  и  жил  тогда  в  одном конце города, а старик в
другом.
     Жена  моя  умерла. И умерла от какой-то странной болезни, дней в шесть.
Однажды  пришла  с  горячей  головой,  глаза  блестят, слабая. Я уложил ее и
напоил  чаем с ромом, но это не помогло. И после, на другой день, она ходила
еще, но все держалась за что-нибудь - стенку, стол.
     - Ну что? - говорю. - Тебе ведь нехорошо?.. Пойди к доктору.
     - Нет... Это пройдет, не волнуйся, пожалуйста.
     Она  перемогалась  три  дня,  слегла,  и  доктор, посетив нас, прописал
много  лекарств.  Я,  как сейчас, вижу его задумчивые глаза. Он не определил
болезни  и  ушел.  Через  день жене стало хуже, но меня вызвали читать новый
роман.  Уходя  из дома, я постарался вложить в мою улыбку всю душу. На улице
охватила  тоска,  хотелось  вернуться,  но  я  поборол  себя  и отправился к
старику.
     Человек  этот уже впадал в детство и всегда приветствовал мое появление
хилыми  рукоплесканиями. Рот его под острым сморщенным носом растягивался до
ушей,  кашляя беззубым смехом. За ним неотступно ходила племянница, высохшая
девушка  с ястребиными глазами и жидкой прической. В тот вечер я читал плохо
и  невнятно,  потому  что  со  страниц  книги  смотрели  глаза  жены. Кто-то
прикоснулся ко мне, я встал.
     - Тут   к  вам  пришли,  -  забормотала  племянница.  -  На  кухне  вас
спрашивают!
     Я  вышел  и  увидел  жену швейцара нашего дома. Она еще мялась, потирая
красные,  озябшие руки, но я уже не слушал ее. Все стало ясно, пусто, колени
подгибались, хотелось сказать тихо самому себе:
     - Да что же это такое?..
     Я  побежал  на  улицу без шапки, в одном сюртуке, как был. Пустые улицы
скрещивались и расходились, полные сумеречной белизны и желтых огней.
     - Извозчик!.. - кричало мое пересохшее горло. - Извозчик!..
     Ничего  нельзя  было разглядеть. Снег залеплял глаза, уши, сверлил шею.
Я  повернул в другую сторону и побежал еще быстрее. Одинокие пешеходы тонули
в сумерках и в воротниках шуб.
     - Извозчик!.. - хрипел я. - Дорогой, голубчик!.. Извозчик!..
     Снег   крутился   передо  мной,  полный  лихачей,  моторов,  экстренных
поездов...  Не  помню,  долго  ли  бежал  я,  наконец  -  нашел и ослабел от
радости.  Он  сидел  на  козлах,  скорчившись,  и крепко спал. Лошадь понуро
вздрагивала, спина ее и сани белели, засыпанные снегом.
     - Извозчик!..  - сказал я, стараясь сдержать голос, переходящий в крик.
- Эй, дядя!..
     И дернул его за рукав. Он покачнулся, но не изменил позы.
     - Извозчик!..   -   плакал   я.  -  Рубль  тебе,  поезжай,  хорошенько,
извозчик!..
     Он  спал,  я  стал  тормошить  его, рванул за полу раз, другой, и вот -
медленно,  как  бы  выбирая  на снегу удобное место, он вывалился из саней и
шумно  хлопнулся  вниз  лицом,  грузный  и  мягкий. Лошадь мотнула головой и
замерла.
     Был  он  пьян  или  мертв  -  не знаю, но я не испугался, не отскочил в
сторону,  а  заскулил,  как  собака, и выругался. Потом долго нес свое тело,
окостеневшее  и  разбитое, пока лошадиная морда не фыркнула мне в лицо паром
ноздрей. Я сел и поехал.
     Все  кончилось  без  меня.  Я  застал тишину трупа, бесценного трупа. В
пьяном виде я сочинил стихи и теперь помню только одну строчку:
     "Гроб ее белый..."
     Как  видите,  жизнь моя очень проста и нет в ней ничего такого, над чем
можно  задуматься. Я и сам никогда не задумывался, зная, что бог и вселенная
-  ряд  неразрешимых  загадок.  Я ничего не знаю. А на земле все ясно... все
ясно, и поэтому нельзя жить. Из горошины, например, апельсин не вырастет.


3

КАПИТАН

     Я  жил  всю  свою жизнь, господа, надеждой на что-то большое, светлое и
хорошее. Но я состарился, и не было ничего, и не будет.
     Так-таки  совсем  не  было.  Я  даже остался холостым. Скучно, холодно,
нечем  жить.  Тоска  убивает  меня.  Как  я живу? Доклады, рапорты, строевое
ученье,  маневры,  карты  -  изо дня в день совершается убийство человека. А
ведь  я,  действительно,  надеялся,  я  ревниво хранил в себе жажду счастья,
какого-то  особенного  счастья. Казалось, что вот-вот оно может придти, надо
только  верить. Придет, охватит своими благоухающими руками, засмеется - и я
стану  другим.  Но  у  меня  красный  нос,  маленькие,  острые  глаза, и мне
совестно,  как  будто  я  виноват  в этом. Я скучен, неразговорчив. Может ли
быть  счастлив человек незначительного вида и заурядных способностей? Теперь
мне даже смешно.
     Я  не  могу  рассказать  свою жизнь, но вот рассказ, вырезанный мною из
журнала.  Кто-то  рассказал  мне обо мне и залил краской стыда мои щеки. Как
будто  меня  раздели.  Мне стыдно не за себя, а за того, кого люди знают под
именем капитана Б. Рассказ называется "Приключение". Вот он:
     "Сотни  романов и повестей, прочитанных фельдшером Петровым, оставили в
нем  неизгладимый  след  разнообразием  и случайностью житейских комбинаций,
приводящих  к  таким  заманчивым и поэтическим финалам, как свадьба, двойное
самоубийство  и  бегство в Америку. Он был твердо убежден в том, что, если с
ним  до  сих  пор  ничего  подобного  не  случалось, то случится, и не далее
Нового  года.  Пока  же,  в  ожидании неизвестного, но заманчивого будущего,
Петров  ходил в городскую больницу, пил, получал сорока рублевое жалованье и
играл в стуколку.
     Надежды  и планы, лелеемые им про себя в лекарственном воздухе приемных
покоев,  были  весьма  разнообразны  и  коренились  в  свойстве человеческой
природы  -  забывать  настоящее. В прошлом фельдшера совсем не было случаев,
оправдывающих  его  романтические  наклонности,  но тем более он считал себя
роковою  личностью,  уготованной для неожиданного и приятного взрыва скучной
действительности.
     И,  как  будто  в  насмешку, обстоятельства жизни тщательно берегли его
особу  от  всяких  волнений. На памяти его не было даже крошечной, случайной
интриги,  неожиданной  встречи,  поэтически сорванного удовольствия. Никогда
не  угрожали  ему  оглобли  извозчика,  а  больные умирали на его дежурствах
тихо, без воплей и бредовых эксцессов.
     На   четвертом   десятилетии  своей  жизни  Петров  стал  задумываться,
хандрить,  и  в  ночь, когда случилось непоправимое, характер фельдшера имел
уже своеобразности, сократившие его жизнь и тоску.
     Он  только что вышел из пивной, грузный и охмелевший. Ноги скользили по
тротуару, еще мокрому от весеннего дождя, и черная мгла пеленала улицу.
     Вдруг,  прямо  против него, колыхаясь в неровном свете уличного фонаря,
вынырнула  женская  тень.  Она,  должно  быть,  перешла  дорогу,  потому что
появилась  из  мрака  внезапно  и  тихо,  как  привидение.  Петров  суетливо
посторонился,  испуганный  выражением  ее  гордого, заплаканного лица, а она
прошла  мимо,  шурша  шелковым  платьем и медленно утопая в темноте высокой,
стройной фигурой.
     Это  не  была  проститутка,  а между тем шла одна ночью, в глухой части
города,  странной,  нервной походкой, какая бывает у сильно возбужденных или
испуганных  людей. Одно-два мгн