ожным.  Девушка, проведшая ночь в слезах, страхе и стыде, если
бы  и  поняла  его крайним, самоотверженным усилием, то все же не совместила
бы  такого  поступка  с  любовью  и  уважением  к  ней.  Сбитый в мыслях, он
возмутился  против  себя  и  против  нее, все время повинуясь этой достигшей
теперь  болезненной  остроты тайной центробежной силе, отдалявшей какое-либо
нормальное  решение.  Он  захотел  написать письмо, но слова не повиновались
так,  как  он хотел, и великое утомление напало на него при первом серьезном
усилии.  Эсборн был теперь, как перегоревший шлак, - так много он пережил за
эти часы.
     Эсборн  провел  рукой по глазам. Внезапно вспомнив, что должны думать о
нем,  он  послал  за  газетой  и,  развернув  ее,  отыскал с злым изумлением
заметку  о  загадочном  исчезновении  А.Эсборна при обстоятельствах, которые
знал  сам,  но,  читая,  готов  был  усумниться, что Эсборн - это и есть он,
читающий о себе.
     Зло  было  сделано,  непоправимое  зло, и его любящей рукой был нанесен
тяжкий  удар  невесте-жене.  Он не мог бы теперь вернуться уже потому, что в
Алисе  навсегда  остался  бы  страх перед его душой, о которой и сам он знал
очень  немного.  И  он  не чувствовал себя способным солгать так, чтобы ложь
имела плоть и кровь живой жизни.
     Но,  как  это  ни  странно, мысли о невозможности возвращения несколько
облегчили  его.  Он  страдал  больше,  чем  это  можно  представить, но имел
мужество  взглянуть б лицо новой своей судьбе. Постепенно его мысли пришли в
порядок,  в равновесие избитого тела, полубесчувственно распростертого среди
темной ночной дороги.
     Он  переменил  имя,  открыл,  что  произошло, своему другу, взяв с него
клятву  молчать,  и получил свои деньги из банка по векселям, выданным этому
другу  на  его имя задним числом. Затем переехал в отдаленную часть города и
занялся  другим  делом, пошедшим успешно. Эсборн стал "пропавшим без вести".
Джон  Тернер,  заменивший  его,  вошел  в  жизнь и жил, как все. На память о
происшествии   ему  остались  рано  поседевшие  волосы  и  одна  неизменная,
причудливая мысль, связанная с Алисой - теперь Алисой Ренгольд.


IV

     Он  не  мог  думать  о  ней,  как  о  чужой, и время от времени наводил
справки  о  ее  жизни, узнавая через частный сыск все главное. Он узнал о ее
болезни,  о  потрясении,  о выходе замуж. Причудливой мыслью Эсборна-Тернера
являлось  неотгоняемое  представление,  что  он  всегда  с ней, в лице этого
Ренгольда,  служащего торговой конторы. Он был, про себя, ее настоящим мужем
на  расстоянии,  невидимый  и  даже  несуществующий для нее. По грубой канве
сведений,  доставляемых  сыском, Эсборн создал картину ежедневного семейного
быта  Алисы,  ее забот, чаяний. Он узнавал о рождении ее детей, волновался и
радовался,  когда  жизнь  текла  спокойно  в  доме  Ренгольдов,  огорчался и
беспокоился,  если  болели  дети или наступали материальные затруднения. Это
были  не  то мечты о доме, что могло и должно было совершиться в собственной
его  жизни, - не то беспрерывное мысленное присутствие. Иногда он воображал,
что  получится,  если он придет и скажет: "Вот я", но сделать это, казалось,
было так же невозможно, как стать действительно Джоном Тернером.
     Так  шло и прошло одиннадцать лет. На двенадцатом году безвестия Эсборн
узнал,  что  Ренгольд  уехал на шесть месяцев в Индию, и у него противу всех
душевных  запретов  стало  нарастать желание увидеть Алису. И в один день, в
жаркий,  изнемогающий  от  жары и неподвижности воздуха день, он поехал, как
на казнь, к дому, где жила Алиса Ренгольд.
     По  мере того, как автомобиль мчал несчастного человека к невозможному,
останавливающему  мысли  свиданию,  ему  казалось,  что  он  мчится  в глубь
прошедших  годов  и что время - не более, как мучение. Жизнь перевертывалась
обратным  концом.  Его  душа  трепетала  в  возвращающейся новизне прошлого.
Тяжелый  автоматизм  чувств мешал думать. Весь вдруг ослабев, он поднялся по
ступеням к двери и нажал кнопку звонка.
     Он  переходил  от  сна  к  сну,  весь  содрогаясь  и горя, мучаясь и не
сознавая,  как, кто проводит его к раскрытой двери гостиной. И он перешагнул
на  ковер,  в  свет  комнаты,  где  увидал  подходившую  к нему постаревшую,
красивую  женщину в серо-голубом платье. Сначала он не узнал ее, затем узнал
так, как будто видел вчера.
     Она  побледнела  и  вскрикнула  таким  криком,  в  котором сказано все.
Шатаясь,  Эсборн  упал на колени и, протянув руки, схватил похолодевшую руку
женщины.
     - Прости! - сказал он, сам ужасаясь этому слову.
     - Я  рада,  что  вы  живы,  Эсборн,  - сказала, наконец, Алиса Ренгольд
издалека,  голосом,  который был мучительно знаком Эсборну. - Благодарю вас,
что  вы  пришли.  Все  эти  годы...  -  упав  в  кресло, она быстро, навзрыд
заплакала  и  договорила: - все годы я думала о самом ужасном. Но не сейчас.
Уйдите и напишите, - о! мне так тяжело, Август!
     - Я  уйду,  -  сказал  Эсборн. - Там, в моем дневнике... Я писал каждый
день... Может быть, вы поймете...
     Его  сердце не выдержало этой страшной минуты. Он с воплем охватил ноги
невесты-жены и умер, потому что умер уже давно.


ПРИМЕЧАНИЯ

     Брак Августа Эсборна. Впервые - журнал "Красная нива", 1926, Э 13.
                                                                    Ю.Киркин



   Александр Степанович Грин
   Легенда о Фергюсоне



     -----------------------------------------------------------------------
     А.С.Грин. Собр.соч. в 6-ти томах. Том 6. - М.: Правда, 1980
     OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 4 мая 2003 года
     -----------------------------------------------------------------------


     Настоящий  рассказ  есть  суровое изложение того, как Эбергард Фергюсон
потерял   в   мнении  людей  благодаря  свидетельскому  показанию  человека,
которому  он,  когда  тот  был ребенком, дал пряник. Из дальнейшего читатель
убедится,  что  пряник  был  дан  неблагодарному  существу  и  что репутация
Фергюсона   нашла   неожиданную  защиту  в  лице  девушки,  до  тех  пор  не
обнаруживавшей себя ровно ничем.
     Мы  все,  по  крайней  мере  те  из  нас,  кто  побывал в долине Поющих
Деревьев,  слышали,  что Фергюсон отличался необычайной силой и один победил
шайку  в  сорок  восемь бандитов, опрокинув на их гнездо с отвеса Таулокской
горы огромную качающуюся скалу весом в двадцать тысяч пудов.
     Эту   скалу   можно   видеть   и   теперь:  раздробив  барак  Утлемана,
предводителя  шайки,  она  скатилась по склону в лес и там, никогда более не
качаясь, обросла кустами.
     Лет  пять  назад низменный берег моря между Покетом и Болотистым Бродом
был  затоплен  долгими  ливнями.  Прилив  более  сильный,  чем  обыкновенно,
благодаря  урагану,  помог делу разрушения насыпи. Поезд, шедший из Гель-Гью
в  Доччер,  высадил  пассажиров  на  станции Лим, и все стали ждать прибытия
рабочих команд.
     Часть пассажиров вернулась в Гель-Гью, а часть осталась.
     В  деревянной гостинице "Зимородок" поселились Джон и Сесиль Мастакары,
братья-агенты  целлулоидной  фирмы;  доктор  Фаурфдоль,  получивший службу в
Доччере  и не торопившийся никуда; пьяный джентльмен с испуганными глазами и
нервным  лицом;  самостоятельная  девица  плоских  форм,  смотревшая  на все
твердо  и свысока; и инженер Маненгейм с дочерью шестнадцати лет, молчаливой
и большеглазой. Ее звали Рой.
     Лим  - место, где из центра во все стороны можно видеть за домами бурое
поле  и  лес  на  горизонте,  а  за  ним  -  горные  голубые  намеки,  почти
растворенные  атмосферой, а потому на третий день вынужденного покоя начался
сплин.
     Было  слышно,  как  вверху  ходит  по  своему номеру пьяный джентльмен,
напевая:  "Я  люблю  безумно танцы..." Доктор сидел на террасе, рассматривая
местных  пиявок.  Братья  Мастакары  играли  в шестьдесят шесть, сидя в тени
пробкового  дерева,  у  входа  в  гостиницу.  Инженер забрался на кухню, где
начал  терпеливо  учить кота подавать лапку, а его дочь стояла, прислонясь к
садовой  стене,  и  грызла  орехи,  которыми  были  всегда набиты карманы ее
платья.  Она  думала:  "Что будет, если я закрою глаза и вдруг открою? Может
быть, я окажусь в Африке?!"
     Никто  не подозревал, что к гостинице приближается алчная и беспокойная
личность,  заранее  рассматривающая  пленников Лима как отпетых дураков. Это
был Горький Сироп, имя и фамилия которого бесследно пропали.
     Сварливый  взгляд  и  длинный,  угреватый  нос  Горького Сиропа увидели
первыми братья Мастакары. Горький Сироп дернул за козырек кепи и сказал:
     - Джентльмены   желают   развлечься.   Они   могут  посмотреть  местные
достопримечательности.
     Джон  Мастакар  сосчитал:  "пятьдесят  один"  и  прибавил: "уйдите". Но
Горький Сироп подошел ближе.
     - Во-первых,  -  сказал он, - столб, на котором линчевали трех негров в
1909 году.
     У окна показался пьяный джентльмен. Он был-таки пьян и смеялся.
     - Во-вторых,  -  продолжал  бродяга,  -  вывеска,  написанная масляными
красками  над  булочной  О'Коннэля.  Если  всмотреться, явственно различаешь
среди булок и кренделей фигуру знаменитого полководца Наполеона.
     - Ха-ха!  -  сказал  пьяный  джентльмен.  -  Выпей  на доллар и увидишь
зеленых слонов.
     Вышел инженер с дочерью. Рой молчаливо грызла орехи.
     Увидев ее, Горький Сироп преобразился.
     - В-третьих,  -  сказал  он  совсем громко, - на дереве близ мастерских
ласточка  свила  гнездо  в  туфле  приезжей артистки Молли Фленаган, которая
бросила  ее  туда  после  того,  как  выпила  из  этой  туфли  целую бутылку
шампанского.
     Раскрылось  второе  окно  и показался раздраженный бюст самостоятельной
девицы средних лет; она твердо сказала:
     - Вы   должны   найти  работу,  Дачежин!  Все  должны  работать,  а  не
попрошайничать!
     С террасы приплелся доктор.
     - Нет ли еще чего-нибудь? - спросил он, зевая.
     - Едва  ли  вы  назовете  "чем-нибудь"  скалу  в  двадцать тысяч пудов,
сброшенную  Фергюсоном,  -  с  достоинством произнес Горький Сироп, - редкую
качающуюся  скалу,  которую  он  обрушил  на притон бандитов Утлемана! Она в
двух  милях  отсюда.  След  могучих  рук Фергюсона навеки врезался в камень.
Можно различить снимок его пальцев.
     - Папа, я хочу видеть скалу, - заявила Рой.
     - Вы  выразили  разумное  желание,  мисс,  -  сказал  Горький  Сироп. -
внушительное, незабываемое зрелище!
     Инженер  не  противоречил  девушке.  Достаточно,  что она хотела видеть
скалу.
     Погода  стояла  отличная.  Уговорили  ехать Мастакаров, доктора; пьяный
джентльмен  пришел сам. Самостоятельная девица резко отошла от окна и больше
не   показывалась.   Хозяин   гостиницы   доставил   поместительный   старый
автомобиль,  куда  все  и  уселись.  Горький Сироп, сдвинув колени, чтобы не
задеть   кого-нибудь   и   тем   не  уменьшить  свой  гонорар,  рассказывал,
прикладывая руку к груди:
     - Фергюсон  был таинственная и благородная личность. Ростом семь футов,
красивый,  как  Юпитер,  с  глазами,  обжигавшими каждого, кто приближался к
нему.  Его  голос  звучал,  как  корнет-а-пистон.  Его черные усы и такая же
борода  вились,  как шелк. Его лицо было бело, как мрамор. Он жил в лесу, за
Таулокской  горой.  Никто  не  знал,  что  он  делает.  Говорили, что он был
несчастен  в  своей  великой любви к дочери одного... гм... инженера. Каждый
день  он  ходил  на  Таулокскую  гору  и  слегка поддавал скалу, утоляя свое
неутешное  сердце  ее неистовыми раскачиваниями. И вот он узнал, что Утлеман
собирается  ограбить  и  убить  переселенцев.  Тогда  герой взошел на гору и
ночью,  когда  бандиты  спали  в  своем лесном доме, послал им вечную печать
молчания.  Сто  двадцать  человек  было  убито,  а  пятеро сошли с ума, и их
поймали.
     Доктор  лениво  улыбался,  инженер  хохотал, братья Мастакары слушали и
соображали,  не  предложить  ли  целлулоидной  фирме изобразить на гребенках
Фергюсона, толкающего скалу.
     Наконец  приехали  к  месту, где лежала скала, и вылезли из автомобиля.
Пройдя  немного пешком, путешественники увидели огромный камень неправильной
ромбической  формы,  лежавший  среди  деревьев,  как  серый  дом  без окон и
дверей.
     - Не поздоровится от такой штуки, - сказал Джон Мастакар.
     - Покажите отпечатки пальцев! - потребовала Рой у Горького Сиропа.
     - Они с нижней стороны, так что их не видать, - заявил прохвост.
     Доктор  лениво  созерцал  скалу, соображая, сколько ампутаций мог бы он
произвести  у  ста двадцати человек. В это время подошел маленький спокойный
старик, очень дряхлый, но с проницательными живыми глазами.
     - Толкуете  о  Фергюсоне? - обратился он к компании. - Что-то вам Сироп
врет.  Дело  в  том,  что я знал этого Фергюсона, но, хоть убей, это делу не
помогает.  Даже обидно. Я его знал, когда мне было одиннадцать лет. Впрочем,
если...
     - Отчего же, скажите... - протянул пьяный джентльмен.
     - Я  стоял  у  лавки, - продолжал старик, - а он вышел оттуда и сказал:
"Хочешь  пряник?"  Я  сказал:  "Да".  Взял  пряник  и съел. Ну, он жил около
болота,  этот ваш Фергюсон, и промышлял тем, что хлопотал в суде о земельных
участках.   Разбойники,   действительно,   были,  только  дальше  отсюда,  у
Котомахи.  Фергюсон  был  заика,  болезненный  человек,  малого роста. Я ему
полюбился,  и  он брал меня с собой на прогулки: бывало, мы с ним качали эту
скалу.  Но  ее  качнуть  не  труднее  было,  чем большую лодку. Вот он мне и
говорит  как-то:  "Надоела  дурацкая скала!" В ту же ночь ее штормом ударило
об  откос  -  верхним  краем, должно быть, - основание сползло, и устойчивое
равновесие  нарушилось.  Она, конечно, упала и раздавила двух коров, которые
там  внизу  задумались,  -  знаете, эти, которые... стоят и жуют. Теперь мне
даже смешно, пая все это переиначили.
     Через  два  дня  Рой  Маненгейм  приехала в Доччер и стала рассказывать
своей  тете  о  путешествии, грызя, как всегда, орехи. Ее задумчивые большие
глаза  рассматривали  белое  ядро  ореха, когда она вдруг прибавила ко всему
прочему:
     - Еще  видели  мы  с  отцом  скалу, весом тридцать тысяч пудов, которую
Фергюсон бросил на гнездо бандитов. С ужасной высоты!
     Подумав,  она  вытащила  из  кармана новую горсть орехов и, трудясь над
ними, докончила:
     - Он  был красивый, с черной бородой, сильный и храбрый. Так нам сказал
какой-то  старик.  Он  говорил  - как пел. Все боялись его, а он - никого. И
когда  он  сбросил  на  разбойников  эту  большую  скалу,  он  дал какому-то
мальчику  пряник,  потому  что  был  очень прост и доступен... Он любил одну
девушку, и они женились.
     Еще подумав, Рой прибавила:
     - Они женились раньше, чем он сбросил скалу.


ПРИМЕЧАНИЯ

     Легенда о Фергюсоне. Впервые - журнал "Смена", 1927, Э 7.

     Шестьдесят шесть - карточная игра.
     Корнет-а-пистон - медный духовой музыкальный инструмент.
                                                                    Ю.Киркин



   Александр Степанович Грин
   Воздушный корабль



     -----------------------------------------------------------------------
     А.С.Грин. Собр.соч. в 6-ти томах. Том 1. - М.: Правда, 1980
     OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 14 мая 2003 года
     -----------------------------------------------------------------------


     Маленькое  общество  сидело  в  сумеречном  углу  на  креслах  и пуфах.
Разговаривать  не  хотелось.  Великий  организатор  -  скука - собрала шесть
разных  людей,  утомленных жизнью, опротивевших самим себе, взвинченных кофе
и спиртными напитками, непредприимчивых и ленивых.
     Степанов  томился  около  пяти  часов в этой компании; нервничал, бегло
думал  о  сотне  самых  разнообразных  вещей,  вставлял замечания, смотрел в
глаза  женщин  отыскивающим,  откровенным взглядом и нехотя вспоминал о том,
что  скоро  он, как и все, уйдет отсюда, неудовлетворенный и вялый, с жгучей
потребностью   возбуждения,   шума,   продолжения  какого-то  неначавшегося,
вечного  праздника. Нервы томительно напряглись, в ушах звенело, и временами
яркая,  тяжелая роскошь старинной залы казалась отчетливым до болезненности,
тревожным и красочным полусном.
     Когда  закрыли  буфет  и Степанов, с тремя женщинами и двумя мужчинами,
вошел   сюда,   чувство   досадного  недоумения  поднялось  в  нем  ленивым,
издевающимся  вопросом  "зачем?". Зачем нужна ему эта ночная, воспламеняющая
желания  сутолока?  Каждый  занят  собой и ищет в другом только покладистого
компаньона,  предмет  развлечения, работу глаз и ушей. Не уйти ли? Чего ждет
он и все эти люди, спаянные бессонной, тоскливой скукой?
     Степанов   подошел  к  беллетристу,  молча  посмотрел  в  его  тусклые,
лишенные всякого выражения, глаза и тихо спросил:
     - Что же теперь делать?
     Беллетрист прищурился и, скромно улыбаясь, сказал:
     - Да  ничего.  Поскучаем.  Этот  момент красив. Разве вы не чувствуете?
Красива  эта  холодная  скука,  - красива зала, красивы женщины. Чего же еще
вам?
     Лицо  его  приняло выражение обычного довольства всем, что он говорит и
делает.  Степанов  хотел  сказать,  что  этого мало, что этот красивый дом и
женщины - не его, но, подумав, сел в кресло и приготовился слушать.
     В  холодную  тишину  зала ударились звонкие, мягко повторяемые аккорды.
Играла  Лидия Зауэр, томная блондинка, с холодным взглядом, резким голосом и
удивительно нежным, особенно в свете ламп, цветом волос.
     Лицо   ее,   освещенное   сверху   вниз  бронзовым  канделябром,  мерно
колебалось  в  такт  музыке, совсем спокойное и чужое звукам рояля. Степанов
закрыл  глаза,  долго  вслушивался  и,  уловив,  наконец,  мелодию, перестал
думать.  Музыка  волновала  его,  оставляя  одно  общее впечатление близости
невозможной,   плененной   ласки,   случайного  обещания,  нежной  злости  к
невидимому,  но  прекрасному  существу.  Открыв  глаза,  Степанов понял, что
Зауэр перестала играть.
     - Когда  музыка  прекращается,  -  сказал  он,  присаживаясь  поближе к
черноволосой курсистке, - мне кажется, что все ушли и я остался один.
     - Да,  -  рассеянно согласилась девушка, как-то одновременно улыбаясь и
Степанову  и беллетристу, сидевшему с другой стороны. Весь вечер она заметно
кокетничала  с  обоими,  и  эта  бесцельная  игра женщины ревниво раздражала
Степанова.  Временами  ему  хотелось  грубо  подойти к ней и прямо спросить:
"Чего  ты  хочешь?" Но вопрос гаснул, напряженное равнодушие сменяло остроту
мысли, и снова продолжалась игра глаз, взглядов, улыбок и фраз.
     Когда   Зауэр,  поднявшись  из-за  рояля,  подошла  к  кучке  умолкших,
потускневших  от  бессонной  ночи  людей,  всем  показалось,  что она скажет
что-то,  засмеется или предложит идти домой. Но женщина села молча, медленно
улыбаясь глазами, и замерла. Молчание становилось тягостным.
     - Чего  все  ждут?  -  уронила  маленькая  артистка,  сидевшая  рядом с
Лидией.  -  Клуб  закрывается...  ехать  сегодня, по-видимому, некуда. А все
ждут чего-то. Чего, а?
     - Ждут,  что  женщины начнут целовать мужчин и признаются им в любви, -
засмеялся  студент.  -  Мы  слабы  и  нерешительны. Женщины! Освободитесь от
предрассудков!
     Масляная,  осторожная  улыбка  приподняла его верхнюю губу, обнажив ряд
белых  зубов.  Никто  не  засмеялся. Артистка, размышляя о чем-то, поправила
волосы,  Лидия  Зауэр  механически  посмотрела на говорившего, и ее розовое,
холодное лицо стало совсем чужим. Студент продолжал:
     - Здесь   почти   темно,   настроение  падает,  и  я  предлагаю  зажечь
электричество. Зажгите, господа, электричество!
     - Никакое   электричество  не  поможет  вам  увидеть  себя,  -  съязвил
Степанов, делая мистическое лицо.
     Студент,  вспомнив  свою  некрасивую, отталкивающую наружность, понял и
отпарировал:
     - Да здравствует общество трезвости!
     От  шутки,  фальшиво  брошенной