был взвинчен до последней степени, но сдерживался, стараясь говорить ровно и
медленно.  Оттого,  что  сказанное  им  скользило  лишь  на  поверхности его
собственного сознания,  не  вскрывая  настоящей,  яркой  и  резкой  сущности
передуманного,  в  груди  Геника запылало глухое бешенство и  хотелось сразу
отбросить всякую осторожность, сказать все.
     - Ну-ну!..  -  Чернецкий широко развел руками и насмешливо улыбнулся. -
Ну,  батенька,  -  завинтили!..  Фу,  черт,  даже и не сообразишь всего, как
следует...  Да вы кто такой?  Позвольте узнать,  кто вы такой, в самом деле?
Ведь я,  -  он повысил голос,  - ведь я думал, представьте, что вы партийный
человек,  революционер!..  Но тогда нам не о чем разговаривать! Да, наконец,
не  в  этом дело,  черт возьми!  Зачем вы сами,  зачем вы выскочили с  вашим
посредничеством? Кто вас просил, а? Вас совесть замучила, - так предоставьте
другим делать свое дело.  Соломон Премудрый!..  А  вы  идите себе с  богом в
монахи, что ли... или в толстовскую общину... да!..
     - Вы сдерживайтесь, Чернецкий... - сказал Маслов. - Геник, ваши взгляды
- это  ваше личное дело и  нас не  касается.  Но  почему все это сделано под
сурдинку? Почему это тайно, не по-товарищески, с какой-то заранее обдуманной
задней мыслью?
     Геник упорно молчал,  постукивая ногой.  Все равно,  если и  объяснить,
ничего  не  будет,  кроме  нового  взрыва  неудовольствия.  Шустер задумчиво
улыбался и  тер колено рукой,  исподлобья посматривая на  Геника.  Чернецкий
подождал немного,  но,  видя,  что Маслов молчит,  заговорил снова,  резко и
быстро:
     - Вы думаете, что раз вы представитель областного комитета, так вам все
позволено?  Нет!  А по существу... смешно даже!.. Мы в осаде, мы на позиции,
мы  вечно  должны  бороться  с  опасностью для  жизни  за  наше  собственное
существование...  За  то,  чтобы  напечатать  и  распространить какую-нибудь
бумажку... Вы знаете, что сказал вчера фон-Бухель? Нет? А он сказал вот что:
что он нас задушит,  как мышей,  сгноит,  голодом уморит в  тюрьме!  Что же,
ждать?  А  эти корреспонденции из  деревень -  ведь их  без ужаса,  без слез
читать нельзя!  Боже мой!  Все было начеку, были люди... Вы говорите, что ее
могут повесить... Да это естественный конец каждого из нас! То, что вы здесь
наговорили,  - прямое оскорбление для всех погибших, оскорбление их памяти и
энтузиазма...  Всех этих тысяч молодых людей,  умиравших с  честью!  А  то -
скажите пожалуйста!..
     Чернецкий воодушевился и теперь,  стоя во весь рост, гибкий и красивый,
как  молодое  дерево,  трепетал  от  сдержанного  напряжения  и  бессильной,
удивительной  злости.   Он   был   душою,   инициатором  этого   маленького,
провинциального заговора и  говорил сейчас первое,  что  приходило на  язык,
чтобы только дать выход неожиданно загоревшемуся волнению.
     Геник  слушал,  невинно улыбаясь.  Чернецкий может  говорить,  что  ему
угодно.  Нет,  в самом деле!  Недоставало еще, чтобы грудные младенцы ходили
начиненные динамитом.  Геник  откинулся на  спинку  стула,  стиснул  зубы  и
решительно усмехнулся.
     - Я слушаю, Чернецкий, - холодно сказал он. - Или вы кончили?
     - Да,  я кончил!  - отрезал юноша. - А вот вы, очевидно, продолжать еще
будете?
     - Нет,  я  продолжать не  буду,  -  спокойно возразил Геник,  пропуская
иронию товарища мимо ушей. - Я буду молчать. А потом... может быть, скажу...
когда-нибудь...
     - Жаль!  -  захрипел Шустер,  вдруг краснея и грузно ворочаясь. - А нам
интересно бы сейчас послушать тебя!
     - Маслов!  - удивленно и как-то обиженно воскликнул Чернецкий. - Вы что
же? Что же вы молчите?
     - Да что ж сказать?  -  болезненно усмехнулся Маслов.  - Теоретически -
наш товарищ Геник,  конечно...  прав.  А практически -  нет.  Жизнь-то ведь,
господа,  -  жестокая,  немилостивая штука...  Как ты ни вертись,  а она все
вопросы ставит ребром...  Жалко;  это верно, что жалко... Но почему же тогда
каждого человека не жалко?  Играя на жалости, мы можем зайти очень далеко...
И  крестьян жалко,  и  рабочих жалко,  и  невинно пострадавших тоже жалко...
Почему же  такое предпочтение?  Потому,  что  это  женщина?  Геник,  скажите
откровенно,  -  если бы  эта  девушка была вам не  симпатична,  вы  тоже так
поступили бы?
     Шустер  неловко  усмехнулся и  сейчас  же  глаза  его  приняли  деланно
серьезное выражение.  Чернецкий взглянул на Геника, но тот равнодушно сидел,
сохраняя каменную, безразличную неподвижность лица и тела. Маслов продолжал:
     - На молодости-то ведь и  зиждется все.  Именно молодые-то порывы тем и
хороши,  что они безумны... Геник нелогичен. Ни для кого не секрет, что наше
участие в движении ведет ко многим разорениям,  застоям в промышленности,  к
голоданию и  обнищанию целых семейств...  Отчего же здесь нет у нас жалости?
Да потому, что это печальная необходимость... И как ни грустно, - приходится
сказать, что одной необходимостью больше, одной меньше - все равно...
     Маслов разгорячился,  и его истомленное, бледное лицо покрылось беглым,
лихорадочным румянцем,  а  глаза,  пока он говорил,  смотрели попеременно на
всех  присутствующих,  как  бы  приглашая их  кивком  головы  выразить  свое
сочувствие.
     - А  играя на необходимости,  -  возразил Геник,  -  мы можем зайти еще
дальше. Там, где для вас "все равно", - должна прекратиться молодая, хорошая
и  светлая  жизнь...   Одно  дело,  когда  результаты  необходимых  действий
находятся где-то там...  в  тумане.  И другое -  когда сам присутствуешь при
этом.
     Тоска давила его. Он неожиданно шумно встал, надел шляпу и направился к
выходу.  Три пары глаз холодно и  с  недоумением следили за  его движениями.
Шустер сказал:
     - Геник,  ну это же непорядочно, наконец, - уйти, ничего не объяснив...
Расскажи хоть, что она говорила, - Геник!..
     Геник остановился,  открыл рот,  собираясь что-то сказать, но раздумал,
толкнул дверь ногой и вышел.
     Наступило длинное, гнетущее молчание, и казалось, что на лица, движения
и предметы опустилась невидимая, вязкая паутина. В хорошо налаженную машину,
в сцепления ее колес,  зубцов и ремней попало постороннее тело,  и механизм,
пущенный в  ход,  остановился.  Так  чувствовалось всеми,  сидевшими в  этой
комнате.
     Первый нарушил молчание Чернецкий.  То, что сказал он, было как будто и
ненужно,  и  слишком поспешно,  но раздраженная мысль подозрительно и упорно
хваталась за  все,  что могло бы  объяснить происшедшее не в  пользу Геника.
Чернецкий сказал:
     - Дело это... сомнительное...
     Удивления  не  последовало.  Слишком  каждый  привык  быть  настороже и
определять значение факта по тому,  ясны его источники или нет.  Но в данном
случае думать так было неприятно.  Маслов пожал плечами и заговорил, отвечая
скорее на свои собственные мысли, чем на слова Чернецкого:
     - Выходит, что я еще совсем не знаю людей... А ведь он три недели здесь
и  все  время  в  работе.  Кажется,  уж  можно  было  определить степень его
уравновешенности. Одно из двух: или крайняя впечатлительность, или... полное
внутреннее неряшество... какой-то вызов... Зачем? Тяжело все это...
     - Что ж кукситься? - захрипел Шустер. - Нужно сходить к Любе Аверкиевой
и попросить ее сюда. Мы по крайней мере узнаем суть дела. А?
     - Да!  -  сказал Чернецкий,  бросаясь к вешалке.  -  Вы подождите...  Я
скоро...
     Он  ушел и  пришел назад через полчаса,  расстроенный и  усталый.  Люба
уехала сегодня, не объяснив, куда и зачем, на десятичасовом поезде.


        "III"

     Шустер открыл дверь и  удивился:  в  комнате было темно.  Едва уловимые
контуры обстановки выступали неровными,  черными углами, а в глубине, против
двери,  синели  квадраты  оконных  стекол,  слабо  озаренные огнем  уличного
фонаря.
     Он постоял некоторое время,  держась за ручку отворенной двери,  шагнул
вперед и, предварительно крякнув, спросил хриплым, неуверенным голосом:
     - Геник здесь?
     Мгновение тишины,  и затем резко и коротко скрипнула невидимая кровать.
Шустер насторожился,  подвигаясь ближе.  Кровать заскрипела еще громче, и на
еле заметном пятне подушки приподнялась темная человеческая фигура.
     - Геник,  ты?  -  повторил Шустер, подходя на цыпочках с расставленными
руками, чтобы не задеть стул. - Темно у тебя...
     - Ты зачем пришел?  - раздался вдруг холодный грудной голос, и вошедший
вздрогнул. - Что тебе надо?
     Шустер  опешил:   такого  приема  он  не  ожидал.   Подавив  мгновенное
неудовольствие, он сделал в темноте обиженное лицо и сказал:
     - Если так, то я, конечно... уйду... Ты, конечно, вправе... но...
     - Не болтай глупостей!  -  резко оборвал Геник, ворочаясь на кровати. -
Говори толком: что?
     - Как -  "что"? - сказал Шустер, помолчав. - Я пришел к тебе от всех...
Будет сердиться, Геник... Мы же товарищи и... и... Вообще...
     - Ступай! - зевнул Геник, скрипя кроватью. - Ступай.
     - Да погоди же ты, чудак. Ведь... Это оскорбительно.
     Он замолчал,  совершенно сбитый с  толку.  Геник тоже молчал,  и тишина
таилась только  вокруг  напряженного молчания двух  людей.  Шустер ободрился
немного и продолжал:
     - Ведь нельзя так, совершенно... без объяснения...
     - Ты,  я вижу,  не хочешь уйти...  - медленно, как бы обдумывая что-то,
сказал Геник. - Значит, придется уйти мне.
     - Геник,  ради бога! - взволновался Шустер. - Ты пойми... Ну что же тут
такого...  Ну,  произошло недоразумение... конечно, мы отчасти... то есть...
но ведь и  ты сам горячо принимаешь к  сердцу...  все это...  эту историю...
Конечно, мы были все немного увлечены и...
     - Врешь!  -  жестоко возразил Геник. - Ты, толстый Шустер, врешь. Вы не
упустили случая сделать мне  неприятность,  потому что  я  пошел  против вас
всех. Только это мелочно, Шустер, мелочно и некрасиво.
     Шустер внутренно съежился, но все же пробормотал:
     - Ну, слушай, это простая случайность, что...
     - Извини,  пожалуйста!  -  рассердился Геник.  - Письмо было адресовано
именно мне и никому другому. Чернецкий - грамотный человек. Он не имел права
читать его сам и показывать всем другим. Это не случайность, а нахальство.
     - Я не знаю,  видишь ли... - откашлялся Шустер. - Как сказать? Конечно,
неосторожно...  но... тебя не было и... мы не могли... то есть он, вероятно,
подумал, что что-нибудь экстренное... да. И не нужно долго сердиться за это,
Геник. Мало ли чего бывает, ведь...
     - Не вертись!  -  злобно отрезал Геник.  - "Мы, вы, я, он" - как это на
тебя похоже.  Каковы бы ни были личные отношения между нами,  - читать чужие
письма все же недопустимо. Хотя бы вы, черт вас подери, потрудились заклеить
его!  Или вложить в  новый конверт.  А  теперь я  это не  могу рассматривать
иначе,  как вызов мне,  да! И после этого они еще посылают тебя, дипломата с
медвежьими ухватками! Даже смешно.
     - Да ну же,  - простонал Шустер, - плюнь ты на Чернецкого. Он знаешь...
того...  человек самолюбивый... План этот весь принадлежал ему... Конечно, -
заторопился Шустер,  услыхав новый,  чрезвычайно громкий скрип кровати, - он
легкомысленно...  это верно...  но... так, все-таки... это было непонятно...
отъезд  Любы...   твое  молчание...   что  он...  так  сказать...  в  порыве
раздражения... гм...
     - Так что же,  -  иронически спросил Геник,  -  ты извиняешься, что ли,
предо мной? И что вам вообще от меня угодно?
     - Мы  все,  -  важно  сказал  Шустер,  -  желаем сохранить товарищеские
отношения...  Вопрос этот  с  твоей  стороны странный...  Я  пришел,  Геник,
позвать тебя к...  туда,  где сейчас все...  нужно же,  наконец,  выяснить и
прекратить это...  положение... Мы ведь не обыватели, которые... Иди, Геник!
Право! Я уверен, что все уладится...
     Геник  поднялся с  кровати и  зашагал по  комнате.  Темная  фигура  его
мелькала, как ночная птица, бесшумно и легко мимо Шустера, стоявшего у стены
с тупым недовольством в душе. Он усиленно напрягал зрение, но лица Геника не
было видно, и Шустеру уже показалось, что раздражение товарища улеглось, как
вдруг тот остановился против него и,  наклонившись так близко к  лицу гостя,
что  было слышно возбужденное,  усиленное дыхание двух людей,  сказал тихим,
сдавленным голосом:
     - Одно письмо я  простил бы.  Но  я,  Шустер,  видел вчера твой красный
галстук на соборной площади, когда ты шел за мной от рынка до завода.
     Шустер вздрогнул и  насильно засмеялся.  Потом  в  замешательстве сунул
руку в карман,  снова вытащил ее и погладил волосы. Но тут же сообразил, что
в комнате темно и что Геник не мог заметить внезапной краски, залившей шею и
уши. Пожав плечами, он спрятал руки за спину и сказал:
     - Я,  право,  перестаю тебя понимать...  Кто шел за  тобой?  Я?  Что за
чепуха? Да и зачем, куда? Ты бредишь, что ли?
     - Шустер...  -  протянул Геник,  качая  головой.  -  С  твоей фигурой и
опытностью в деле шпионажа лучше бы не браться за такие дела. Эх ты, тюлень!
     - Ну,  ей-богу же!  -  возмутился Шустер, оправляясь от смущения. - Это
черт знает, что ты говоришь. Это свинство, наконец!
     - Ступай вон!  -  вспыхнул Геник, и в голосе его дрогнула новая, резкая
струна. - Пошел отсюда!
     - Я! - растерялся Шустер, отступая назад. - Что ты?
     - Убирайся к черту, я тебе говорю! - закричал Геник. - Прочь!
     - Геник...
     - Вон!
     - Но ты... послушай же, черт... Я...
     - Если  ты  не  уйдешь сию  же  минуту,  я  тебя вытолкаю!  -  дрожа от
напряженного,   тоскливого  бешенства,   заговорил  Геник.   -  Мы  с  тобой
объяснились достаточно, нам больше нечего говорить. Пошел!
     - Да я же...
     - Слушай!  -  вздохнул Геник,  чувствуя,  что  теряет над  собой всякую
власть.  - Если ты сию же минуту не уйдешь, я всажу тебе в брюхо вот все эти
шесть пуль.
     Он вытащил из кармана револьвер и  навел холодное,  темное дуло прямо в
грудь Шустера.  Курок торопливо, звонко щелкнул и замер. Жаркий туман стыда,
испуга  и  озлобления хлынул  в  голову Шустера,  и  через  две-три  секунды
острого, тяжелодышащего молчания, он сказал, чуть не плача:
     - Хорошо, товарищ... хорошо... Я...
     - Раз! - сказал Геник, нажимая собачку.
     - Ну... - Шустер отворил дверь и снова повторил, растерянно улыбаясь: -
Ну... я...
     - Два!..
     Темная фигура бросилась в  сторону,  и  через мгновение торопливый стук
шагов затих в глубине коридора.  Геник слышал,  как резко и быстро хлопнула,
завизжав,  выходная дверь.  Он вздохнул,  вздрагивая,  как от озноба,  сунул
револьвер под подушку, подошел к столу, зажег свечку и сел на стул.
     Дрожащие, зыбкие тени бросились прочь от вспыхнувшего огня и притаились
в  углах,  неслышно двигаясь под  стульями и  кроватью,  как  мыши.  Желтый,
неровный свет падал на опущенную голову Геника и  руки,  вытянутые на столе.
Так  сидел  он  долго,  попеременно улыбаясь и  хмурясь быстрым,  назойливым
мыслям, бегущим монотонно и ровно, как шум поезда.
     Окно,   чернея,   глядело  на  Геника  темной  пустотой  ночной  улицы.
Неопределенные шорохи, крадущиеся шаги ползли в тишине, мешаясь с отдаленным
глухим  стуком  колес  и  звуками  мгновенного  разговора,  вспыхивающими  и
угасающими во тьме, как спичка, задутая ветром. Геник отодвинул стул, открыл
ящик стола и,  пошарив среди бумаг,  вытащил небольшой узкий конверт. На нем
стояло название города,  улицы,  дома  и  надпись:  -  "Ю.Г.Чернецкому,  для
Геника".  "Для  Геника" было  подчеркнуто два  раза и  самые буквы этих слов
выведены особенно старательно.
     Вытащив письмо,  Геник  развернул его  и  в  третий  раз,  самодовольно
улыбаясь, прочел торопливые, женские строки.
     Люба писала:
     "Дорогой товарищ Геник.  Не  знаю вашего адреса и  пишу на  Чернецкого.
Скажите,  пожалуйста,  зачем я сюда приехала?  М.И.  ничего не знает и очень
удивлена,  но  говорит,  что  если  вы  меня послали,  то  значит так  надо.
Объясните, пожалуйста, - что мне делать дальше? Люба А."
     Даже   подпись   поставлена.   Неужели   он   ошибся   относительно  ее
конспиративности?  Впрочем,  теперь все  равно,  и  это наивное письмо будет
только лишним воспоминанием.  Делать ей там,  разумеется, совершенно нечего,
поэтому пусть едет обратно. Он ей ответит и пошлет денег на обратный проезд.
     Неровные,  размашистые буквы  так  живо  напоминают руку,  писавшую их.
Маленькая,  гибкая  рука,  скромно  запрятанная до  кисти  в  длинный  рукав
шерстяного коричневого платья.
     Дальше -  узкие детские плечи,  тонкая шея,  коса,  упавшая на грудь, и
молодая,  горячая  голова  с  ясным,  пристальным взглядом.  Брови  сдвинуты
досадливо и тревожно.  Она пишет ему это письмо. Сидела она, кажется, вот на
этом  стуле.  Даже  теперь,  как  будто,  в  воздухе блестит улыбка,  полная
затаенного трепета молодости.
     Геник напряженно думал, стараясь уловить что-то сложное, но бесспорное,
мелькавшее вокруг образа этой девушки,  как неуловимые тени листвы,  и вдруг
прямая,  стройная мысль обожгла его мозг, расцветилась, вспыхнула и выпукло,
простыми,  отчетливыми словами проникла в сознание. Геник беспокойно заерзал
на стуле, улыбаясь тому, что стало таким значительным и ясным. Сидеть теперь
здесь,  одному, было нельзя. Шустера жаль, лучше бы потолковать с ним. Хотя,
что ни  говори,  его следовало проучить,  человек он дельный,  но глупый.  А
теперь  Геник  пойдет к  ним,  скажет самое  настоящее и  объяснит все:  это
необходимо.
     Одно мгновение ложный стыд шевельнулся в нем.  Явилось опасение, что не
поверят его искренности,  но, утвердившись на той мысли, что надо же это все
когда-нибудь кончить,  смягчить отношения и ехать работать в другой город, -
Геник  встал,  оделся,  погасил свечку и,  сунув револьвер в  карман пальто,
вышел на улицу.


        "IV"

     Теплая,  весенняя ночь  окутывала город  душным,  пыльным сумраком.  За
рекой небо еще трепетало и  вспыхивало последним румянцем,  но выше зажглись
звезды,  сияя над черными грудами крыш и  в  просветах темных деревьев,  как
маленькие небесные светляки.  Из  окон выбегал широкий желтый свет,  местами
озаряя  тротуары  и  деревянные,  покосившиеся тумбы.  Пыль  немощеных улиц,
поднятая за  день,  еще  не  улеглась и  невидимо насыщала воздух,  густая и
душная.  За темными,  покосившимися заборами, как живые, склонялись деревья,
одетые сумраком, шумели и думали.
     Геник  шел  спокойно,   не  торопясь,  обдумывая  возможные  результаты
предстоящего объяснения.  От  недавнего  столкновения с  Шустером  и  жаркой
истомы ночи  кровь разволновалась,  тело  требовало усиленного движения,  но
Геник намеренно сдерживал шаги,  не  желая еще более возбуждать себя быстрой
ходьбой.  За ним прислали Шустера,  уж,  конечно,  не для одного примирения.
Очевидно,  там ожидают его объяснений по поводу письма и отъезда Любы.  Если
будут приставать к нему с вопросами относительно мотивов,  - то он, конечно,
скажет им все, хотя бы это повело к форменному разрыву. Лучше об этом сейчас
даже не думать.  Ход разговоров покажет сам, где и когда можно будет сказать
то, что уже сложилось и окрепло в его душе готовым убеждением.
     Он вспомнил красный галстук Шустера,  нахмурился и  свистнул,  а пройдя
несколько  шагов,  обернулся,  не  переставая подвигаться вперед.  Та  часть
улицы, которую мог охватить глаз, скованный темнотой, была совершенно пуста.
Но,  несмотря на отсутствие прохожих,  тишины не было. Неясные, темные звуки
роились,  замирали и  гасли вокруг,  и  казалось,  что сам уснувший воздух в
бреду родит их, грезя эхом и напряженностью дневной суеты.
     Геник  перешел  огромную пустую  площадь,  в  конце  которой,  на  фоне
сумеречного неба,  рисовались  черные  колокольни собора,  свернул  влево  и
углубился в  один из кривых базарных переулков,  вымазанный лужами и  разным
рыночным сором.  Днем  здесь  стоял  несмолкаемый шум,  звонко кричали бабы,
торговки овощами и  яйцами;  шныряли кухарки и  повара,  жулики в