знь дорожает, а я хозяин своему слову.
     Рука  Гелли  невольно качнулась по направлению к пышущей здоровьем щеке
охотника, но девушка перемогла оскорбление, не изменившись в лице.
     - Хорошо,  согласна!  -  твердо произнесла она. - Я не умею прощать. Он
скоро придет. Вы не боитесь, что отпустили его?
     - Нет.  Он  ушел спокойно. Даже если и догадывается, что маска сорвана,
-  одного  меня  он,  конечно,  не  побоится.  У него - револьвер. Оттянутый
карман  в  мокром  пиджаке  заметно  выдает  форму  предмета.  Я  должен его
связать,   схватить   его  сзади.  Вы  подведите  его  к  клетке  и  займите
какой-нибудь  птицей.  В  это  время  возьмите  у него из кармана револьвер.
Иначе, - Гутан угрожающе понизил голос, - я осрамлю вас на весь город.
     - Хорошо,  -  едва  слышно сказала Гелли. Она говорила и двигалась, как
бы  в ярком сне, где все решения мгновенны, полны кошмарной тоски и тайны. -
Да, вы сообразили хорошо. Я так и сделаю.
     - Улыбайтесь  же!  Улыбайтесь! - вдруг крикнул Гутан. - Вы побелели! Он
идет, слышите?!
     Звук  медленных,  за  дверью,  шагов, приближающихся как бы в раздумьи,
был  слышен  и Гелли. Она придвинулась к двери. Нок, широко распахнув дверь,
прежде всего посмотрел на девушку.
     - Нок,  - громко сказала она; охотник не догадался сразу, что внезапная
перемена  имени  выдает  положение, но беглец понял. Револьвер был уже в его
руке.  Это  произошло  так  быстро, что, поспешно переступая порог, чтобы не
видеть  свалки,  Гелли  успела  только  проговорить:  - Защищайтесь, - это я
хотела сказать.
     Последним  воспоминанием  ее  были  два мгновенно преображенных мужских
лица.
     Она  отбежала  шагов десять в мокрую тьму кустов и остановилась, слушая
всем  своим  существом.  Неистовый  лай, выстрел, второй, третий; два крика;
сердце  Гелли  стучало,  как  швейная  машина  в полном ходу; в полуоткрытую
дверь   выбрасывались  тени,  быстро  меняющие  место  и  очертания;  спустя
несколько   секунд   звонко  вылетело  наружу  оконное  стекло  и  наступила
несомненная,  но удивительная в такой момент тишина. Наконец, кто-то, черный
от падающего сзади света, вышел из хижины.
     - Гелли! - тихо позвал Нок.
     - Я здесь.
     - Пойдемте. - Он хрипло дышал, зажимая ладонью нижнюю, разбитую губу.
     - Вы... убили?
     - Собаку.
     - А тот?
     - Я  связал его. Он сильнее меня, но мне посчастливилось запутать его в
скамейках  и клетках. Там все опрокинуто. Я также заткнул ему рот, пригрозив
пулей, если он не согласится на это... Самому разжимать рот...
     - О, бросьте это! - брезгливо сказала Гелли.
     Так  тяжело,  как  теперь,  ей  не  было  еще  никогда.  На долгие часы
померкла   вся   казовая   сторона   жизни.   Лесная  тьма,  борьба,  кровь,
предательство,  жестокость,  трусость и грубость подарили новую тень молодой
душе Гелли. Уму было все ясно и непреложно, а сердцу - противно.
     Нок,  приподняв лодку, освободил ее этим от дождевой воды и столкнул на
воду.  Они двигались в полной тьме. Вода сильно поднялась, более внятный шум
ускоренного течения звучал тревожно и властно.
     Несколькими  ударами  весел Нок вывел лодку на середину реки и приналег
в   гребле.   Тогда,  почувствовав,  что  связанный  и  застреленная  собака
отрезаны,  наконец,  от  нее  расстоянием  и  водой,  Гелли заплакала. Иного
выхода  не  было  ее  потрясенным нервам; она не могла ни гневаться, ни быть
безучастной  к  только  что происшедшему, - особенно теперь, когда от нее не
требовалось  более  того  крайнего  самообладания, какое пришлось выказать у
Гутана.
     - Ради  бога,  не  плачьте,  Гелли!  - сказал, сильно страдая, Нок. - Я
виноват, я один.
     Гелли,  чувствуя,  что  голос  сорвется,  молчала.  Слезы  утихли.  Она
ответила:
     - Мне  можно  было  сказать все, все сразу. Мне можно довериться, - или
вы  не  понимаете  этого.  Вероятно,  я  не  пустила  бы вас в эту проклятую
хижину.
     - Да,  но  я  теперь  только  узнал  вас, - с грустной прямолинейностью
сообщил  Нок.  - Моя сказка о священнике и браке не помогла: он знал, кто я.
А помогла бы... Как и что сказал вам Гутан, Гелли?
     Гелли коротко передала главное, умолчав о четверти награды за поимку.
     "Нет,  ты не стоишь этого, и я тебе не скажу, - подумала она, но тут же
отечески пожалела уныло молчавшего Нока. - Вот и присмирел".
     И Гелли рассмеялась сквозь необсохшие слезы.
     - Что вы? - испуганно спросил Нок.
     - Ничего; это - нервное.
     - Завтра  утром  вы  будете  дома,  Гелли.  Течение  хорошо мчит нас. -
Помолчав, он решительно спросил: - Так вы догадались?
     - Мужчине  вы не рискнули бы рассказать историю с вашим приятелем! Пока
вы  спали,  у  меня  вначале  было  смутное подозрение. Голое почти. Затем я
долго  бродила  по берегу; купалась, чтобы стряхнуть усталость. Я вернулась;
вы  спали,  и здесь почему-то, снова увидев, как вы спите, так странно и как
бы  привычно  закрыв  пиджаком голову, я сразу сказала себе: "его приятель -
он  сам";  плохим  другом  были  вы  себе,  Нок! И, право, за эти две ночи я
постарела не на один год.
     - Вы   поддержали   меня,   -  сказал  Нок,  -  хорошо,  по-человечески
поддержали. Такой поддержки я не встречал.
     - А другие?
     - Другие? Вот...
     Он  начал  рассказ о жизни. Возбуждение чувств помогло памяти. Не желая
трогать  всего,  он  остановился  на детстве, работе, мрачном своем романе и
каторге.  Его  мать умерла скоро после его рождения, отец бил и тридцать раз
выгонял  его  из  дому,  но,  напиваясь,  прощал.  Неоконченный университет,
работа  в  транспортной  конторе  и встреча, в парке, при подкупающих звуках
оркестра,  с  прекрасной  молодой женщиной были переданы Ноком весьма сжато;
он  хотел рассказать главное - историю отношений с Темезой. Насколько поняла
Гелли,  -  крайняя  идеализация  Ноком  Темезы и была причиной несчастья. Он
слепо  воображал, что она совершенна, как произведение гения, - так сильно и
пылко  хотелось  ему  сразу обрести все, чем безыскусственные, но ненасытные
души наделяют образ любимой.
     Но  он-то  был  для  своей  избранницы всего пятой, по счету, прихотью.
Благоговейная  любовь  Нока  сначала приподняла ее - немного, затем надоела.
Когда  понадобилось бежать от терпеливого, но раздраженного, в конце концов,
мужа  с  новым  любовником, Темеза - отчасти искренно, отчасти из подражания
героиням  уголовных  романов  -  стала в позу обольстительной, но преступной
натуры.  К  тому  же весьма крупная сумма, добытая Ноком ценой преступления,
стоила в ее глазах безвыездного житья за границей.
     Нок  был  так  подавлен и ошеломлен вероломством скрывшейся от него - к
новой  любви - Темезы, что остался глубоко равнодушным к аресту и суду. Лишь
впоследствии,  два  года  спустя, в удушливом каторжном застенке он понял, к
чему пришел.
     - Что  вы  намерены  делать?  - спросила Гелли. - Вам хочется разыскать
ее?
     - Зачем?
     Она молчала.
     Нок сказал:
     - Никакая  любовь  не  выдержит  такого  огня.  Теперь, если удастся, я
переплыву океан. Усните.
     - Какой сон!
     "Однако  я  ведь  ничего  не  могу для него сделать, - огорченно думала
Гелли.  -  Может  быть,  в  городе...  но  что?  Прятать? Ему нужно покинуть
Зурбаган как можно скорее. В таком случае, я выпрошу у отца денег".
     Она успокоилась.
     - Нок, - равнодушно сказала девушка, - вы зайдете со мной к нам?
     - Нет,  -  твердо сказал он, - и даже больше. Я высажу вас у станции, а
сам проеду немного дальше.
     Но  -  мысленно - он зашел к ней. Это взволновало и рассердило его. Нок
смолк,   умолкла  и  девушка.  Оба,  подавленные  пережитым  и  высказанным,
находились  в  том  состоянии  свободного,  невынужденного  молчания,  когда
родственность настроений заменяет слова.
     Когда  в  бледном рассвете, насквозь продрогшая, с синевой вокруг глаз,
пошатывающаяся  от  слабости,  Гелли услышала отрывистый свисток паровоза, -
звук  этот  показался  ей  замечательным  по силе и красоте. Она ободрилась,
порозовела.   Низкий  слева  берег  был  ровным  лугом;  невдалеке  от  реки
виднелись черепичные станционные крыши.
     Нок высадил Гелли.
     - Ну вот, - угрюмо сказал он, - вы через час дома... Все.
     Вдруг он вспомнил свой сон под явором, но не это предстояло ему.
     - Так  мы  расстаемся,  Нок?  -  сердечно спросила Гелли. - Слушайте, -
она,  достав  карандаш  и  покоробленную  дождем  записную  книжку, поспешно
исписала  листок  и  протянула его Ноку. - Это мой адрес. В крайнем случае -
запомните это. Поверьте этому - я помогу вам.
     Она подала руку.
     - Прощайте, Гелли! - сказал Нок. - И... простите меня.
     Она  улыбнулась,  примиренно  кивнула  головой  и  отошла.  Но часть ее
осталась  в  неуклюжей  рыбачьей  лодке,  и  эта-то  часть  заставила  Гелли
обернуться  через  немного  шагов.  Не  зная,  какой  более  крепкий  привет
оставить  покинутому,  она  подняла  обе  руки,  быстро вытянув их, ладонями
вперед,  к  Ноку.  Затем,  полная  противоречивых,  смутных  мыслей, девушка
быстро  направилась  к  станции,  и  скоро  легкая женская фигура скрылась в
зеленых волнах луга.
     Нок прочитал адрес: "Трамвайная ул., 14-16".
     - Так,  -  сказал  он,  разрывая  бумажку,  -  ты не подумала даже, как
предосудительно  оставлять  в моих руках адрес. Но теперь никто не прочитает
его. И я к тебе не приду, потому что... о, господи!.. люблю!..


VI

     Нок  рассчитывал  миновать станцию, но когда стемнело и он направился в
Зурбаган,   предварительно  утопив  лодку,  голодное  изнурение  двух  суток
настолько  помрачило  инстинкт  самосохранения, что он, соблазненный полосой
света  станционного  фонаря,  тупо  и вместе с тем радостно повернул к нему.
Рассудок  не  колебался,  он  строго  кричал об опасности, но воспоминание о
Гелли,  безотносительно  к ее приглашению, почему-то явилось ободряющим, как
будто  лишь  знать  ее  было,  само по себе, защитой и утешением - не против
внешнего,  но того внутреннего - самого оскорбительного, что неизменно ранит
даже самые крепкие души в столкновении их с насилием.
     Косой  отсвет  фонаря  напоминал  о  жилом месте и, главное, об еде. От
крайнего  угла  здания отделяли кусты пространством сорока-пятидесяти шагов.
На  смутно  различаемом  перроне  двигались  тени Нок не хотел идти в здание
станции;  на  такое безумство - еще в нормальном сравнительно состоянии - он
не  был способен, но стремился, побродив меж запасных путей, найти будку или
сторожку,  с человеком, настолько заработавшимся и прозаическим, который, по
недалекости   и  добродушию,  приняв  беглеца  за  обыкновенного  городского
бродягу, даст за деньги перекусить.
     Нок  пересек  главную линию холодно блестящих рельс саженях в десяти от
перрона  и,  нырнув  под  запасный  поезд,  очутился в тесной улице товарных
вагонов.  Они  тянулись  вправо  и влево; нельзя было угадать в темноте, где
концы  этих  нагромождений.  В  любом  направлении  -  окажись здесь десятки
вагонов  -  Нока  могла  ждать неприятная или роковая встреча. Он пролез еще
под  одним  составом и снова, выпрямившись, увидел неподвижный глухой поезд.
По-видимому,  тут,  на  запасных  путях,  стояло их множество. Отдохнув, Нок
пополз  дальше.  Почти  не  разгибаясь  даже  там,  где  по пути оказывались
тормозные  площадки  -  так  болела  спина,  он выбрался, в конце концов, на
пустое  в  широком  расхождении  рельс,  место;  здесь,  близко перед собой,
увидел  он  маленькую,  без  дверей  будку,  внутри ее горел свечной огарок;
сторожа  не было; над грубой койкой на полке лежал завернутый в тряпку хлеб,
рядом с бутылкой молока и жестянкой с маслом. Нок осмотрелся.
     Действительно,  кругом никого не было, ни звука, ни вздоха не слышалось
в  этом  уединенном  месте,  но  неотразимое  ощущение опасности повисло над
душой   беглеца,   когда,   решившись  взять  хлеб,  он  протянул,  наконец,
осторожную  руку.  Ему  казалось,  что  первый  же  его  шаг  прочь от будки
обнаружит  притаившихся  наблюдателей.  Однако  тряпка из-под хлеба упала на
пол  без  сотрясения  окружающего,  и Нок уходил спокойно, с пустой, легкой,
шумной  от  напряжения  головой, едва удерживаясь, чтобы тотчас же не набить
рот  влажным  мякишем.  Он  шел  по  направлению  к  Зурбагану,  удаляясь от
станции.  Справа  тянулся ряд угрюмых вагонов, слева - песчаная дорожка и за
ней выступы палисадов; верхи деревьев уныло чернели в полутьме неба.
     Внезапно,  как  во  сне,  из-за  вагона упал на песок, быстро побежав к
Ноку, огонь ручного фонаря; некто, остановившись, хмуро спросил:
     - Зачем вы ходите здесь?
     Нок отшатнулся.
     - Я...   -   сказал  он  и,  вдруг  потеряв  самообладание,  зная,  что
растерялся,  вскочил  на  первую  попавшуюся  подножку.  Нога Нока, крепко и
молча схваченная снизу сильной рукой, выдернулась быстрее щелчка.
     - Стой, стой! - оглушительно крикнул человек с фонарем.
     Нок  спрыгнул  между  вагонов.  Затем он помнил только, что, вскакивая,
пролезая,  толкаясь  коленями и плечами о рельсы и цепи, спрыгивал и бежал в
предательски  тесных  местах, пьяный от страха и тьмы, потеряв хлеб и шляпу.
Вскочив  на  грузовую  платформу,  он  увидел,  как  впереди  скользнул вниз
прыгающий  красный фонарь, за ним второй, третий; сзади, куда обернулся Нок,
тоже  прыгали  с тормозных площадок настойчивые красные фонари, шаря и светя
во всех направлениях.
     Нок  тихо  скользнул  вниз, под платформу. Единственным его спасением в
этом  прямолинейном  лесу  огромных,  глухих  ящиков  было  держаться одного
направления  -  куда  бы  оно ни вело; кружиться и путаться означало гибель.
Сжав  зубы,  с замолкшей душой и судорожно хлопающим сердцем, прополз он под
несколькими  рядами вагонов, бесшумно и быстро, среди криков, скрипа шагов и
мелькающего  по  рельсам света. В одном месте Нок стукнулся головой о нижний
край  вагона;  от  силы удара молодой человек чуть не свалился навзничь, но,
пересилив  боль,  пополз дальше. Боль, одолев страх, прояснила сознание. Им,
видимо,  руководил  инстинкт  направления,  иногда  действующий  - в случаях
обострения  чувств.  Шатаясь,  Нок  встал  на  свободном  месте  -  то  была
покинутая   им   в  момент  встречи  фонаря  песчаная  дорожка,  окаймленная
палисадами;  перепрыгнув  забор,  Нок  мчался  по садовым кустам и клумбам к
следующему  забору. За забором и небольшим пустырем лежал лес, примыкающий к
Зурбагану; Нок бросился в защиту деревьев, как в родной дом.
     Бежать,  в точном смысле этого слова, не было никакой возможности среди
тонущих  во  тьме  преград  -  стволов,  сплетений  чащи, бурелома и ям. Нок
падал,  вставал,  кидался  вперед,  опять  падал,  но скорость его отчаянных
движений,  в  их  совокупности,  равнялась,  пожалуй, бегу. Единственной его
целью  -  пока  - было отдалиться как можно недостижимее от преследователей.
Однако  через пятнадцать - двадцать минут наступила реакция. Тело отказалось
работать,  оно  было разбито и исцарапано. Ноги согнулись сами, и обожженные
легкие  дергались болезненными усилиями, почти не хватая воздуха. Покорность
изнеможению  заставила  Нока  сесть;  сев,  он уронил голову на руки и стих;
невольная слабость вздоха несколько облегчила нервы, подавленные молчанием.
     "Гелли  теперь  дома,  -  подумал  он,  - да, она уже давно дома. У нее
хорошо,  тепло.  Там  светлые  комнаты; отец, сестра; лампа, книга, картина.
Милая  Гелли!  Ты,  может  быть, думаешь обо мне. Она приглашала меня зайти.
Дурак!  Я  сам  буду  там;  я  хочу  быть  там. Хочу тепла и света; страшно,
нестерпимо  хочу!  Не  вешай  голову,  Нок,  приходи  в  город и отыщи ад...
Впрочем, я разорвал его..."
     Он  вздрогнул,  вспомнив об этом, но, покачав головой, застыл в горькой
радости  и  темном  покое.  Он был бы настоящим преступником, вздумав идти к
этой,  невиноватой  ни  в чьей судьбе, девушке. За что она должна возиться с
бродягой,  рискуя  сплетнями, допросами, обидой? Он снова утвердился в своей
шаткой,   болезненной   озлобленности  против  всех,  кроме  Гелли,  бывшей,
опять-таки,  по  крайнему  его мнению, диковинным, совершенно фантастическим
исключением.  Теперь он жалел, что прочитал адрес, но, попытавшись вспомнить
его,  убедился  в  полной  неспособности  памяти  воспроизвести  пару  легко
начертанных  строк.  Он  смутился,  но  тотчас дал себе за это пощечину. Все
оборвалось,  исчез всякий след к прошлому - и дом, и улица, и номер квартиры
-  от  этого страдало самолюбие Нока. Он все-таки хотел сам не пойти; теперь
воля  его  была  ни  при чем; им распорядилась, без принуждения, его память.
Она  же сделала его одиноким; он как бы проснулся. Гелли и Зурбаган внезапно
отодвинулись  на тысячу верст; город, пожалуй, скоро вернулся на свое место,
но это был уже не тот город.
     Когда   возбуждение  улеглось,  Нок  вспомнил  о  потерянном  хлебе.  К
удивлению  беглеца,  это воспоминание не вызвало приступа голода; но озноб и
сухость  во  рту,  принятые  им,  как  случайные  последствия треволнений, -
усилились.  Колени  ударяли  о подбородок, а руки, сложенные в обхват колен,
судорожно сводило лихорадочными, неудержимыми спазмами.
     - Я  не  должен  спать,  -  сказал Нок, - если засну, то завтра, совсем
обессилевшего,  меня  может поймать не только здоровенный мужчина в мундире,
а простая кошка.
     Он  встал,  спросил  у леса: "В какую же сторону я пойду, господа?" - и
прислонился  головой  к дереву. Так, трясясь, выждал он момента, когда озноб
сменился  жаром; легкое возбуждение казалось наркотически приятным, как кофе
или  чай  после  работы. В это время со стороны Зурбагана всплыли из глубины
молчания  -  тишины  и  шорохов  леса  -  фабричные  гудки ночной смены. Нок
тронулся   в   разнотонно-певучую   сторону.  Высокие,  нервные  и  средние,
покладистые  гудки  давно  уже стихли, но долго еще держался низкий, как рев
бычьей страсти, вой пушечного завода, и Нок слабо кивнул ему.
     - Ты,  старина,  не  смолкай,  - сказал он, - мне говорить не с кем и -
помилуй бог - идти не к кому...
     Но стих и этот гудок.
     Нок,  машинально,  придерживаясь одного направления, брел, разговаривая
вслух  то  с  Гутаном, то с Гелли, то с воображаемым, неизвестным спутником,
шагающим   рядом.  Временами  он  принимался  петь  арестантские  песни  или
подражать  звукам  разных  предметов,  говоря  стеклу:  "Дзинь!",  дереву  -
"Туп!",  камню  - "Кокк!", но все это без намерения развлечься. Сравнительно
скоро  после  того,  как  залился  первый  гудок,  он  очутился  на  ровном,
просторном  месте и, сквозь дремотную возбужденность жара, понял, что близок
к городу.
     Потому,  что  нащупывать  вокруг  было  более  нечего, - ни стволов, ни
кустов,  Нок  впал в апатию. Сев, он растянулся и задремал; затем погрузился
в  больной  сон  и  проспал  около двух часов. Сверкающий дым труб, солнце и
постройки  городского предместья предстали его глазам, когда, подняв голову,
вошел  он  ослабевшей  душой  в  яркий  свет дня, требующего настойчивости и
осторожности,  сил  и  трудов.  Как  показалось  ему, - он окреп; встав, Нок
вырвал  у  пиджака  подкладку и наскоро устроил из кусков черной материи род
головного  убора  -  вернее,  повязку,  о  форме  и удачности которой ему не
хотелось думать.
     Приближаясь  к  городу,  Нок  у первого переулка внезапно остановился с
полным  соображением  того,  что  на  городских  улицах показываться опасно.
Однако   идти   назад  не  было  смысла.  Покачав  головой,  поджав  губы  и
улыбнувшись,  он  открыл  дверь первого попавшегося трактира, сел и попросил
есть.
     - Еще  папирос,  -  прибавил  он,  механически  водя  ложкой по немытой
тарелке с супом.
     Подняв  глаза,  он  с  беспокойством  и  тоской  увидел, что глаза всех
посетителей,  слуг  и  хозяина  молчаливо  обращены  на  него.  Он  с трудом
закурил,  с трудом проглотил ложку соленого,