авести Дуньку в оглобли. Поехали, право, поехали, а?
     Старик схватил лапти,  висевшие на одном гвозде с распяленной для сушки
шкурой гагары,  стал мотать онучи, ухитрился в двух шагах потерять лапоть и,
наступив на него, искать.
     За мысом,  мелькая в  черных вершинах сосен и деловито крякая,  неслись
утки.


II

     Агафьин смотрел на Граньку,  силясь уразуметь, куда собрался старик, и,
смекнув, что тот, не поняв его, рвется в деревню, сказал:
     - Тут он, со мной приехал.
     - Игде? - спросил Гранька, роняя лапоть.
     - Палочку состругнуть пошел,  тросточку.  Скучая, полштоф вина выпили с
ним.
     Из леса, дымя папиросой, показался человек в городском костюме. Завидев
мужиков,  он пошел быстрее и через минуту,  прищурившись,  с улыбкой смотрел
вплотную на старика Граньку.
     - Вот и я, - сказал он, неловко обнимая отца.
     Гранька, вытерев о штаны руки, прижал их к карманам сына и прослезился.
     - Миш, а Миш, - бормотал он, - приехал, значит.
     - А то как же... - громко, отступая, сказал Михаил. - Дай-ка я посмотрю
на тебя,  старик,  -  он обошел вокруг Граньки кругом, паясничая, подмигивая
Агафьину, и стал серьезен. - Настоящие мощи, неистребимые. Как живешь?
     - Маненько живу, мать-то померла, знаешь?
     - Должно быть.  Старуха была. - Михаил положил руку на плечо Граньке. -
Ну сядем.
     Агафьин снял  котелок и  чайник,  поставил на  стол чашки и  пестерек с
сахаром. Отец с сыном сидели друг против друга.
     Гранька не  узнавал сына.  От  прежнего Мишки  остались лишь  вихор  да
веснушки;  борода,  усы,  возмужалость,  серый  городской костюм делали сына
чужим.
     - Везде я был, - жуя сахар, рассказывал Михаил.
     Агафьин не сводил с него крупных,  восторженных глаз, твердя, в паузах,
бойко и льстиво: - Ишь ты. Дела, брат, первый сорт. Эх куры - петушки.
     - Был  везде.  Последние два  года прожил в  Москве;  там  и  жена моя;
женился. Поступил в пивной склад заведующим. Жалованье, квартира, отопление,
керосин.
     Он сломал крепкую, как железо, баранку, выпил налитый Агафьиным пузатый
стаканчик водки, поддел пальцем из котелка щуренка и отсосал ему голову.
     Сидел,  двигал руками и говорил он просто,  но не по-мужицки. Но и тону
не задавал,  а,  видимо, вел себя - как привык. Рыбу он тоже ел пальцами, но
как-то  умелее.  Гранька  и  Агафьин  преувеличенно внимательно слушали его,
тряся головами, поддакивая напряженно и счастливо. Он же, попивая из чайника
дымный чай, расставив на столе локти, а под столом ноги, рассказывал историю
хмурого и  смекалистого парнюги,  ставшего для  деревни барином,  "своим  из
чистых".
     Взошла луна и стало еще светлее, мертвенный день без солнца остался над
покоем озер.  Уныло звенели комары;  в земляной яме, треща красными искрами,
дымились головни;  у берега, разводя круги, плюхалась от щуки рыбная мелочь,
а лесистые острова,  холмы стали чернее, строже, глубже тянулись опрокинутые
двойники их в чистую сталь озер. Озаренная луной, спала земля.
     - Жить  буду  у  тебя,  тятя,  -  сказал вдруг Михаил.  Мужики опустили
блюдечки,  раскрыв рты.  -  Вот так,  хочу жить при тебе. Не прогонишь? - Он
засмеялся и закурил папиросу,  а Агафьин, подхватив уголек рукой, сунул ему.
- С тем и приехал.
     - Поди-ко, - сказал Гранька, - ублестишь тебя ноне.
     - А что ты думаешь,  - Михаил засмеялся. - Пора пришла, старик, нажился
я. Действительно, вышел я в люди и все такое. Сперва пятьсот получал, теперь
тысячу.  Венская стоит мебель,  граммофон купил дорогой,  играет. Приказчики
шапки ломают, а я им к праздничку на чаек даю. А какой смысл? Далее для чего
мне  работать,  хозяину вперед забегать,  на  ломовых горло драть.  Вышел я,
верно,  что  говорить,  человеком стал.  А  за  каким с...  с...м  мне  этим
человеком по  земле  маяться?  Собаке,  брат,  лучше.  У  меня  собака есть,
пуделек,  ей блох чешут, ей-ей. Ну, - тоскливо мне, проку из меня настоящего
мало,  махнул к  тебе,  подрезвиться хочу,  закис,  и,  видишь ли  ты,  пью,
ей-богу...  как  пьют  -  в  кабаках знают.  Думаешь -  вышел в  люди -  рай
небесный. Вопросы появляются.
     - Миш, а Миш, - забормотал Гранька, - ты не моги. Против своей жизни не
моги.
     - Михайло,  -  сказал  Агафьин,  хватая рукой  бороду,  -  обскажи,  на
меркуны, слышь, на Москве из трубок глядят, господа не боятся.
     Михаил рассеянно посмотрел на него, но уловил смысл вопроса.
     - Это телескоп, - сказал он. - Смотрят, как звезды ходят.
     - Вот то самое, - подхватил Агафьин.
     - Ну,  завтра поговорим,  -  сказал Михаил.  - Положи меня, старик, дай
вздохнуть.
     Он осмотрелся.  Ночевье не изменилось,  камыш,  вода и  избушка были на
старом месте.
     Все  трое легли спать на  старых мешках,  от  которых еще  пахло мукой.
Агафьин подбросил сена,  а Гранька вынес зипуны.  Еще поговорили о земляках,
рыбе,  Москве.  Наконец,  Агафьин уснул,  храпя во все горло.  Старик и сын,
словно по уговору, сели. Обоим не спалось в духоте ночи, впечатлений и дум.
     - Да,  буду здесь жить,  -  громко сказал Михайло. - Как ехал - мало об
том думал. Приехал - вижу, место нашел себе. И спокойнее.
     - Живи, - сказал Гранька, - рыбу ловить будем.
     - И деньги есть.
     - Утресь рачни посмотрим. Сколь тебе годов-то теперь, Миш?
     - От твоих тридцать долой, только и есть.
     Укладываясь, оба думали и заснули, подобрав ноги.


ПРИМЕЧАНИЯ

     Гранька и его сын. Впервые - журнал "Неделя "Современного слова", 1913,
Э 260.

     Пестрядинная - из грубой льняной или бумажной ткани, обычно домотканой.
     Туес - берестяной короб.
     Пестерек - здесь: кулек.
                                                                    Ю.Киркин



   Александр Степанович Грин
   Гатт, Витт и Редотт


     ---------------------------------------------------------------------
     А.С.Грин. Собр.соч. в 6-ти томах. Том 5. - М.: Правда, 1980
     OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 8 апреля 2003 года
     ---------------------------------------------------------------------


I

     Три  человека,  желая  разбогатеть,  отправились  в  Африку.  Им  очень
хотелось иметь собственные автомобили,  собственные дома и собственные сады.
В  то время африканские алмазные прииски,  расположенные на реке Вивере (эта
река такая маленькая, что ее нет на карте), каждый месяц давали от тысячи до
трех  тысяч  каратов  драгоценного  камня.  Поэтому  каждый  месяц  пароход,
приходивший к  тому  берегу из  Занзибара,  ссаживал сотни  людей,  желавших
попытать счастья.
     Наши три человека были:  почтальон,  извозчик и  пекарь.  Первого звали
Гатт,  второго  -  Витт  и  третьего  -  Редотт.  Скопив  денег  на  дорогу,
отправились они в страну змей, обезьян и львов копать тамошние пески.
     Немедленно  по  приезде  с  ними  начались  несчастные случаи.  Сначала
заболел лихорадкой Редотт,  затем Витт  и  наконец Гатт.  Пока они  лежали в
палатке,  отпиваясь хиной и кокосовым пивом,  негры украли у них все деньги,
инструменты и лошадей.  Выздоровев,  они подыскали себе участок,  где, по их
расчетам, должны были находиться алмазы; заняли три лопаты и стали работать.
     После  целого месяца усиленного труда  на  всех  троих нашли всего лишь
один-единственный бриллиант,  но и тот мутный,  как грязное стекло.  Он был,
правда,  величиной с  орех,  но  почти ничего не  стоил;  маклер дал за него
только три фунта.
     Между тем их  энергия стала падать.  Они попытались менять участки,  но
нигде более ничего не нашли.  Кроме того, зной плохо действовал на состояние
их здоровья:  они худели,  пили много воды и почти не могли спать; тревога и
забота не давали им покоя.
     Однажды вечером сидели они у костра, молча и тихо.
     - Итак,  у нас ничего нет, - сказал задумчивый, спокойный Редотт, - нет
даже  сил,  чтобы  разрубить дерево  для  костра.  Питаемся мы  почти  одной
зеленью. Этак мы скоро подохнем.
     - Я не желаю подыхать,  -  возразил беспокойный,  крикливый, более всех
тщедушный и прожорливый Гатт,  -  я хочу,  понимаете,  бифштексиков,  вина и
денег. Вообще я хочу широко наслаждаться жизнью, черт ее побери.
     - Наслаждайся,  - насмешливо сказал желчный черноволосый Витт. - Мне бы
только немного окрепнуть.  Я  тогда пойду к голландцу Ван-Клопсу.  Ван-Клопс
даст мне ружье и  пороха.  И  я присоединюсь к охотникам за слоновой "остью.
Но, увы, я должен поесть, поесть много раз хорошего мяса.
     - Да,  сильным быть хорошо,  -  отозвался Редотт. - Куда я гожусь? - Он
засучил рукава и посмотрел на свои худые руки.  -  Будь я, например, немного
посильнее Самсона,  я  черной земляной работой добыл бы себе здесь форменный
капитал. Разве не так?
     - Я ловил бы слонов,  как мышей,  -  сказал Витт. - Я вырывал бы руками
клыки и таскал бы целые снопы их,  как пачку папирос.  Кроме того, десяток -
другой львов,  пойманных живьем,  купит любой зверинец. А вы знаете, сколько
стоит приличный лев? Говорят, тысяча фунтов. Теперь сосчитайте.
     - Двадцать тысяч фунтов,  - сказал Гатт. - При такой силишке, о которой
вы говорите,  я просто плюнул бы в реку, не сходя с места, и убил бы простым
плевком  столько рыбы,  сколько нужно  для  всего  прииска.  Рыба  свежая  -
пожалуйте, и деньги на бочку.


II

     - Так в чем же дело? - раздался над головами их громкий вопрос.
     Костер бросал в  тьму летающий рыжий блеск,  и в блеске этом показалась
бронзовая фигура индуса.  Его тюрбан сиял дорогим шитьем,  за поясом мерцали
драгоценные камни кинжальной рукояти. Матовые, орлиные глаза индуса выряжали
достоинство и  гордость.  Недавно прибыл он на Виверу с множеством лошадей и
слуг,  но не собирался жить здесь;  как говорили,  держит он путь в  глубину
Африки.
     - Ваше  степенство...  -  пробормотал,  подымаясь,  Гатт.  -  Удостойте
присесть.
     - Садитесь, - угрюмо пробормотал Витт.
     Редотт встал и,  ответив индусу на  его  приветственный жест  поклоном,
сказал:
     - Саиб Шах-Дуран,  зажги свою трубку у нашего огня. Больше у нас ничего
нет.
     - Но будет,  - сказал индус. - Я прогуливался и услышал ваш разговор. -
Он сел.  -  Так в чем дело?  Повторяю,  - продолжал Шах-Дуран, - если хотите
быть сильными, я могу исполнить ваше желание.
     - Вы шутите! - воскликнул Редотт.
     - У нас, в Индии, такими вещами не шутят, - сказал индус.
     - Арабские сказки,  -  фыркнул на ухо Витту смешливый Гатт,  и  шепотом
ответил ему Витт:
     - Шах, кажется, был в миссии и хватил немного хмельного.
     Тонкий слух индуса поймал смысл их слов.
     - Я не пью "хмельное", - сказал он без раздражения, но так внушительно,
что Витт и Гатт оторопели. - Что же касается "арабских сказок", то лучше мне
прямо приступить к делу. Хотите вы быть сильными или нет?..
     - О! - сказал Витт.
     - Ага! - ответил Гатт.
     - Да! - произнес Редотт.
     Шах-Дуран расстегнул платье и достал из бисерного мешочка три пшеничных
зерна.
     - Вот зерна,  -  сказал он,  - эти зерна взяты из саркофага египетского
фараона Рамзеса I, который жил тысячи лет назад. В них заключена сила жизни.
Пять тысяч лет  копилась она и  увеличивалась.  Человек,  съевший это зерно,
станет сильнее целого стада буйволов.
     - Позвольте спросить вас,  - обратился к нему Гатт, - почему именно это
зерно имеет такую силу,  а  те,  из  каких печем мы  свои лепешки,  вызывают
только расстройство желудка?
     - У тебя не хватает терпения пропечь лепешку как следует.  Что касается
этих зерен,  то я сейчас объясню, почему в них колоссальная сила. Египетская
пшеница в хорошем урожае дает сам-двести.  Следовательно, из одного зерна, -
если бы оно проросло, - получится двести зерен.
     - Он  не  пил виски,  -  шепнул Гатт Витту как можно тише.  -  Единожды
двести - двести, это я ручаюсь.
     - Я не пил виски,  - меланхолически подтвердил Шах-Дуран, а Гатт сделал
невинные собачьи  глаза.  -  В  доказательство этого  я  приведу  дальнейший
расчет.  Нил разливается два раза в  год,  два раза в год плоские его берега
дают жатву...  Итак, одно зерно с его двумястами детьми дадут в год 40 тысяч
зерен. На следующий год 40 тысяч произведут 80 миллионов потомства. На пятый
- заметьте,  только на пятый год -  число зерен возрастет до 102 центилионов
четыреста секстилионов, то есть...
     Индус взял палочку и  начертил на песке 1024,  прибавив к этой цифре 23
нуля.
     - Вот,  - сказал он, - вот сколько будет зерен через пять лет только из
одного зерна.
     - Высшая математика! - благоговейно прошептал Гатт.
     - Говорить ли о пяти тысячах лет?  -  сказал, посмеиваясь, Шах-Дуран. -
Тогда будет столько нулей, что вы соскучитесь их писать.
     - Сойду с ума, - подтвердил Витт.
     - Или... - вставил Гатт.
     Редотт молчал.
     - Один золотник весу содержит колос, - продолжал индус. - Та цифра, что
я  написал,  выдержит тяжесть такого же  числа колосьев,  то есть шестьдесят
четыре квинтилиона пудов зерна.  Вот  сила,  с  которой нам приходится иметь
дело. Какова же она за пять тысяч лет?
     - Но  эту  силу,  -  ехидно  возразил  Витт,  -  вы  изволите  спокойно
подбрасывать на ладони да еще увеличенную в три раза.
     - Да,  -  сказал Шах-Дуран.  -  Вся сила растительности одного зерна за
пять тысяч лет сообщится тому,  кто проглотит зерно. Как и почему, это я вам
объяснять не буду. Желаете ли вы иметь такую силу?
     Как ни был притуплен рассудок алмазоискателей нуждой и усталостью,  все
же они поняли,  что предлагают им, - и похолодели от ужаса. Но скоро овладел
страхом своим Редотт и, улыбаясь, протянул руку.
     - Берешь? - сказал Шах-Дуран.
     - Да.
     Но,  положив на ладонь темное зерно,  Редотт взял иголку и  царапнул ею
свой талисман.  Одна едва заметная пылинка отделилась при этом,  и он лизнул
то место руки, где она должна была быть.
     Индус благосклонно улыбнулся.
     - Ты осторожен, - сказал он, - и, кажется, поступил хорошо. Но даже при
такой скромной порции ты спокойно можешь разбить кулаком каменный дом. Брось
это  зерно,  оно  более не  может служить.  Пусть идет  в  землю и  спокойно
освобождает свою силу. Нуте, - обратился он к остальным, - что скажете вы?
     "Не может быть столько секстилионов из одного семечка", - легкомысленно
подумал Гатт и, взяв зерно, съел его, даже разжевал.
     - Вот и все, - сказал он, благодушно прислонясь к камню, затем упал.
     Раздался оглушительный вой.
     Выскочив  при   движении  локтя   Гатта,   десятитонный  камень  секнул
пространство  на  неизмеримую  высоту;  там,  раскаленный  трением  воздуха,
вспыхнул он метеором и рассыпался яркою пылью.
     - Ползерна!  -  вскричал,  видя  это,  охлажденный Витт.  -  Ползерна -
настоящая порция! Иначе меня разорвет сила.
     Индус вынул перочинный ножик и отсек ползерна Витту.  Налив чашку воды,
Витт запил ползерна крупным глотком.
     - Чтобы растворилось немного, - сказал он и похлопал себя по животу.
     Шах-Дуран встал.
     - Будьте здоровы, - сказал индус, поклонился и исчез во тьме.
     Затаив дыхание,  смотрели наши приятели,  как  тает во  мраке его белый
тюрбан, потом осторожно сели и закрыли глаза.


III

     То, что они чувствовали, было поразительно. Казалось Гатту, что в жилах
его мчатся и гудят железнодорожные поезда. Витт слышал, что сила впивается в
него,  подобно  водопаду.  Редотт  задумчиво ковырял  ногтем  огромный пень,
откалывая пудовые куски дерева.
     Но их оцепенение, их изумление перед самими собой скоро прошло, так как
тело их уже забыло, что значит быть слабым. Первый вскочил Гатт, он закричал
что было духу:
     - С такой-то силой,  как у меня,  шутить не приходится!  Эх,  где бы ее
показать?.. К чему бы это ее немедленно приложить?.. Никак не подвертывается
такого предмета!
     Он кружился,  топал и размахивал руками, оглядываясь; затем, сбив с ног
Витта,  лишившегося от толчка чувств,  кинулся к тысячелетнему баобабу, взял
его из земли так же легко, как мы берем спичку, и хлопнул им по Вивере.
     Удар был  неплох.  Дерево,  пробив течение реки,  прошло в  ее  дно  на
глубину двухсот метров и  обратилось в  пыль,  и  в  этой же бешеной воронке
земли и воды мгновенно исчез Гатт, увлеченный силой собственного удара, и от
него не осталось ничего.  Вивера же вышла из берегов,  а затем вздрогнула на
триста миль в окружности,  отчего жители проснулись и побежали,  думая,  что
началось землетрясение.
     - Ты видел?  -  сказал Редотт очнувшемуся от толчка Витту. - Он сожрал,
правда, все зерно, но и в тебя вошла приличная порция. Смотри, не ошибись.
     - Я  буду охотиться на  слонов,  -  сказал Витт.  -  Теперь мне не надо
никакого ружья.
     И  они зажили разной жизнью.  Витт ушел с  топором в лес и пропадал три
недели, разыскивая слонов. Сначала скажем, как действовал он, потом вернемся
к Редотту. Витт действовал до крайности просто. Его первая встреча со слоном
произошла так:  слон бросился на него,  подняв хобот.  Витт намотал хобот на
руку,  пригнул голову испуганного великана к  земле  и  вырвал клыки;  после
такой операции зверь бросился бежать,  а Витт,  всадив клыки в землю,  пошел
дальше.  То один, то два, то целое стадо слонов попадалось ему, и у всех их,
то дергая за ноги,  то опрокидывая кулаком, вырывал он клыки с хладнокровием
и легкостью зубного врача.  Он опрокидывал их,  как кот мышей. Очень скоро у
него  скопилось тысяча  двести  пудов  слоновой кости.  "Это  будет  получше
алмазов", - сказал он, когда связал плот из тысячелетних деревьев и погрузил
на  него  добычу.   Плот  тихо  стоял  у   берега,   Витт  сидел  у  костра,
благодушествовал и  курил.  Теперь  ему  было  легко  добывать пищу.  Стоило
хлопнуть ладонью по  стволу кокосового или мангового дерева,  как все плоды,
стряхиваясь, усыпали землю вокруг него. Если же ему случалось попасть камнем
в стадо антилоп, то одна из них наверняка была разорвана на куски.
     И  от  того,  что  он  стал так  невероятно силен и  каждый день убивал
зверей,  -  он стал очень жесток.  Ему доставляло удовольствие разрывать рот
львам,  давить пальцами рысей  и  пантер,  связывать хвостами всех  вместе -
носорогов, красивых жирафов, слонов, крокодилов и буйволов - и смотреть, как
обезумевшее от ярости стадо грызло и топтало друг друга.  Он громко хохотал,
а  затем,  набрав пудовых камней,  бросал их  в  пленников,  пока  жертвы не
превращались в груду дымного мяса.
     И  вот,  когда однажды он  сидел у  костра,  посматривая на свой плот и
замышляя,  не прибавить ли еще груза,  -  маленькая коралловая змея,  упав с
дерева, вонзила ему зубы в колено и умерла, так как он раздавил ее. Затем он
сам покрылся холодным потом,  скорчился,  почернел и умер. И гиены поужинали
его трупом.


IV

     Между тем  Редотт,  почувствовав такую силу,  что  мог бы  мешать землю
рукой,   как  мы  ложкой  мешаем  крупу,  долго  размышлял,  что  бы  теперь
предпринять.  Он  хорошо понимал,  что обнаружить силу свою опасно в  полном
размере,  так как его будут бояться, будут ему завидовать, и он наживет себе
врагов.  Если  враг  стреляет в  темноте ночью,  -  какая сила удержит кровь
пробитого сердца?
     - Что ж,  надо работать все-таки,  -  сказал он  себе.  -  Работать мне
теперь будет легко.  Вся  тяжелая человеческая работа есть  для  меня  сущие
пустяки.
     Он  нанялся на  прииск  копать землю.  Вначале ему  было  очень  смешно
притворно ковырять землю лопаткой,  делая иногда вид,  что устал;  однако он
скоро приноровился и, возбуждая, правда, великое удивление, начал выкапывать
за день столько земли,  сколько самый сильный негр мог выкопать только в три
дня.
     "Вот так силач!" -  говорили о нем,  но так как такая сила,  хотя очень
редко,  все же  существует,  то ровно никто не подозревал,  что Редотт может
разбить каменный дом ударом кулака.
     У него было много работы и много денег,  так как ему платили в пять раз
больше,  чем  другим.  Случи