залось,   их  черный  блеск  блистал  рыжим  огнем  ада.  Однако  вся  моя
пророческая  проницательность  спасовала  перед западней мстительного плана,
изобретенного этим Двуличным.
     - До  удивления,  - начал он, - до крайнего удивления похожи мы с вами,
сударь. Смею спросить, кто вы и ваше имя?
     Мгновение  я  колебался: сорвать с него маску или притвориться наивным?
Подумав,   я   решил  быть  самим  собой,  относительно  же  него  держаться
доверчиво,  дабы  показать врагу все презрение, какое я мог обнаружить таким
явно издевательским способом.
     Я сказал:
     - До  крайнего, крайнего удивления. Мое имя - Амивелех. Вы, конечно, не
знаете  этого. Откуда вы можете иметь, в самом деле, какие-либо сведения обо
мне?  Наша  страна  пустынна,  это  -  страна  вздохов,  и я послан Пророком
Пророков ради страшного труда спасительного злодейства. А вы?
     - Я - Марч. Канатоходец Марч.
     Он  говорил,  конечно,  подобострастно,  но  в  слове  "Марч" слышалась
профессиональная  гордость.  Меня  сильно забавляло все это. Дьявол на земле
должен  иметь профессию! Доверия к профессионалу у людей значительно больше,
чем   к   тем,   кто  на  вопрос  о  себе  невразумительно  отвечают:  "Я...
собственно... знаете..." - и тому подобное.
     - Итак?
     - Совершенно верно. Я зарабатываю хлеб очень трудным искусством.
     - Знаю,   -   сказал   я.  -  Вы  появляетесь  над  толпой  в  шелковом
раззолоченном  костюме. В руках у вас шест. Вы бегаете взад и вперед по туго
натянутой  проволоке, приседаете и приплясываете с похвальной целью доказать
зрителю, что это не так легко, как кажется.
     - Совершенно  верно,  господин  Амивелех.  Я здорово устаю. Когда я был
помоложе,   мне   легко   давались  такие  вещи,  как  переход  Ниагары  или
подскакивание  на одной ноге. А теперь не то. Жаль, что вы, глубокоуважаемый
Амивелех,  имеете о нашем ремесле туманное представление. Оно очень нелегкое
и   опасное.   Вы,   например...   хо-хо!   Я  говорю,  что  если  бы  вы...
попробовали...  Даже вообразить это нельзя без ужаса. Нет, нет, у меня очень
мягкое  сердце.  Одна  мысль  о том, что вам, например, пришло в голову... У
меня даже голова закружилась... Тьфу! Какие иногда бывают смешные мысли!
     - Марч!  -  внушительно  сказал  я. - Я вижу, как извивается и трепещет
твоя душа. Спрячь ее!
     - Вот  так  штука!  - захохотал он. - Задали же вы мне задачу! Да разве
от вас спрячешь что-нибудь? Вы людей насквозь видите!
     - А! Ты дрожишь?!
     - Дрожу,  весь  дрожу,  господин  Амивелех.  Дело  в  том,  что у меня,
знаете,  есть воображение. Воображение - это мое несчастье. Оно меня мучает,
господин  Амивелех,  особенно  в  те  минуты,  когда ходишь по проволоке. Ты
идешь,  а  оно тебе говорит: "Марч, твоя левая нога поскользнулась"... И мне
нужно  крепко  стоять  этой ногой. Она утомляется, вздрагивает. Опять голос:
"Марч,  ты  теряешь  равновесие...  наклонился... падаешь... вот твое тело у
земли  -  три  фута,  фут, дюйм... удар!" Становится очень холодно, господин
Амивелех,  пот  бежит  по  лицу, шест тяжелеет, канат стремится выскользнуть
из-под  ног.  Я  на  уровне  циферблата  соборных часов - раз было так - и я
вижу,  что  стрелки  больше  не  двигаются.  Мне нужно еще полчаса увеселять
публику.  Но  стрелки  не  двигаются...  Ах!  Вот  вам воображение, господин
Амивелех, ну его к черту!
     - Так  далеко? - спросил я. - Конечно, ты шутишь, опасливый Марч. Но я,
я могу помочь твоей беде. Повелеваю: расстанься с воображением!
     - Готово!  -  воскликнул он, подняв с выражением необычайного изумления
свои,  такие  же,  как  мои,  черные  глаза  к  потолку.  -  Ага!  Вот оно и
улетело...  воображение... дымчатый комочек такой. Чуть-чуть осталось его...
совсем немного...
     Его  притворство становилось невыразимо отвратительным. Он потирал руки
и  вкрадчиво  улыбался.  Он  обшаривал  взглядом  мое  лицо и кривлялся, как
продажная женщина.
     - Сегодня,  в  три часа дня, - продолжал он, осторожно понизив голос, -
я  выступаю  на  площади  Голубого  Братства  со  своей  обычной программой.
Работая,  я  буду  думать  о  вас, только о вас, дорогой учитель Амивелех. Я
горжусь,  что несколько похож на вас, - смел ли я быть совершенно похожим? -
что  судьба  оказала  мне  великую  честь,  создав  меня как бы в подражание
великому   вашему   существу!  О,  я  преклоняюсь  перед  вами!  Ваша  жизнь
драгоценна!  Одна  мысль,  что  каким-то чудом вы могли бы оказаться на моем
месте,  не  имея  ни  малейшего  представления  о том, как надо держаться на
канате...   что  вы  шатаетесь,  падаете...  какой  ужас!  Вот  он,  остаток
воображения. Да сохранит вас бог! Пусть никогда нелепая мысль...
     Я  остановил  его  жестом,  от  которого  содрогнулись  в своих пыльных
гробницах  египетские  цари.  Он  искушал меня. Он становился железною пятой
своего  черного  духа  на  белое  крыло  моего призвания, и я принял вызов с
царственной  свободой  цветка, безначально распространяющего аромат в жадном
эфире.
     - Марч!  -  тихо  заговорил  я.  -  На  наш невиданный поединок смотрит
погибающая  вселенная.  Так  надо,  и да будет так! Я, а не ты, я в три часа
дня  сегодня  появлюсь  на  площади  Голубого Братства и заменю тебя со всем
искусством жалкой твоей профессии!
     - Но...
     - Ни слова. Ни сло-ва, Марч!
     - Я...
     - Молчи! Тише!
     - Вы...
     - Слушай,  не  думаешь  ли  ты,  что  тайна  великой  борьбы  священна?
Умолкни! Когда говорит Амивелех, молчат даже амфибии. Мы отправляемся!
     Наступило  молчание.  За  прилавком  кафе  сидели  три кобольда - свита
ненавистного  Марча.  Я  слышал,  как  гремит  в  его душе подлая, трескучая
радость.  Что  касается меня, то я переживал нечто подобное величавому грому
-  предчувствие  пышного торжества. Я знал, что уничтожу черного двойника. Я
уже видел его полный отчаяния полет в бездну, откуда он появился.
     Мы  молча  смотрели  друг  ни  друга. Нас соединял жуткий ток взаимного
понимания.  Затем  Марч,  таинственно  подмигнув  мне,  встал и вышел. Я, не
торопясь, последовал за ним.


IV

     Когда  я  очнулся  от  продолжительного  раздумья,  в  течение которого
совершенно  не  замечал  и не мог заметить, что говорю и делаю и что говорил
Марч,  я  увидел,  что  стою  в  просторной  полотняной  палатке у стола, на
котором  лежал  расшитый  золотом  бархатный  костюм  Марча. Полуприподнятая
занавеска  входа  позволяла  видеть  часть  площади,  черную от массы людей.
Неясный,  хлопотливый  шум  проникал  в  палатку.  Я  видел еще нижнюю часть
столбов,  между  которыми была протянута проволока; дальний столб казался не
толще  карандаша,  а  ближний,  почти  у  самой  палатки, толщиной с хорошую
мачту.  Лестница,  приставленная  к  нему,  отбрасывала на столб тень; между
лестницей  и  столбом, среди булыжников, искрилась трава. Помню, меня как бы
толкнула  эта  простота обыкновеннейшего явления: трава, камни. Не более как
на  момент  я  содрогнулся  от  сильнейшей  тоски. Не будь со мной Марча, я,
может  быть, оказался бы в начале реакции, перелома. Я вспомнил о нем, как о
дьяволе,  и  внутренний,  неизъяснимый  удар безумия тотчас же вернул меня в
круг ложного озарения.
     Замысел  Марча,  как  искусителя,  был ясен до очевидности. Зная, что я
бессмертен,  хитрец  этот  надеялся,  -  о,  жалкий! - увидеть мое унижение,
когда,  по  злобным его расчетам, я, силой его заклинаний, грохнусь с высоты
пятиэтажного  дома.  Нимало  не  сомневался  я, что именно этим вознамерился
вечный  мой  враг стяжать лавры победителя. Я знал, однако, что не только по
проволоке,  а  по  морской  буре могу пройтись с легкостью водяной блохи, не
замочив  ноги.  Поэтому,  сгорая  от нетерпения скорее поразить демона своей
властью  над  послушной  материей,  я, оглянувшись на Марча с гримасой, надо
полагать,  не  совсем  вежливой, стал раздеваться так порывисто, что оборвал
несколько пуговиц.
     Разумеется,  я  вел себя, как заправский канатоходец. Хотя Марч помогал
мне  одеваться, я чувствовал, что мог бы отлично справиться без него. На мне
появилось  трико  телесного  цвета,  короткие штаны голубого бархата с таким
обилием  позументов, что я напоминал сказочную жар-птицу, и плюшевая зеленая
шляпа с белым пером.
     Как  только  Марч  пытался подать мне совет касательно баланса или чего
другого,  я мигом осаживал его, говоря, что все эти указания бесполезны даже
попугаю  на  жердочке,  не  только  мне,  поющему  хвалу  Духу. Я взглянул в
зеркало  и  подбоченился. Затем я стал дрыгать поочередно ногами, любуясь их
формами   и   упругостью.   Послав   иронический  воздушный  поцелуй  Марчу,
смотревшему  на  меня, - притворно, конечно, - с беспредельным обожанием, я,
подняв голову, вышел из палатки и огляделся.
     Ха!  Гул  и  рев!  Толпа  побелела  от  поднятых для рукоплесканий рук.
Здравствуйте, компрачикосы! Я кивнул и стал взбираться по лестнице.
     С   момента   моего   выхода   меня   охватил  вдруг  подмывающий,  как
стремительная  волна,  род  нервной  насыщенности,  заполнившей  все видимое
пространство.  Я  как  бы двигался в невесомой плотности, став частью среды,
единородно   слитой  и  напряженной  в  той  же  степени  неуловимо  быстрых
вибраций,  какие, - я потрясенно чувствовал это, - пронизывают меня с ног до
головы  вихренными касаниями. Я сделался легким, как в отчетливом сне, когда
отсутствуют  ощущения тяжести и мускульных усилий. Мне было ясно, что я лишь
делаю  вид,  будто подымаюсь, пользуясь, с соответственными тому движениями,
перекладинами  лестницы.  Мной двигало желание двигаться. Я не испытывал, не
замечал  усилий.  Я мог, в том же или ином любом темпе, совершить лестничное
путешествие  на  луну,  дыша  по окончании его ни чаще, ни медленнее. Только
исключительной  остротой  безумия могу я объяснить такое состояние и то, что
произошло дальше.
     Подымаясь  в  подымающемся  вместе  со мной, застрявшем в ушах обширном
гуле  толпы,  рассматривая ее овал, охвативший линию натянутой между столбов
проволоки,  я  на теплом ветре между небом и землей был соединен с зрителями
именно  той  нервной  насыщенностью пространства, о которой упомянул выше. Я
не  могу объяснить, как я воспринимал токи, подобные электрическим, которые,
безостановочно  вступая  в  меня  волнистыми  усилениями,  составляли как бы
нечто  среднее  между  настроением,  выраженным  словами,  и яркой догадкой,
подтвержденной обострением интуиции.
     Эти   колебания  токов,  относимые  мною  тогда  за  счет  пророческого
прозрения,   я   покажу   наиудобнее   простыми   словами,   ставя   в  вину
несовершенству  человеческого  языка  вообще то странное обстоятельство, что
мы   осуждены   читать   в   собственной  душе  между  строк  на  невероятно
фантастическом диалекте.
     Я воспринимаю следующее:
     Он вышел из палатки.
     Он приближается к лестнице.
     Он лезет по лестнице.
     Он продолжает ловко взбираться по лестнице.
     Скоро он перейдет на проволоку.
     Неизменным,   основным  тоном  этих  поступлений  была  уверенность,  -
серьезная,   непоколебимая   уверенность   в  том,  что  я,  Марч,  искусный
канатоходец,  покинул  палатку и делаю совершенно безошибочно все нужное для
того,   чтобы   произвести   ряд   опытов  напряженного  равновесия.  Я  был
патентованным  сумасшедшим,  но  не  настолько,  чтобы в этом исключительном
положении  не  отмечать  некоторою,  таившеюся  захирело  и  глухо, здоровою
частью   души   своеобразного   действия,  производимого  всплывающим  извне
массовым  тоном  уверенности.  Представьте  человека,  связанного по рукам и
ногам,  в  полном  неведении  относительно  срока  освобождения, представьте
затем,  что  веревки,  стянувшие  его тело, чудесно ослабевают в сюрпризной,
очаровательно   доброй   постепенности;  что  обнадеженный  человек,  пробуя
двигать  членами, двигается действительно, встает, ходит, подпрыгивает, и вы
получите  некоторое  приближение к истине моих ощущений, с той разницей, что
я нимало не сомневался в родстве своем со всем чудесным и исключительным.
     Взобравшись  наверх,  я  уселся в приделанное к концу бревна деревянное
кресло,  а  ноги  опустил на толстую блестящую проволоку, тянувшуюся от моих
ступней  вогнутой  воздушной  чертой  к  далекому  противоположному столбу с
маленьким  на  нем  цветным  флагом.  Второй  флаг, сзади, над моей головой,
шелестел  под  ветром,  иногда  касаясь  лица,  и это - близость предмета, с
которым  вообще  соединено понятие высоты, предмета, употребленного согласно
своему  назначению,  -  более,  чем  доказательства глаз, дало мне то острое
ощущение  высоты,  которое одновременно гипнотизирует, туманит и возбуждает,
подобно  ожиданию  выстрела.  Я  сидел  под  небом,  над  охваченной глазами
толпой,  а  предо  мной  на специальной рогатке лежал поперек каната длинный
тяжелый шест, служащий необходимым балансом.
     Послав  зрителям  воздушный  поцелуй, я услышал рев и рукоплескания. О,
если  бы они знали, кто я! Впрочем, я собирался немного погодя сойти к ним с
проволоки  по воздуху. Все вопросы должно было решить это чудесное схождение
небесного ставленника. Я решил дать великое откровение.
     Радостно  засмеявшись, так как очевидность моего торжества была полной,
я  встал,  взял  шест  (я  должен  был  до  времени  быть во всем Марчем) и,
отделившись  таким  образом  от  последнего  прочного  основания,  ступил на
зыбкую  проволоку.  Не  долее  как секунду я стоял совершенно неподвижно над
пустотой, с чувством немоты мысли и остолбенения; затем двинулся и пошел.


V

     Да,  я  пошел,  и  пошел  не  с  большим затруднением, чем то, с каким,
расставив  руки,  способен пройти по ровному толстому бревну всякий человек,
вообще  способный ходить. Оркестр заиграл марш. Я ставил ноги в такт музыке,
колебля  шест  более  для своего развлечения, чем по необходимости, так как,
повторяю,  после  первого  впечатления  внезапности  пустоты  я оказался вне
губительной    нормы.   Нормально   я   должен   был   оцепенеть,   потерять
самообладание,  зашататься,  с отчаянием полететь вниз, не попытавшись, быть
может,  даже ухватиться за проволоку. Вне нормы я оказался, - необъяснимо и,
главное,  самоуверенно,  -  стойким,  без  тени  головокружения и тревоги. Я
продолжал  быть  в  фокусе напряженных токов, излучаемых огромной толпой; их
незримое   действие   равнялось   физическому.   Я   двигался  в  совершенно
поглощающем  мое  телесное  сознание незримом хоре уверенности, знания того,
что  я,  Марч,  двигаюсь  и  буду двигаться по канату, не падая, до тех пор,
пока мне этого хочется.
     Разумеется,  в  те минуты я не был занят подробным анализом ощущений. Я
восстановил   и  определил  их  впоследствии.  Я  думал  главным  образом  о
посрамлении  Марча,  о  тех  муках, какие должен испытывать он теперь, видя,
что  его  расчеты  на мою гибель рассыпались в прах, и о том, что блаженство
духовной  власти  в соединении с маршем "Славные ребята", - предел восторга,
выносимого человеком.
     При  каждом  шаге  ноги  мои,  согласно  закону  тяжести,  находились в
вершине   тупого  угла,  образуемого  проволокой.  Она  колебалась,  отвечая
давлению   ноги   многократным,   разливающимся  по  всей  ее  длине  гибким
волнением;  я  шел  как  бы  по  глубокому  сену.  Постепенно, когда я начал
приближаться  к  середине  пути,  раскачивания  проволоки делались сильнее и
глубже.   Это,   при   почти   полной   атрофии  физического  сознания,  при
машинальности  движений  моих,  производило на меня страннейшее впечатление.
Мне  казалось,  что  между  мной  и  проволокой  нет  никакой  связи,  кроме
обманчивого  подобия  взаимной  зависимости, что канат, таинственным образом
подражает  -  следует  моим  движениям, и я, если бы захотел, мог бы успешно
шествовать  над  ним,  заставляя  проволоку так же колебаться и оттягиваться
вниз, как следуя по ее линии.
     Я  только  что  собрался  произвести  этот  опыт  - опыт окончательного
презрения  ко  всяким  точкам  опоры,  как  быстро,  но  незаметно  для себя
вынужден  был  перейти  к созерцанию новых, весьма значительных и конкретных
прозрений  -  результату  сложности,  возникшей  в первоначальном однородном
тяготении  токов.  Я  мог  бы даже сказать, откуда, из какой части толпы шли
тяги  знаменуемости  оригинальной.  Остальные видоизменения токов, словесная
душа  их,  воспринимались  мной  на протяжении всего кольца зрителей; иногда
лишь  незначительные, дрожащие колебания давали в этой среде сгустки подобно
скрещиванию лучей рефлекторов.
     Первоначально  стало  навеиваться  в  меня нечто хмыкающее, ровное, как
барабанная  трель, что, обострив внимание, я безотчетно стал переводить так:
"Это  акробат  Марч,  Марч,  чувствующий себя на канате, как дома. Вот мы на
него  смотрим.  Акробаты,  говорят  (мы  говорим,  все  говорят), показывают
иногда  чудеса ловкости. Острое восхищение - увидеть чудеса ловкости! Однако
этот  Марч,  видимо,  не  из  тех.  Он идет по канату; просто идет. А что же
дальше?  Нам  мало  этого.  Пусть  он станет на голову и завертится волчком.
Разве  это  так  трудно  -  идти по канату? Я не пробовал идти по канату. Я,
может  быть,  попробую.  Да. Вдруг это совсем пустяковое дело? Наверное, это
не  совсем замысловатое дело. Вот он идет; просто идет и держит в руках шест
высоко  над  землей. Он идет, а мы смотрим (скучно!), как он идет, как будет
идти".
     Этот  чужой  идиотизм  заставил меня насторожиться. Я охлаждался, начал
охлаждаться,  как  кипяток,  когда  в него суют ложку, уменьшает бурление. Я
осмотрелся.  Я  был  наравне  с крышами. Преглупый вид у крыш! Их выпяченные
слуховые  окна  зевали,  как  беззубые  рты.  Внизу весело носилась лохматая
собачка,  взад-вперед, взад-вперед! У меня тоже был фоксик, я о нем вспомнил
теперь  и удивился. Зачем, собственно, фоксик Амивелеху? Я - кто же такой? Я
- Амивелех, да...
     Неожиданно  в  противное  густое  хмыканье  врезался развеселивший меня
тонкий вздох радости:
     - Весьма  приятно,  и  мы благодарны. Ходите на здоровье! Хорошо видеть
ловких людей!
     Я  не успевал думать. Я был прикован к хору своей души, где смешивались
все  тяги и перекликались волеизъявления. Это начинало мне мешать двигаться;
я  подходил  к  другому столбу, но, находясь от него не далее как в двадцати
футах,  остановился.  Я  чувствовал  себя мошкой, попавшей в чей-то большой,
неподвижно  смотрящий глаз, на самое пламя зрения, в то время как должен был
держать  сам  в  себе  все  видимое и невидимое. Я решил немедленно сойти по
воздуху  к  зрителям,  сбросив жалкую личину канатоходца. Марч не мог быть в
претензии  на  меня,  так как, по моему мнению, я достаточно доказал ему всю
невозможность   дальнейшей  борьбы.  Движение  по  воздуху,  надо  полагать,
окончательно уничтожило бы бессмысленного противника.
     Размышляя  об  этом,  я  в  то  же  время обратил внимание на суматоху,
поднявшуюся  слева  от  меня,  сзади  толпы.  Там бесновалась кучка людей, в
средине   которой,   схваченный  за  ворот,  извивался  человек  в  котелке.
Раздавались  крики:  "Мошенник!  Вор!  Я  тебе  покажу!  Полицию!"  - и т.п.
По-видимому,  поймали  карманника.  Потому ли, что это банальное приключение
вызвало   ряд   мыслей   практического   характера,   закрепленных   чьим-то
пронзительным   визгом,  или  нервная  система,  перегруженная  безумием  до
отказа,  напряженно  ждала  малейшего  движения, чтобы, прорвав плен, излить
яд,  -  только  я  почувствовал,  что внутренние мои движения, их сверкающий
вихрь   внезапно   остановились.   Сознание  прояснилось.  Туча  ассоциаций,
сопровождающих  понятие  воровства,  во  всей  их плотно земной зависимости,
включительно   до  размышлений  о  пользе  исправительных  тюрем,  мгновенно
оседлав   мозг,   разодралась  с  великими  тайнами  Амивелеха,  прозаически
погасила