ще,
увенчанное  маленькой  головой,  с круглым, словно выкованным из коричневого
железа   лицом;   белая  с  розовыми  полосками  блуза  открывала  волосатую
вспотевшую  грудь.  Все  вместе  взятое  походило  на  мужика  и разбойника;
добродушный  оскал  зубов  настроил  Горна если не дружелюбно, то, во всяком
случае, безразлично.
     - Подумать что ты ничего не знаешь, - насмешливо сказала Эстер.
     - А! - Великан шумно вздохнул. - Ты едешь?
     Эстер села в седло.
     - Прощайте,  сударь,  - сказал Дрибб Горну, неловко останавливая на нем
круглые глаза и дергая подбородком.
     - Горн,  - сказала Эстер, - не ходите в болота, а если пойдете, выпейте
больше водки. А то можете проваляться месяца два.
     Верхом,    гибко   колеблясь   на   волнующейся   спине   лошади,   она
бессознательно  бросала в глаза Горна свою резкую красоту. Он, может быть, в
первый  раз  посмотрел взглядом мужчины на ее безукоризненную фигуру и лицо,
полное  жизни.  Эта пара, удалявшаяся верхом, кольнула его чем-то похожим на
досадливое удивление.
     - Галло!  Гоп!  Гоп!  -  заорал  Дрибб,  устремляясь  вперед  и  тяжело
подскакивая в седле.
     - До свидания, Эстер! - громко сказал Горн.
     Она   быстро  повернулась;  лицо  ее,  смягченное  мгновенной  улыбкой,
выразило что-то еще.
     Бледное  отражение  молодости проснулось в душе Горна, он снял шляпу и,
низко  поклонившись,  бросил  ее  вслед  удаляющимся  фигурам.  Эстер, молча
улыбаясь,  кивнула  и  исчезла  в  кустах.  Великан  ни разу не обернулся, и
когда,  вместе  с  Эстер,  скрылась  его  широченная сутуловатая спина, Горн
подумал, что молодой Дрибб невежлив более, чем это необходимо для дикаря.
     День  развернулся,  пылая голубым зноем; духота, пропитанная смолистыми
испарениями,  кружила голову. И снова чувство глубокого равнодушия поднялось
в  Горне;  рассеянно  поглаживая  рукой  ложе ружья, он пришел к выводу, что
девственная   земля  утратила  свое  обаяние  для  сложного  аппарата  души,
вскормленной  мыслью.  Слишком  могучая  и  сочная земля утомляла нервы, как
яркий  свет  -  зрение.  Расчищенная  и  дисциплинированная,  не  более, как
приятное  зрелище,  -  она  могла  бы стать дивным комфортом, любовницей, не
изнуряющей  ласками,  душистой  ванной  больных, мерзнущих при одной мысли о
просторе реки.
     - А  я?  - спросил Горн у неба и у земли. - Я? - Он вспомнил свои охоты
и  трепет  звериных  тел,  самообладание  в  опасности,  темный  полет ночи,
заспанные  глаза  зари,  угрюмую  негу  леса  - и торжествующе выпрямился. В
природе  он  не  был  еще ни мертвецом, ни кастратом, ни нищим в чужом саду.
Его равнодушие стояло на фундаменте созерцания. Он был сам - Горн.


     Тучный  человек  умирающим  голосом произносил "пуф" всякий раз, когда,
визжа  блоком,  распахивалась  входная дверь, и горячий столб света бросался
на  земляной  пол  трактирчика.  Как хозяин он благословлял посетителей, как
человек - ненавидел их всеми своими помыслами.
     Но   посетители   хотели  видеть  в  тучном  человеке  только  хозяина,
безжалостно  требуя  персиковой  настойки,  пива,  рому  и  пальмового вина.
Тучный  человек,  страдая,  лазил  в  погреб, взбирался по лесенкам и снова,
мокрый от пота, садился на высокий, плетеный стул.
     В  углу  шла игра, облака табачного дыма плавали над кучкой широкополых
шляп;   характерный  треск  костей  мешался  с  ругательствами  и  щелканьем
кошельков.  Сравнительно  было  тихо;  стены  сарая,  носившего имя "Зеленой
раковины",  видали  настоящие сражения, кровь и такую игру ножей, от которой
в  выигрыше оставалась одна смерть. Изредка появлялись неизвестные молодцы с
тугими  кожаными  поясами, подозрительной чистотой рук и кучей брелоков; они
хладнокровно  и  вежливо  играли  на  какие  угодно суммы, в результате чего
колонисты привыкли чесать затылки и сплевывать.
     Ланфиер  вошел  незаметно, его костлявое тело, казалось, могло пролезть
в  щель.  Еще  пьянее,  чем  утром, с трубкой в зубах, он подвалился к столу
играющих   и   залился  беззвучным  смехом.  На  мгновение  кости  перестали
ударяться о стол; рассеянное недоумение лиц было обращено к пришедшему.
     - Вот  штука,  так  штука!  - захрипел каторжник, кончив смеяться, лишь
только  почувствовал,  что терпение игроков лопается. - Он сказал правду: ну
и молодчага же, надо сказать!
     - Кто? - осведомился тучный человек на стуле.
     - Новый   хозяин  озера.  -  Ланфиер  понизил  голос  и  стал  говорить
медленно.  -  Я  ведь  сегодня  у  него  был,  вы  знаете.  Он  окончательно
порядочный  человек.  "Будь  я  губернатором,  -  сказал он, - я эту колонию
поджег  бы  с  середины  и  с четырех концов. Там, - говорит, - одни скоты и
мошенники, а кто получше, глупы, как тысяча крокодилов".
     - Вы  мастер сочинять басни, - сказал, посапывая, кофейный плантатор. -
Вы врете!
     Ланфиер угрюмо блеснул глазами.
     - Я  был  бы  теперь мертв, - закричал он, - будь глаз у этого человека
повернее  на толщину волоса! Я упрекнул его в заносчивости, он бросил в меня
пулю  так  хладнокровно,  как  будто это был катышек из мякиша. Я выскочил в
окно проворнее ящерицы.
     - Сознайтесь, что вы соврали, - зевнул хозяин.
     Старик  молчал.  За  сморщенными  щеками  его прыгали желваки. Играющие
вернулись  к  игре.  Ланфиеру  не  верили,  но каждый сложил где-то в темном
кусочке мозга "глупых, как крокодилы, людей, мошенников и скотов".


VI

     Бекеко,  задрав голову, смотрел вверх. Обезьяна раскачивалась на хвосте
под  самым  небом;  ее  круглые,  старчески-детские  глаза  быстро ощупывали
фигуру  идиота,  иногда  отвлекаясь  и  соображая  расстояние  до ближайшего
дерева.
     Бекеко   дружелюбно   кивал,  подмаргивал  и  знаками  приглашал  зверя
спуститься  вниз,  но опытный капуцин посвистывал недоверчиво и тревожно, по
временам   строя   отвратительные   гримасы.  Бекеко  смеялся.  Болезненное,
беспричинно  радостное  чувство распирало его маленькое шелудивое тело, и он
захлебывался   нелепым   восторгом,   дрожа   от  нестерпимого  возбуждения.
Капуцина,  как  все  живое, он ставил выше себя и с вежливой настойчивостью,
боясь оскорбить мохнатого акробата, продолжал свои приглашения.
     Потом,  вглядевшись  пристальнее  в  сморщенное  лицо,  он  вздрогнул и
съежился;  смутное опасение поколебало его веселость. Нельзя было ошибиться:
капуцин  готовился  разгрызть  череп  Бекеко и, может быть, впиться зубами в
его тощий желудок.
     - Ну...  ну...  -  испуганно  проворчал  расстроенный человек, отходя в
сторону.
     Теперь  он  не  в  силах был посмотреть вверх и, волнуясь, осматривался
кругом,  в  надежде  найти  сук,  годный  для обороны. Под небом висел зверь
огромной  величины,  на время прикинувшийся маленьким, но теперь Бекеко знал
все:  на него устроили ловушку, и он попался самым глупейшим образом. Еще не
зная,  с  какой стороны, кроме хвостатого старика, грозит опасность, он стал
пятиться,  спотыкаясь и вздрагивая от страха. Враги не отставали; невидимые,
они  бесшумно  ползли в траве, покалывая босые ноги Бекеко колючками, больно
обжигавшими   кожу.  Внезапное  подозрение,  что  сзади  притаилась  засада,
бросило  его в пот. Колеблясь, он топтался на месте, боясь тронуться, полный
безумного  ужаса  перед  томительной  тишиной  леса и зелеными, закрывающими
лицо, гигантами.
     Когда  показался  враг,  пытливо  рассматривая тщедушную фигуру Бекеко,
идиот  вскрикнул,  запустил  в  неприятеля  тяжелым  желтым комком и присел,
замирая  в  тоскливом  ожидании смерти. Горн медлил. Почти испуганный, но не
призраками,  он вертел в руках брошенный Бекеко комочек. Сильное возбуждение
охватило  его;  с  глазами,  заблестевшими от неожиданности, с пересохшим от
внезапного  волнения  горлом, охотник механически подбрасывал рукой тусклый,
грязноватый кусок, забыв о Бекеко, лесе и времени.
     Капуцин  продолжал  раскачиваться;  оттопырив  щеки, он сердито вытянул
морду  и, разглядев ружье, гневно скрипнул зубами. Потом с шумом перепрыгнул
на  соседнее  дерево,  зацыкал,  пустил  в  Горна большим орехом и стремглав
кинулся прочь, ныряя в чаще.
     Горн  осмотрелся.  Он  был  бледен,  сосредоточен  и плохо справлялся с
мыслями.  Помимо  его  воли,  они  разлетались  быстрее пуль, выброшенных из
митральезы.  Неясное кипение души требовало исхода, движения; лес должен был
наполниться  звуками,  способными  заглушить  кричащую  тишину.  Но  прежнее
ленивое   великолепие   дремало   вокруг,   равнодушно   заключая   в   свои
торжественные объятия растерянного побледневшего человека.
     - Бекеко! - сказал Горн. - Бекеко!
     Идиот  боязливо высунул голову из-за ствола дерева. Горн смягчил голос,
почти  проникнутый  нежностью  к загнанному уродцу, внимательно рассматривая
это странное существо, напоминавшее гномов.
     - Бекеко, - сказал Горн, - ты не узнал меня?
     Идиот  поднял глаза, не решаясь произнести слово. Охотник слегка тронул
его  рукой, но тотчас же отдернул ее: пронзительный визг огласил лес. Бекеко
напоминал испуганного ежа, свернувшегося комком.
     - Ну,  хорошо, - как бы соглашаясь в чем-то с Бекеко, продолжал Горн, -
я  ведь  тебе  не враг. Я тотчас уеду, только скажи мне, милый звереныш, где
ты  нашел  этот  блестящий  шарик? Он мне нужен, понимаешь? Мне и Эстер. Нам
нужно  порядочно  таких  шариков.  Если  ты  не будешь упрямиться и скажешь,
Эстер даст тебе сахару.
     Он  вытянул  руку  и  тотчас  же  сжал  пальцы, как будто тусклый блеск
золота обжигал кожу.
     - Эстер...  - нерешительно пробормотал идиот, приподымая голову. - Даст
сахару!
     Он  жалобно замигал и снова погрузился в туманную пустоту безумия. Горн
нетерпеливо вздохнул.
     - Эстер,  -  тихо повторил он, наклоняясь к Бекеко. - Ты понял, что ли?
Эстер!
     Лицо  Бекеко  вытянулось, шевеля плоскими оттопыренными губами. Тяжелая
работа  ассоциации  совершилась  в  нем.  Темный мозг силился связать в одно
целое   сахар,   имя,   человека   с   ружьем  и  женский  образ,  плававший
неопределенным,  ярким  пятном.  И  вдруг  Бекеко  расцвел почти осмысленной
гримасой плаксивого судорожного смеха.
     - Эстер, - медленно произнес он, исподлобья рассматривая охотника.
     - Да.  -  Горн  вздохнул.  Все  тело его рвалось прочь, к лихорадочному
опьянению поисками. - Эстер нуждается в таких шариках. Где ты нашел их?
     - Там!  -  взмахивая  рукой и, видно, приходя в себя, крикнул Бекеко. -
Маленькая голубая река.
     - Ручей? - спросил Горн.
     - Вода. - Идиот утвердительно кивнул головой.
     - Вода, - настойчиво повторил Горн.
     - Вода, - как эхо, отозвался Бекеко.
     Горн  молчал.  Север,  маленькая  голубая  река.  И маленький, не более
пули, кусочек золота.
     - Бекеко, - сказал он, удаляясь, - помни: Эстер даст сахару.
     Он  был  уже  далеко  от  места,  где,  скорчившись,  сидел  испуганный
получеловек,  и  сам  не  заметил  этого.  Он шел спешными, большими шагами,
проникнутый  нестерпимой  тревогой,  словно  боялся опоздать, упустить нечто
невероятной  важности.  Все,  начиная  с  Бекеко  и  кончая ночью этого дня,
вспоминалось  им  после,  как торопливо промчавшийся, смутно восстановленный
сон,  полный  беззвучной  музыки. Чувство фантастичности жизни охватило его;
отрывками  вспоминая прошлое, похожее на сон облачных стай, и связывая его с
настоящим,   он   испытал  восторг  мореплавателя,  прозревающего  в  тумане
девственный   берег  неведомого  материка,  и  волнение  перед  неизвестным,
подстерегающим   человека.  Тело  его  окрепло  и  утратило  тяжесть;  лицо,
смягченное  грезами,  задумывалось  и улыбалось, словно он читал интересную,
нравящуюся  книгу,  где  были  переплетены  в тонком узоре грусть и восторг,
юмор  и  нежность.  Стволы,  толщиной  с  хорошую будку, колоннами уходили в
небо,  и  он  чувствовал  себя маленьким, вверенным надежному, таинственному
покровительству  леса,  зеленой глубине чащи, напоминающей тревожные сумерки
комнат,  охваченных  глубоким безмолвием. Маленькая голубая река текла перед
его  глазами,  и  в ее мокром песке невинно дремало золото, юное, как побеги
травы,  целомудренное  могущество,  не  знавшее дрожи человеческих пальцев и
похотливых  взглядов  мещан,  алчущих без конца. Он шел в одном направлении,
жалея  о каждом шаге, сделанном в сторону, когда приходилось огибать ствол и
холмик.   Постепенно,   хмурясь   и   улыбаясь,  достиг  он  сияющих  дебрей
воображения,  гущины  грез,  делающих  человека  пьяным,  не  хуже  вина. Он
походил  на засыпающего в тот момент, когда голоса людей из соседней комнаты
мешаются  с  расцветом  сказочных  происшествий,  начинающих в освобожденном
мозгу  свои  диковинные  прологи.  Это  было все и ничто, сомнение в удаче и
яростная  уверенность  в  ней,  чувство  узника, с голыми руками покинувшего
тюрьму  и  нашедшего  семизарядный  револьвер,  стремительный  бег  желаний;
запыхавшаяся  душа  его  торопилась  осязать  будущее,  в то время как тело,
нечувствительное к усталости, ускоряло шаги.
     Был  тот  час  дня,  когда, лениво раздумывая, вечер приближает к земле
внимательные  глаза,  и  цикады  звенят  тише,  чувствуя  осторожный  взгляд
Невидимого,   удлиняющего   тени   стволов.  Лес  редел,  глубокие  просветы
заканчивались  пурпуром  скал,  блестящих  в крови солнца, раненного Дианой.
Обломки  кварца,  следы бывших землетрясений желтели отраженным светом зари,
короткое    бормотание    какаду    звучало   сердитым   удовлетворением   и
строптивостью. Горн шел, механически ступая ногами.
     Через  полчаса  он  увидел  воду.  Конечно, это была та самая маленькая
голубая  река,  узкий  ручей  с  небом  на  дне  и блеском песчаных отмелей,
чистых,  как  серый фаянс. Издали она казалась голубой лентой в зеленой косе
нимфы.  Ее  линия,  перерезанная  раскидистыми вершинами отдельных древесных
групп,  уходила  в  скалистый  грот,  черный от ползучих растений, заткавших
щели  и  выступы  складками  зеленых ковров, падающих к воде. Горн, с трудом
передвигая  ноги  в  сырой  гуще  цепкой  травы,  выбрался к голубой ленте и
остановился, вдыхая сладкий, прелый запах водорослей.
     Здесь  ему  впервые  пришло  в  голову, что жажда неотступно мучает его
тело,  и  он  почти  упал  на колени, зачерпывая ладонью теплую как остывший
кипяток  жидкость.  Прозрачные  капли  дождем  стекали  по  его подбородку и
пальцам.  Он пил много, переводя дух, отдыхал и снова погружал руки в теплую
глубину.
     Удовлетворение  наполнило  его слабостью, наступившей внезапно, тяжелой
ленью  всех членов, нежеланием двигаться. Он посмотрел на дно, но его глазам
сделалось  больно  от  солнца,  игравшего  в  подводном  песке. Всмотревшись
пристальнее,  Горн приблизил лицо к самой поверхности воды, почти касаясь ее
ресницами.  В  таком  положении  он  пробыл минуты две; тело его вздрагивало
мгновенной,  неуловимой  дрожью,  и  кровь  приливала  к  побледневшим щекам
быстрей облачной тени, охватывающей равнину.
     Желтые  искры,  тлея  смягченным  водой  блеском,  пестрили  чистое дно
ручья,  и  чем  больше  смотрел  Горн,  тем труднее становилось ему отличить
гальку  от золота. Оно таинственно покоилось в глубине, от его матовых зерен
били  в  зрачки  Горна  невидимые,  звонкие  фонтанчики, звеня в ушах беглым
приливом  крови.  Он  засмеялся  и  громко  крикнул.  Дрожащий  звук  голоса
отозвался в лесных недрах слабым гулом и стих. Горн встал.
     И  все  показалось  ему  невыразимо  прекрасным, проникнутым торжеством
радости.  Воздушный  мост,  брошенный  на  берег будущего, вел его в сияющие
ворота   жизни,   отныне   доступной   там,   где  раньше  стояли  крепости,
несокрушимые  для  желаний.  Земной шар как будто уменьшился в объеме и стал
похожим  на  большой  глобус,  на верхней точке которого стоял взволнованный
человек  с  пылающими  щеками.  И  прежде  всего Горн подумал о силе золота,
способного  возвратить  женщину.  Он  ехал к ней в тысяче поездов, их колеса
сливались   в   сплошные  круги,  и  рельсы  вздрагивали  от  массы  железа,
проносящего  Горна.  Он  говорил  ей все, что может сказать человек, и был с
ней.
     Потом   он   услышал   воображенное   им  самим  слово  "нет",  но  уже
почувствовал  себя  не  оскорбленным,  а  мстителем,  и  с мрачной жадностью
набросал  сцены  расчетливой  деловой  жестокости,  обширный круг разорений,
увлекающий  в  свою крутящуюся воронку благополучие человека, постучавшего в
дверь.  Горн  выбрасывал  на  мировой рынок товары дешевле их стоимости. И с
каждым  днем  тускнело  лицо  женщины,  потому что умолкали, одна за другой,
фабрики  ее  мужа,  и  паутина  свивала  затхлое  гнездо  там, где громыхали
машины.
     Прошло  не более двух минут, но в течение их Горн пережил с болезненной
отчетливостью  несколько  лет.  Осунувшийся  от  возбуждения,  он  посмотрел
вокруг.  Солнце  ушло  за  скалы,  светлые  вечерние  тени кутали остывающую
землю, молчаливо поблескивала река.
     Он  вырезал  кусок  дерна  и, придав ему наклонное положение, бросил на
зеленую  поверхность  самодельного  вашгерда несколько пригоршней берегового
песка.  Потом  срезал  кусок  коры  и,  устроив  из  него нечто вроде ковша,
зачерпнул воды.
     Это  был  первый момент работы, взволновавший охотника более, чем песок
дна.  Он все лил и лил воду, пока в траве дерна не заблестел тонкий, тяжелый
слой  золота.  Силы  временно  оставили  Горна, он сел возле добычи, положив
руку  на  мокрую поверхность станка, и тотчас бешеный хоровод мыслей покинул
его утомленный мозг, оставив оцепенение, похожее на восторг и тоску.


VII

     Горн  вернулся  без рубашки и блузы, с кожаной сумкой, полной маленьких
узелков,  сделанных из упомянутых вещей и оттянувших его плечи так, что было
больно  двигать  руками.  Полуголый,  обожженный  солнцем, он принес к озеру
запах лесных болот и сладкое, назойливое изнеможение.
     Новое  ощущение  поразило  его,  когда  он  подходил к дому, - ощущение
своего  тела, как будто он щупал его слабыми от жары руками, и беспричинная,
судорожная  зевота. Затворив дверь, он вырыл в земляном полу яму и тщательно
замуровал  туда  слежавшиеся  тяжелые  узелки.  Их  было много, и ни один не
выглядел худощавым.
     Опустившись  на  высохшую  траву  постели, он долго сидел понурясь и не
мог  объяснить  себе  внезапного,  тоскливого  равнодушия  к свежеутоптанной
земле  хижины. Сжав левую руку у кисти, он слушал глухую возню крови, и зубы
его  быстро  стучали,  отбивая  дробь  маленьких  барабанов, а тело ежилось,
словно на его потной коже таяли хлопья снега, падающего с потолка.
     Горн  лег  и  лежал  с  широко  открытыми  глазами,  не  раздеваясь,  в
сладострастной  истоме,  прерываемой  периодическим  сотрясением тела, после
чего   обильный   пот  стекал  по  лицу.  Убедившись,  что  болен,  он  стал
высчитывать,  на  сколько  дней  придется  остановить  работу  и  сколько он
потеряет  от  этого.  Болотная  лихорадка могла обойтись ему в цену хорошего
поместья,  потому  что,  как  он  слышал  и знал, болезнь эта редко покидает
ранее десяти дней.
     Клацая  челюстями  и корчась, он постепенно пришел в хорошее настроение
-  признак,  что  жар  усилился. Озноб оставил его, и он насмешливо улыбался
голым  стенам  дома,  скрывающим  то,  из-за  чего  Ланфиер  способен был бы
нанести  удар  спереди,  без  военных  хитростей  полководца,  устраивающего
ложную диверсию.
     Горн  пролежал до заката солнца, когда жар временно оставляет человека,
чтобы   возвратиться   на   другой   день   в  строго  определенный  час,  с
аккуратностью  немца, завтракающего в пятьдесят шесть минут первого. Слабый,
с  закружившейся  головой  и револьвером в кармане, Горн надел новую блузу и
вышел  на  воздух.  Мысли  его  приняли  спокойное направление, он тщательно
взвесил  шансы  на  достижение  и  убедился,  что не было никакой ошибки, за
исключением  случайностей,  рассеянных  в мир