ности,
загорелая кожа,  короткий,  тупой нос,  редкие усы;  в  правом ухе маленькая
золотая серьга.
     ______________
     * Декофт - голодовка.

     Большая партия риса,  сто сахарных бочек в Севастополь и машинное масло
в Керчь подходили к концу.  Все быстрее развертывался строп,  ложась длинной
петлей на раскаленные солнцем камни мола,  и  из трубы "Веги" повалил густой
дым  -  разводили  пары.  Немногочисленные  пассажиры  толкались  и  бегали,
устраивая свои пожитки на  палубе и  в  классных каютах;  сипло завыл гудок,
первый сигнал отплытия.
     - Эй, приятель! - сказал матрос. - Вот старший помощник!
     Костлявая фигура с  желчным лицом  бродила на  палубе,  теребя узенькую
бородку и  щурясь  от  солнца.  Парень  неловко протискался среди  ящиков  и
разного хлама,  низко поклонился, сдернул свою джонку и просительно замигал.
Круглая,  стриженая голова бросилась в  глаза моряку;  он  сморщился,  точно
собираясь чихнуть, и медленно процедил:
     - Вакансий нет.
     - Извините,  -  сказал  парень,  оглядываясь  на  пристань,  -  окажите
божескую милость!
     - Ну?
     - Не откажите насчет проезда. За работу.
     - Это бесплатно? Эй, не задерживай! - крикнул моряк кочегару, стоявшему
у лебедки. - Нет!
     - Никаких нет способов,  господин помощник.  Что будете делать?  Третий
месяц хожу без...
     - Врешь ведь! - перебил моряк, пыхая папиросой. - Просто лодырь, а?
     - Нет, я не лодырь, - спокойно возразил парень. - Я матрос.
     - Куда едешь?
     - В Керчь.
     - Зачем?
     - К матери и сестре.
     - Очень ты им нужен. Нет, не могу.
     - Я буду работать.
     - А, черт с твоей работой! Проси в конторе.
     - Три места в Батум! Осторожнее, эй! Верхом держи!
     Парень оглянулся.  Желтая бумажка ордера перешла из рук грузчика в руки
штурмана. Юноша принял ее, сидя верхом на опрокинутой бочке.
     - Что? - спросил желчный моряк.
     - Стекло!  посуда!  -  радостно объявил штурман и  засмеялся.  Ему было
двадцать три года.  Сейчас же и неизвестно почему нахмурившись, он крикнул с
деловым видом: - Эй, вы, пустомели! - ходи, ходи!
     Парень  смотрел  глазами  и   ушами.   Лицо  его  сразу  подобралось  и
вытянулось.  Три  больших ящика  медленно выползали из-за  борта по  наклону
деревянного щита и повисли над трюмом.
     Потом  глаза  его  стали  равнодушными,  а  лицо  печальным;  казалось,
жестокосердие моряка его  сильно удручало.  Он  переступал с  ноги на  ногу,
подвигаясь к трюму, и тихо повторил глухим, умоляющим голосом:
     - Будьте такие добрые! Нет ни копейки, все...
     - Отстань!  -  моряк досадливо передернул плечами.  -  Вас  тут столько
шляется,  что хоть на балласт употребляй.  Я  не могу,  сказано тебе это или
нет?
     Груз  плавно  колыхался в  воздухе,  вздрагивая и  покачиваясь.  Парень
быстро осмотрел его: канат плотно охватывал ящики.
     - Майна! - взревел турок.
     Громыхнула цепь,  и  ящики  ринулись вниз,  мелькнув светлым  пятном  в
сумрачном отверстии трюма.  Через минуту из  глубины долетел стук,  и  цепь,
болтаясь, взвилась вверх, на крюке ее висел строп.
     - А-ха-ха! - сказал парень, заглядывая в трюм. - Происшествие!
     - Ты чего? - вскипел старший помощник. - Пошел вон!
     - Шапку уронил, - растерялся проситель, нагибаясь еще ниже. - И как это
я...
     - Разиня!  -  бодро крикнул жизнерадостный штурман,  смеясь глазами.  -
Куда смотрел?
     Желчный  моряк  плюнул  и  отошел  в  сторону.  Ему  был  противен этот
слоняющийся бездельник,  паразит  гавани,  живущий сегодняшним днем.  Он  не
выносил  бродяг,  разъезжающих  из  порта  в  порт,  пьяниц  с  сомнительной
репутацией,  людей,  не умеющих держаться на судне более месяца. К тому же у
него были свои заботы. Нельзя обременять людей пустяками.
     - Полезем!  -  сказал стриженый человек, подходя к трапу. Выжидательная
улыбка штурмана сопровождала его.
     - Шапка тирял!  -  оскалился турок,  подмигивая другим. - Караш малчык,
шапка плохой!
     - Эй! - закричали из трюма. - Шапка чья? Эй!
     Парень ступил на отвесные перекладины трапа и стал опускаться,  неловко
перебирая руками.  Внизу его ждали.  Маленький,  юркий матрос, растопырив на
пальцах злополучную джонку,  протягивал ее  собственнику.  Грузчики смотрели
неодобрительно.
     - Честь  имею  поднести -  головка ваша,  -  сказал матрос.  -  Хорошая
голова, складная!..
     Кто-то, пыльный и темный, проворчал в углу:
     - Не мог свое сокровище на палубе обождать!..
     Парень молча надел шапку.  Трюм был почти весь забит грузом, и только в
середине,  под  самым люком,  оставалась небольшая квадратная пустота.  Было
прохладно,  слегка отдавало сыростью,  мышами и  сушеными фруктами.  Ящики с
посудой лежали на плоских, тугих мешках, каждый отдельно.
     - Ну -  вира* отсюда,  приятель!  -  сказал матрос.  - Головка при вас,
айда!..
     ______________
     * Вира - вверх (жарг.).

     Парень занес ногу на трап и спросил:
     - Много грузить?
     - Четырнадцать  тысяч  прессованных  леших,   -  озабоченно  проговорил
матрос. - Нет, немного, кажись. Местов тридцать, не более, сюда еще пойдет.
     - Так, - сказал парень. - Прощайте.
     - Отчаливайте. Без вакансии?
     - Нет, проехать хочу.
     - Ага! Черти, легче майнать!
     Отвергнутый пассажир влез  на  палубу и  пошел  домой с  веселым лицом.
Ящики не были завалены грузом -  только это и нужно было ему знать: ехать он
никуда не собирался.


        "II"

     - Из тебя никогда не будет толку,  Синявский.  Это я тебе верно говорю,
безо всякой фальши. Я, брат, знаю людей.
     - Ну вот извольте видеть,  -  уныло пробормотал мальчик,  с  ненавистью
косясь на добродушное,  жуликоватое лицо матроса.  - Чем я виноват, что тебе
хочется спать? Ты жалованье получаешь, а я сам плачу за харчи девять рублей!
Очень хорошо с твоей стороны!
     Трое остальных сидели мрачно и выжидательно,  делая вид,  что поведение
Синявского крайне несправедливо.  Из  углов кубрика*,  с  узких,  похожих на
ящики,  коек  несся  тяжелый храп  уснувших матросов.  В  такт  ударам винта
вздрагивала  лампа,   подвешенная  над   столом,   колыхая   уродливые  тени
бодрствующих.
     ______________
     * Кубрик - общая матросская каюта.

     - Мартын,  -  продолжал тот же  матрос тихим,  оскорбленным голосом:  -
посмотри на него,  вот,  возьми его,  белого арапа, морскую чучелу, одесское
ракло*...
     ______________
     * Ракло - вор.

     - Биркин! - вскричал Синявский, - не ругайся, пожалуйста!
     - А то я напишу папе и маме! - вставил быстроглазый Бурак, шмыгая рябым
носом. - Эх ты, граммофон!
     - Ты послушай,  Синявский, - дружески улещал юношу Биркин, - я тебе что
скажу! Ты, брат, молодой парень, жизни морской не знаешь, ты вообще, вкратце
говоря,  -  что? Морское недоразумение. Промеж товарищей так не делают. Ну -
убудет тебя,  что ли?  Постоишь час - потом дрыхни хоть целый день! Вот тебе
крест! Да чего там, я твою вахту завтра отстою и квит! Чего зубы скалишь? Я,
брат,  правильный человек!  Как боцман встанет,  я к нему: - Алексеич! нехай
спит Синявский! - Разрази меня на месте, если ты не будешь спать до Анапы!
     - Биркин,  да ты ведь врешь!  -  тоскливо зевнул Синявский.  - Кто тебе
поверит, тот трех дней не проживет!
     - Кто врет -  я?  - Биркин величественно встал, драпируясь в клеенчатый
дождевик -  "винцераду".  -  Лопни моя печенка,  тресни мои глаза, убей меня
гром и молния,  пусть моему деду...  Дурень, кому ты нужен, такой красивый -
обманывать?!  Это вы  уж  -  ох!  при себе оставьте!  Кроме того,  -  Биркин
прищурил глаза и чмокнул,  -  в Батум придем - к грузинкам сведу, по духанам
пойдем чихирь пробовать,  налижемся,  как  свиньи...  Ну,  айда,  Синявский,
айда!..
     Мальчик сонно зевал,  нехотя одевая брюки и  мысленно проклиная Биркина
со всеми его родичами.  Сон был такой сладкий,  мертвый сон усталости,  а на
палубе так сыро и холодно. Врет Биркин или нет - все равно не отвяжется, еще
сделает какую-нибудь пакость.  Решив,  в  силу  этого  размышления,  сменить
Биркина не в  очередь с  вахты,  Синявский встал и чуть-чуть не расплакался,
вспомнив домашнее житье,  сладкое и беспечное.  Одно из двух:  или Жюль Верн
наглый обманщик,  или  он,  Синявский,  еще  недостаточно окреп для  морских
прелестей. Палуба? Брр-р!..
     Биркин успокоился, снял винцераду и шлепнулся на скамью против Мартына.
Лицо   его   выражало   ребяческое  удовольствие  и   глубокое  презрение  к
одураченному ученику,  но надо было,  хотя из приличия, сделать вид, что он,
Биркин, только уступает справедливости.
     - Ты,  Синявский,  у машины сиди,  там теплее. - заботливо процедил он,
плеснув в  эмалированную кружку  чаю  из  чайника и  торопливо глотая мутную
бурду. - Да того... дождевик мой возьми, слышь?..
     Синявский продолжал молча возиться у койки, набивая папиросы, напяливая
блузу и вообще бессознательно стараясь побыть дольше в теплом помещении.
     - Ветер тронулся, - сказал Бурак. - Тумана не будет.
     - Дует,  да слабо! - Мартын важевато погладил бороду, скашивая глаза на
мальчика.  - Синявский, живей ворочайся, увидит помощник, что вахтенного нет
- Биркину попадет!
     - Наплевать!  -  отрезал Синявский,  застегивая дождевик.  -  Я  же еще
должен заботиться! Так - час, Биркин?
     - Час, дорогой мой, час! - предупредительно заторопился хитрец. - Иди с
богом,  дитятко,  иди!  Ну,  понимаешь, Синявский, ломает меня всего, совсем
нездоров... беда!
     - А ну вас к чертям!  - яростно закричал ученик, подымаясь из кубрика в
сырую, промозглую тьму.
     Когда  он  ушел,  четвертый матрос,  смуглый и  молчаливый,  пристально
посмотрел  на  Биркина  и,   слегка  усмехаясь,   почесал  затылок.   Биркин
нахмурился,  отвернулся и забарабанил в доску стола суставами пальцев. Брови
его сдвинулись, он размышлял, но это продолжалось недолго.
     - Мартын! - сказал он, зевая, - твоя вахта под утро?
     - Агу!  В  четыре.  Ты  что кнека* обеспокоил?  Он ведь уснет,  ей богу
уснет. Ляжет на пассажира и уснет.
     ______________
     * Кнек -  чугунный столбик с утолщением наверху, служит для заматывания
вокруг него канатов, в переносном смысле - остолоп, чугунная башка.

     - Не мое дело. - Биркин самодовольно рассмеялся. - Эх, жизнь!
     - Что -  жизнь?  -  отозвался Бурак.  - Твоя жизнь, брат, как и наша: в
четверг получка,  в Одессе случка!  Ну,  как -  сошьет тебе портной бушлат к
сроку, а? Голова садовая - вбухал пятнадцать рублей на тряпку.
     - Вот беда!  -  Биркин презрительно сощурил глаза. - Твои, что ли? Зато
фасонисто, эх! Пойду козырем по бульвару - девки честь отдавать будут. Ну...
и...  на  случай смертельного декофта тоже  не  худо  -  вещь!  Пять  рублей
можно... за пять рублей везде продать можно.
     Вечная,  неутомимая зависть  Биркина  к  воспитанникам всех  мореходных
классов в  России была его  слабостью и  бичом.  Завидовал он,  впрочем,  не
возможности каждого ученика стать штурманом, помощником и даже, при счастье,
- капитаном, а красивой форме - бушлату, т.е. пиджаку с золочеными якорями и
пуговицами. Все жалованье этого матроса неизменно попадало в руки людей двух
категорий:  трактирщиков и портных.  Портные шили Биркину щеголеватые брюки,
жилеты  с  якорями на  пуговицах,  а  сдача,  после  приобретения всех  этих
восхитительных предметов,  пропивалась в  компании  пароходных  забулдыг,  с
треском и дымом, с участками и скандалами.
     - Вот я,  -  заявил Бурак,  -  бывал в самых критических положениях.  Я
держал такие декофты,  что  ежели иной увидит во  сне,  так  семь раз мокрый
проснется.  Но боже меня сохрани продать хотя пуговицу!  Напротив,  - всегда
почищусь,  ботинки блестят,  причесан скандебобром*, хотя бы что! А никто не
знает, что, может быть, вторые сутки мои зубы без всякого утешения.
     ______________
     *  Скандебобр -  волосы,  выпущенные из-под фуражки на  лоб полукруглой
прядкой, матросское кокетство.

     - Работал? - осведомился Скуба.
     - Работал!  -  передразнил Бурак.  -  Так же,  как и ты! Когда знакомые
пароходы стояли в  Одессе,  я  не тужил.  Я жил,  как пап,  у меня знакомств
больше, чем у тебя волос на голове. Я пил утренний чай на "Олеге", завтракал
на "Рассвете",  обедал,  скажем,  на "Веге", чистил зубы на "Кратере", кушал
вечерний чан на "Гранвиле",  а спал на дубке "Аксинья". Впрочем, его недавно
прихватило с черепицей под Гирлами и, так сказать, повредило челюсти.
     Бурак щеголевато плюнул и снисходительно посмотрел на товарищей.  Левый
его  глаз  выражал уважение к  своему  таланту жить  по-воробьиному,  правый
совсем закрылся от восторга и открылся только при словах Скубы:
     - А все-таки ты дурак.
     - Это  почему?  -  мирно осведомился апостол декофта.  -  Как могла эта
несообразная мысль прийти в твою несоразмерную голову?
     - Очень просто. Ты не умный человек.
     - А ты умный?
     - Я, брат, вполне умный, потому что мне выпить хочется.
     - Эге!  Ты,  Скуба,  я вижу,  совсем балда. Такого-то разума у меня все
трюмы полны.
     - Чего  налить вам?  Пива  или  вина?  -  насмешливо спросил Мартын.  -
Подходи к чайнику!
     - Позвольте!  -  откашлялся Скуба. - Вы, Мартын, с вашей репутацией, не
тревожьте свою особу. Тут дело серьезное. Есть афера.
     - Верно, есть! - вполголоса подтвердил Биркин. - Десять бочек с хересом
в Новоросс...
     - Тссс... сс... - зашипел Мартын, облизывая губы и оглядываясь на каюту
боцмана. - Чего кричать, ну? Чего шуметь! Люди спят, а ты галдишь!
     Взглянув еще раз на  полуотворенную дверь каюты,  Мартын уперся в  стол
подбородком,   выпятив  вперед  бороду,  и  пронзительно  зашептал,  сверкая
исподлобья острыми, ярославскими глазами:
     - Взял трубку себе.  Сам  видел,  как  старый хрен вытащил трубку из-за
божницы и сунул в карман, когда спать ложился.
     Три тяжелых вздоха прорезали воздух единодушно и  выразительно.  Медная
трубка, специально приготовленная для высасывания вина из бочек, оказывалась
за пределами досягаемости, и в руках заговорщиков находился только буравчик,
годный,  конечно,  для  сверления дыр,  но  совершенно ненужный  в  качестве
насоса.
     Молчание  было  тягостное  и  непродолжительное.  Биркин  встал,  повел
плечами,  взял  в  рот  конец ленты от  шапки,  пососал ее,  потом выплюнул,
протянул руку и шепнул, указывая на каюту:
     - У боцмана штаны есть?
     - Нет, - серьезно ответил Бурак. - Он в юбку наряжается, да ведь...
     - Мельница ты! - укоризненно перебил Биркин. - Снял он их, или нет?
     - Агу! - крякнул Мартын. - А разве...
     Биркин на цыпочках шмыгнул в дверь каюты,  подкрался к боцманской койке
и  спокойно вытащил трубку из  брюк,  висевших на гвоздике.  Вернувшись,  он
увидел  три  багровых  от  прыскающего смеха  физиономии и  многозначительно
хмыкнул.
     Мартын  просиял  и  даже  загорелся  от  нетерпения.  Скуба  взглядывал
поочередно на него и Бурака, мурлыкая небезызвестную песенку:

                Прекрасно создан божий свет.
                Мы в нем набиты, как селедки.
                Но совершенства в мире нет -
                Бог создал море не из водки!

     - Мартын - ну? - спросил Биркин.
     В тоне, каким это было сказано, заключалась масса вопросов: пить или не
пить,  идти всем сразу или по одному,  или же нацедить в  чайник и  принести
сюда.  Эгоистический характер Мартына,  однако,  быстро решил все: он встал,
надел шапку, молча взял трубку из рук Биркина и прошептал:
     - Разве  мы  будем жадничать или  торопиться?  Как,  значит,  я  открыл
местонахождение трубки, - то пойду пососать, скажем, я. А потом по очереди.
     - Возьми Бурака,  -  предложил Скуба.  -  Я  знаю твою повадку:  будешь
целоваться с бочкой до самой гавани...  если тебя за ноги не оттащить. Бурак
- смотри за ним в оба - он обручи ест!
     Последние слова догнали Мартына в тот момент,  когда пятки его исчезали
в отверстии люка.  Бурак подождал немного и выскочил вслед за ним. В кубрике
стало совсем тихо; спящие не шевелились, храпя и посапывая.


        "III"

     Биркин и  Скуба,  оставшись одни  среди спящих,  хлопнули друг друга по
плечу  и   осклабились.   Дело   шло   на   лад.   Тишина  и   мрак   вполне
благоприятствовали задуманному.  Биркин осторожно нашарил рукой угол  трюма,
затем, подвигаясь дальше, коснулся железа, - это был тяжелый, висячий замок,
соединяющий петли  железных полос,  охватывающих трюм.  Скуба  стоял  сзади,
тревожно прислушиваясь и  ежеминутно вздрагивая,  -  дело было не  шуточное.
Биркин долго возился,  осторожно вкладывая ключ;  наконец, пружина щелкнула,
освободив болт,  -  и  матрос  спешно отвернул брезент,  вытаскивая одну  из
деревянных крышек,  ближнюю к краю.  Скуба подхватил ее,  держа на весу.  От
волнения ему сделалось жарко,  он  тяжело и  глубоко дышал,  жалея,  что нет
водки или спирта, жидкостей, уничтожающих страх. Биркин сказал:
     - Фонарь!
     - Держи!
     - Закрой меня моментально,  без всяких следов,  и  вались в кубрик,  на
койку,  слышь?  Будто дрыхнешь.  Я копаться не стану,  обождав минут десять,
открывай, я тут буду.
     Биркин изогнулся,  протиснулся в небольшое отверстие и,  держась руками
за борт трюма,  отыскал ногой трап. Скуба нагнулся и услышал в темноте шорох
спускающегося человека. Тогда матрос быстро поставил крышку на место, закрыл
брезентом,  привел болт в прежнее положение, не запирая замка, и, облегченно
вздохнув,  на  цыпочках  удалился к  кубрику.  Здесь  постоял  он  несколько
мгновений,  прислушиваясь к доносящемуся снизу храпу спящих товарищей, потом
спустился,  лег на свою койку и натянул одеяло до самых ушей, возбужденный и
восхищенный верным успехом.
     Совершенная темнота,  полное одиночество и  наглухо закрытый вверху люк
привели   Биркина  в   хорошее  расположение  духа.   Уверенно  хватаясь  за
перекладины трапа,  он  скоро ощутил под  ногами упругую поверхность мешков,
остановился и передохнул. Вспомнив, что надо торопиться, он повертел фонарик
в руках,  открыл его и полез в карман за спичками. В брюках их не оказалось;
Биркин поставил фонарь у  ног,  сунул руку за пазуху и  вдруг с невероятной,
лихорадочной быстротой начал шарить везде,  выворачивая карманы, хлопая себя
по фуражке,  по груди и даже по сапогам.  Очевидно, что спички были потеряны
или  просто  забыты впопыхах.  Биркину захотелось плакать.  Растерявшись,  с
вихрем унылых,  отчаянных мыслей в  голове,  он стоял неподвижно,  с  широко
раскрытыми в темноте глазами, бессмысленно твердя:
     - Ах, ах, ах! Господи! Господи! Господи!
     Тишина угрюмо и беззвучно смеялась вокруг.  Затхлый, сырой воздух трюма
кружил голову.  Биркин снова начал искать спички, ощупывая подкладку одежды.
Иногда спичечная головка проваливается в  дыру кармана.  Но  ничего не было.
Нервный смех  и  тоскливый страх  одолевали его.  Немного овладев собой,  он
подумал,  что стоять хуже,  чем двигаться, надо предпринять что-нибудь. Идти
наугад, ощупью? хотя почему бы и нет? Трюм забит почти доверху, можно ползти
смело;  ящики с одеждой, предмет вожделений Биркина, - большие, он найдет их
руками.  К  тому же они лежат в  самом углу,  у задней стенки трюма,  девять
штук.  Правда,  неловко  рыться  в  темноте,  можно  второпях забрать дюжину
жилеток и  ни  одного пиджака.  И  потом,  как забить их снова?  Будь огонь,
Биркин  отыскал  бы  несколько штук  рогож,  заполнил  опустошенные места  и
заколотил гвоздями.
     Но другого выхода не было.  Усилия,  хитрость, риск, затраченные на это
дело,   были  слишком  значительны,  чтоб  возвратиться  ни  с  чем.  Уныло,
одолеваемый сомнениями,  матрос  двинулся вперед нетвердой походкой слепого,
расставив  руки  и  спотыкаясь о  мешки  с  мукой.  Иногда  ему  приходилось
становиться на четвереньки,  чтобы переползти неожиданное препятствие в виде
кипы хлопка,  или предмета, закутанного в рогожи. Подвигалс