ль,  картины,  висящие на стенах, и светлые, пестрые
обои.  Евстигней подумал, постоял немного, и, как вчера, тихими, крадущимися
шагами  перешел  от  опушки  к палисаду. Сердце ударило тяжело, звонко, и от
этого  зазвенела  тишина, готовая крикнуть. Окно загадочно чернело, открытое
настежь,  а  в  глубине  его тянулась узкая, слабая полоска света из дверей,
притворенных в соседнюю комнату.
     Он  стоял  долго,  облокотившись о палисад, решительно ничего не думая,
сплевывая  спиртную горечь, и ему было скучно и жутко. Где-то в лесу поплыли
слабые  отзвуки голосов и, едва родившись, умерли. Вдруг Евстигней вздрогнул
и встрепенулся: прямо из окна крикнули сердитым, раздраженным голосом:
     - Кто там?!
     - Эт-то  я,  -  опомнившись,  так  же  громко сказал Евстигней пьяными,
непослушными  губами. - Потому, к-как, я всеконечно пьян и не в состоянии...
Предоставьте, значит, тово... Проходя мимо.
     Он  прислушался,  грузно  дыша  и  чувствуя,  как нечто тяжелое, полное
дрожи,  растет  внутри,  готовое залить слабый отблеск хмельной мысли угаром
слепой,  холодной  ярости.  Секунды  две  таилось  молчание, но казалось оно
долгим,  как  ночь.  И  вслед  за этим в глубине комнаты крикнул дрожащий от
испуга женский голос; тоскливое, острое раздражение слышалось в нем:
     - Коля! Да что же это такое? Тут бог знает кто шляется по ночам! Коля!
     Дверь  в  соседнюю,  блестящую  полоской света комнату распахнулась. Из
мрака  выступили  мебель,  стены и неясная, тонкая фигура женщины. Евстигней
крякнул,   быстро   нагнулся  и  выпрямился.  Кирпич  был  в  его  руке.  Он
размахнулся,  с  силой  откинувшись  назад,  и  стекла  с звоном и дребезгом
брызнули во все стороны.
     - Стерва!  -  взревел Евстигней. - Стерва! Мать твою в душу, в кости, в
тряпки, в надгробное рыданье, в гробовую плиту растак, перетак!
     Лес ожил и ответил: "Гау-гау-гау!"
     - Стервы!  -  крикнул  еще  раз Евстигней и вдруг, согнувшись, пустился
бежать.  Деревья  мчались ему навстречу, цепкая трава хватала за ноги, кусты
плотными  рядами  вставали впереди. А когда совсем уже не стало сил бежать и
подкосились,  задрожав,  ноги  - сел, потом лег на холодную, мшистую траву и
часто, быстро задышал, широко раскрывая рот.
     - Стерва,  сукина  дочь!  - сказал он, прислушиваясь к своему хриплому,
задыхающемуся  голосу.  И  в  этом  ругательстве  вылилась  вся  злоба  его,
Евстигнея,  против  светлых, чистых комнат, музыки, красивых женщин и вообще
- всего, чего у него никогда не было, нет и не будет.
     Потом  он  уснул - пьяный и обессиленный, а когда проснулся, - было еще
рано.  Тело  ныло  и  скулило  от вчерашних побоев и ночного холода. Красная
заря блестела в зеленую, росистую чащу. Струился пар, густой, розовый.
     - Фортупьяны,  -  сказал  Евстигней,  зевая.  -  Вот  те  и фортупьяны!
Стекла-то, вставишь, небось...
     Стукнул  дятел.  Перекликались  птицы.  Становилось  теплее.  Евстигней
поднялся,  разминая  окоченевшие члены, и пошел туда, откуда пришел: к саже,
огню   и   устали.   Его  страшно  томила  жажда.  Хотелось  опохмелиться  и
выругаться.


ПРИМЕЧАНИЯ

     Кирпич   и  музыка.  Впервые  -  в  еженедельном  приложении  к  газете
"Товарищ",   1907,   3   и  10  ноября.  Публиковался  также  под  названием
"Столкновение".

     Галах (местн.) - пьяница, забулдыга.
     Зимогор (обл.) - бродяга, босяк.
     Уфимские  "князья"  -  в  дореволюционной  России  насмешливое прозвище
татар.
     Двунадесятый   (слав.)   -   двенадцатый.  Здесь  один  из  12  главных
праздников православной церкви.
     "Маменька  родимая,  свеча неугасимая..." - слова из народной песни XIX
века.
     Чалдон (обл.) - коренной житель Сибири.
                                                                    Ю.Киркин



   Александр Степанович Грин
   Комендант порта



     -----------------------------------------------------------------------
     А.С.Грин. Собр.соч. в 6-ти томах. Том 6. - М.: Правда, 1980
     OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 4 мая 2003 года
     -----------------------------------------------------------------------


I

     Когда  стемнело,  на  ярко  освещенный трап грузового парохода "Рекорд"
взошел  Комендант. Это был очень популярный в гавани человек семидесяти двух
лет,  прямой,  слабого  сложения  старичок. Его сморщенное, как сухая груша,
личико  было тщательно выбрито. Седые бачки торчали, подобно плавникам рыбы;
из-под  седых  козырьков  бровей приятной улыбкой блестели маленькие голубые
глаза.  Морская фуражка, коричневый пиджачок, белые брюки, голубой галстук и
дешевая  тросточка Коменданта на ярком свете электрического фонаря предстали
в   своем   убожестве,  из  которого  эти  вещи  не  могла  вывести  никакая
старательная  починка. Лопнувшие двадцать два раза желтые ботинки Коменданта
были  столько  же  раз зашиты нитками или скрепляемы кусочками проволоки. Из
грудного  кармана  пиджака  выглядывал  кусочек  пришитого накрепко цветного
шелка.
     Заботливо  потрогав  воротничок,  а затем ерзнув плечами, чтобы уладить
какое-то  упрямство подтяжек, старичок остановился против вахтенного и резко
растопырил руки, склонив голову набок.
     - Том  Ластон!  -  воскликнул  Комендант веселым, дрожащим голосом. - Я
так  и  знал,  что опять увижу рас на этом прекрасном пароходе, мечтающего о
своей  милой Бетси, которая там... далеко. Гром и молния! Надеюсь, рейс идет
хорошо?
     - Кутгей! - крикнул Ластон в пространство. - Пришел Комендант. Что?
     - Гони в шею! - прилетел твердый ответ.
     Старичок   взглядом   выразил   просьбу,   недоумение,  игривость.  Его
тросточка  приподнялась  и  опустилась,  как  собачий  хвост в момент усилий
постигнуть хозяйское настроение.
     - Ну  вот,  сразу  в шею! - отозвался Ластон, добродушно хлопая старика
по  плечу,  отчего Комендант присел, как складной. - Я думаю, Кутгей, что ты
захочешь поздороваться с ним. Не бойся, Комендант, Кутгей шутит.
     - Чего  шутить!  -  сказал,  подходя  к  нему, Кутгей, старший кочегар,
человек  костлявый  и  широкоплечий.  - Когда ни явись в Гертон, обязательно
придет Комендант. Даже надоело. Шел бы, старик, спать.
     - Я  только  что  с "Абрагами Репп", - залепетал Комендант, стараясь не
слышать  неприятных  слов  кочегара.  -  Там  все  в порядке. Шли хорошо, на
рассвете   "Репп"  уходит.  Пил  кофе,  играл  в  шашки  с  боцманом  Толби.
Замечательный  человек!  Как поживаете, Кутгей? Надеюсь, все в порядке? Ваше
уважаемое семейство?
     - Кури,  -  сказал  Кутгей, суя старику черную сигарету. - Держи крепче
своей лапкой - уронишь.
     - Ах,  вот  и  господин  капитан! - вскричал Комендант, живо обдергивая
пиджачок  и  суетливо  подбегая  к капитану, который шел с женой в городской
театр.  - Добрый вечер, господин капитан! Добрый вечер, бесконечно уважаемая
и...  гм...  Вечер  так  хорош,  что  хочется  пройтись по эспланаде, слушая
чудную  музыку.  Как  поживаете?  Надеюсь,  все  в  порядке?  Не штормовали?
Здоровье... в наилучшем состоянии?
     - А...  это вы, Тильс! - сказал, останавливаясь, капитан Генри Гальтон,
высокий  человек  лет  тридцати  пяти,  с  крупным  обветренным лицом. - Еще
держитесь...  Очень  хорошо!  Рад  видеть вас! Однако мы торопимся, а потому
берите  этот  доллар  и  проваливайте  на кухню, к Бутлеру, там побеседуете.
Всего наилучшего. Мери, вот Комендант.
     - Так  это  вы  и  есть?  -  улыбнулась  молодая  женщина. - "Комендант
порта"? Я о вас слышала.
     - Меня  все  узнают!  -  старчески  захохотал Тильс, держа в одной руке
сигарету,  в  другой  -  доллар  и тросточку. - Моряки великий народ, и наши
симпатии,  надеюсь,  взаимны.  Я,  надо  вам  сказать,  обожаю моряков. Меня
влечет на палубу... как... как... как...
     Не  дослушав,  капитан  увлек жену к берегу, а Тильс, вежливо приподняв
им вслед фуражку, докончил, обращаясь к Ластону:
     - Молодчина ваш капитан! Настоящий штормовой парень. С головы до ног.
     Тут  следует  пояснить, что Коменданта (это было его прозвище) в гавани
знали  решительно  все,  от последнего трактира до канцелярии таможни. Тильс
всю  жизнь  прослужил  клерком  конторы  склада большой частной компании, но
был,  наконец,  уволен по причинам, вытекающим из его почтенного возраста. С
тех   пор   его  содержала  вдовая  сестра,  у  которой  он  жил,  бездетная
пятидесятилетняя Ревекка Бартельс.
     Тильсу  помешала  сделаться моряком падучая болезнь, припадки которой к
старости  хотя  исчезли,  но  моряком он остался только в воображении. Утром
сестра  засовывала  в  карман  его пиджачка большой бутерброд, давала десять
центов  на  самочинные  мужские  расходы, и, помахивая тросточкой, Комендант
начинал  обход  порта. Никаких корыстных целей он не преследовал, его влекло
к  морякам  и  кораблям  с  детства,  с  тех  пор как еще на руках матери он
потянулся ручонками к спускающемуся по голубой стене моря видению парусов.
     Закурив  дрожащей,  ссохшейся  рукой  сигарету,  Комендант  правильными
мелкими  шагами  направлялся  к  кухне,  где, увидев его брови и баки, повар
залился хохотом.
     - Я  чувствовал,  что ты явишься, Тильс! - сказал он, наконец, подвигая
ему  табурет  и  наливая  из  кофейника кружку кофе. - Где был? "Стеллу" ты,
надо  думать,  не заметил, она стала за нефтяной пристанью, напротив завода.
Там теперь как раз играют в карты и пьют.
     - Не  сразу,  не  сразу,  уважаемый  Питер Бутлер, - ответил, вздохнув,
Тильс  и,  придвинув  табурет  к столу, сел, держа руки сложенными на крючке
трости.   -   Как   ваше   уважаемое  здоровье?  Хорош  ли  был  рейс?  Ваша
многоуважаемая  супруга, надеюсь, спокойно ожидает вашего возвращения? Гм...
Я  уже  был  на "Стелле". Тогда там еще не начинали играть, а только послали
суперкарга  купить карты. Так! Но я, знаете ли, я скоро ушел, потому что там
есть  две  личности,  которые относятся ко мне... ну да... недружелюбно. Они
сказали,  что я старая назойливая ворона и что... Естественно, я расстроился
и  не  мог  высказать  им  свою  любовь  ко  всему...  к бравым морякам... к
палубе... Но это у меня всегда, и вы знаете...
     Тильс,  загрустив,  всхлипнул.  Бутлер полез в шкафчик и стукнул о стол
бутылочкой ананасного ликера.
     - Такой  старый морской волк, как ты, должен выпить стаканчик, - сказал
Бутлер.  -  Верно?  Выпьем  и  забудем  этих  прохвостов. Твое здоровье! Мое
здоровье! Алло! Гоп!
     Опрокинув  полчашки  напитка  в  мясистый  рот, Бутлер утер нижнюю губу
большим  пальцем  и  сосредоточенно  воззрился  на Тильса, который, медленно
процедив  свой  стаканчик,  сделал  губами  такое  движение, как будто хотел
сказать  "ам".  Прослезясь  и  высморкавшись,  Тильс  начал  сосать потухшую
сигаретку.
     - Еще?
     - Благодарю  вас.  Быть может, потом. Гром и молния! "Стелла" - хороший
пароход,  очень  хороший,  -  говорил  Тильс,  и при каждом слове его голова
слабо  тряслась.  -  Ее  спустили со стапеля в тысяча девятьсот первом году.
Черлей  больше  не служит на "Ревуне", я видел его вчера в гостинице Марлея.
"Отдохну,  говорит.  Вот  что,  -  говорит Черлей, - у меня счеты неладные с
компанией,  не  выплатили  полностью  премии".  Был сегодня в "Черном быке",
заходил  справляться,  как и что. Все благополучно. Румпер перенес пивную на
другой  угол,  потому  что тот дом продан под магазин. Ватсон никак не может
добиться  пенсии,  такая  беда!  Пьет,  разрази меня гром, пьет здорово, как
верблюд  или морской змей. Приятно смотреть. Возьмет он кружку, посмотрит на
нее.  "В Филиппинах, - говорит Ватсон, - да, говорит, бывали дела. В Ямайке,
говорит,  хорошо".  "Рояль  Стар"  потонул.  Говорят  здесь, попал в циклон.
Пушки  и  ядра! Вы знали Симона Лакрея? Пирата? Симон Лакрей был пират, и он
как-то  угощал меня после... одного дела. Так вот, он сказал: "Зазубрину" не
потопили  бы,  говорит,  если  бы,  говорит, им не помог сам дьявол". Тут он
стал  так  ругаться,  что все задумались. Красивый был мужчина Лакрей, прямо
скажу!  Гром  и  молния!  Я  тогда  говорил ему: "Знаете что, Лакрей, берите
меня.  На  абордаж!  Гип,  гип,  ура!  На  жизнь и смерть!" Но он чем-то был
занят,  он  не послушался. Тогда и "Зазубрина" была бы цела. Я это знаю. При
мне даже дьявол...
     - Конечно,  Комендант,  - сказал Ластон, появляясь в дверях кухни, - ты
навел бы у них порядок.
     - Естественно, - подтвердил Тильс. - Даже очень. Естественно.
     Выпив  еще  стаканчик,  Тильс  воодушевился, видимо, не собираясь скоро
уйти,  и  начал перечислять все встречи, путая свои собственные мысли с тем,
что  слышал  и видел за такую долгую жизнь. Он не был пьян, а только болтлив
и  чувствовал  себя здоровым молодым человеком, готовым плыть на край света.
Однако  уже  он  два  раза  назвал  повара "сеньор Рибейра", принимая его за
старшего  механика парохода "Гренель", а Ластона - "герр Бауман", тоже путая
с  боцманом  шхуны  "Боливия",  и  тогда  повар  нашел,  что  пора выставить
Коменданта.  Для  этого  было  только одно средство, но Комендант безусловно
подчинялся ему. Подмигнув повару, Ластон сказал:
     - Ну,   Комендант,   иди-ка   помоги   нашим  ребятам  швартоваться  на
"Пилигрима". Сейчас будем перешвартовываться.
     Тильс  съежился  и  исподлобья,  медленно  взглянул  на  Ластона, затем
нервно поправил воротничок.
     - "Пилигрима"  я  знаю,  -  залепетал Тильс жалким голосом. - Это очень
хороший  пароход.  В  тысяча  девятьсот  четырнадцатом  году две пробоины на
рифах около Голодного мыса... ход двенадцать узлов... Естественно.
     - Ступай,  Тильс,  помоги  нашим  ребятам,  - притворно серьезно сказал
повар.
     Комендант  медленно  натянул  покрепче  козырек  фуражки  и,  с  трудом
отдираясь    от   табурета,   встал.   Толщина   массивных   канатов,   ясно
представленная,  выгнала  из  его  головы  дребезжащий  старческий хмель; он
остыл и устал.
     - Я  лучше пойду домой, - сказал Тильс, стремительно улыбаясь Бутлеру и
Ластону,   которые,   скрестив  руки  на  груди,  важно  сидели  перед  ним,
полузакрыв  глаза.  -  Да,  я  должен, как я и обещал, не засиживаться позже
восьми.  Швартуйтесь,  ребята,  качайте  свое  корыто на "Пилигрима". Ха-ха!
Счастливой игры! Я пошел...
     - Вот   история!  -  воскликнул  Бутлер.  -  Уже  и  по  шел.  Ей-богу,
Комендант, сейчас вернутся ребята и боцман, ты уж нам помоги!
     - Нет,  нет,  нет!  Я  должен, должен идти, - торопился Тильс, - потому
что, вы понимаете, я обещался прийти раньше.
     - А отсюда вы куда? - сказал, входя, молодой матрос Шенк.
     - Здравствуйте,  молодой  человек!  Хорош  ли  был рейс? Здоровье вашей
многоуважаемой...
     - Матушки,  чтобы  вы  не сбились, - отменно хорошо. Но не в этом дело.
Зайдите,  если  хотите,  в Морской клуб. Там за буфетом служит одна девица -
Пегги Скоттер.
     - Пегги  Скоттер?  -  шамкнул  Тильс, несколько оживясь и даже не труся
больше  перед  толстыми  канатами  "Рекорда".  - Как же не знать? Я ее знаю.
Отличная девица, клянусь выстрелом в сердце! Я вам говорю, что знаю ее.
     - Тогда  скажите  ей,  что  ее  дружок  Вилли Брант помер от чумы в Эно
месяц  тому назад. Только что при шел "Петушиный гребень", с него был матрос
в  "Эврика",  где  сидят наши, и сообщил. Кому идти? Некому. Все боятся. Как
это  сказать?  Она  заревет.  А вы, Тильс, сможете; вы человек твердый, да и
старый, как песочные часы, вы это сумеете. Разве не правда?
     - Правда, - решительно сказал Ластон, двинув ногой.
     - Правда, - согласился, помолчав, Бутлер.
     - Только,  смотрите,  сразу. Не мучайте ее. Не поджимайте хвост. - учил
Шенк.
     - Да, тянуть хуже, - поддакнул Бутлер. - Отрезал и в сторону.
     Сжав  губы,  старичок опустил голову. Слышалось мерное, тяжелое, как на
работе, дыхание моряков.
     - Дело  в том, - снова заговорил Шенк, - что от вас это будет все равно
как  шепот  дерева,  что  ли, или будто это часы протикают: "Брант по-мер от
чу-мы  в  Эно. Так-то легче. А если я войду, то будет, знаете, неприлично. Я
для такого случая должен напиться.
     - Да.  Сразу!  -  хрипло  крикнул  Тильс  и  тронул  ножкой.  - Смело и
мужественно.  Сердце  чертовой  девки  -  сталь.  Настоящее  морское копыто!
Обещаю вам, Шенк, и вам, Бутлер, и вам, Ластон. Я это сделаю немедленно.


II

     Пегги  Скоттер  хозяйничала  в чайном буфете нижней залы клуба, направо
от  вестибюля.  Это  была  стройная, плотного сложения девушка, веснушчатая,
курносая;  ее  серые  глаза смотрели серьезно и вопросительно, а темно-рыжие
волосы,  пристегнутые  на  затылке  дюжиной  крепких  шпилек,  блестели, как
хорошо вычищенная бронза.
     Когда  ее  помощница  в  десятый  раз принялась изучать покрой обшитого
кружевами  рукава  своей  начальницы,  Пегги  увидела  Тильса. Он подходил к
буфету   по   линии  полукруга,  часто  останавливаясь  и  вежливо  кланяясь
посетителям, которых знал.
     - Смотрите,  Мели,  пришел Комендант, - сказала Пегги, сортируя печенье
на  огромном  фаянсовом  блюде.  -  Он  метит сюда. Ну, ну, трудись ножками,
старый болтун!
     Еще  издали  кланяясь  буфетчице,  Тильс  вплотную  подступил  к стойке
буфета.  Пегги  спросила  его взглядом о старости, о трудах дня и улыбнулась
его торжественно таинственному лицу.
     - Здравствуйте,  многоуважаемая, цветущая, как всегда... - начал Тильс,
но  замигал  и  тихо докончил: - Надеюсь, рейс был хорош... Извините, я не о
том. Чудный вечер, я полагаю. Как поживаете?
     - Хотите,  Комендант?  -  сказала  Пегги,  протягивая  ему  бисквит.  -
Скушайте  за  здоровье Вильяма Бранта. Вы недавно спрашивали о нем. Он скоро
вернется.  Так  он  писал  еще  две  недели  назад.  Когда он приедет, я вам
поставлю  на  тот столик графин чудесного рома... без чая, и сама присяду, а
теперь,  знаете, отойдите, потому что, как набегут слуги с подносами, то вас
так и затолкают.
     - Благодарю  вас,  - сказал Тильс, медленно засовывая бисквит в карман.
- Да... Когда приедет Брант. Пегги! Пегги! - вдруг вырвалось у него.
     Но  больше  он ничего не сказал, лишь дрогнули его сморщенные щеки. Его
взгляд был влажен и бестолков.
     Пегги  удивилась,  потому  что Комендант никогда не позволял себе такой
фамильярности. Она пристально смотрела на него, даже нагнулась.
     Тильс  не мог решиться договорить, - за этим веселым буфетом с веселыми
цветами  и  красивой  посудой  не  мог тут же на весь зал раздаться безумный
крик  женщины.  Он нервно проглотил ту частицу воздуха, выдохнув которую мог
бы  сразить  Пегги  словами  истины о ее Бранте, и трусливо засеменил прочь,
кланяясь с изворотом, спереди назад, как шатающийся волчок.
     Пегги  больше  не разговаривала с Мели о покрое рукава. Что-то странное
стояло  в ее мозгу от слов Тильса: "Пегги! Пегги!" Она думала о Бранте целый
час,  стала  мрачна,  как  потухшая  лампа,  и,  наконец,  ударила  рукой  о
мраморную доску буфета.
     - Дура  я,  что не остановила его! - проворчала Пегги. - Он чем-то меня
встревожил.
     - Разве  вы  не  поняли, что Комендант пьяненький? - сказала Мели. - От
него пахло, я слышала.
     Тогда  Пегги  повеселела,  но  с  этого момента в ее мыслях села черная
точка,  и,  когда несколько дней спустя девушка получила письменное известие
от  сестры  Тильса,  эта  черная точка послужила рессорой, смягчившей тяжкий
толчок.
     - Вот  и  я,  девочка, - сказал Тильс, появляясь, наконец, дома, старой
женщине,  сидевшей  в  углу  комнаты за швейной машиной. - Очень устал. Все,
кажется,  благополучно, все здоровы. Рейс был хорош. Побыл на "Травиате", на
"Стелле",  на  "Абрагаме  Репп",  на  "Рекорде". Встретил капитана Гальтона.
"Здравствуйте,  - говорит мне капитан. - Здорово, говорит, Тильс, молодчина!
Вы  еще можете держать паруса к ветру". Приглашал в театр. Однако при шумном
обществе  я  стесняюсь. Выпили. Капитан подарил мне бисквит, доллар и это...
Нет,  я  ошибся,  бисквит  дала  Пегги