Нева в объятиях далеких мостов, пароходики, морские суда и
дворцы  дышали летней свежестью воды.  Я  хотел  есть.  Ресторан с  потертым
каменным подъездом бросился мне в глаза.  Я выдержал профессиональный взгляд
швейцара,  прошел в пустой зал и съел,  торопясь, обед из четырех блюд. Этот
первый мой обед в  столичном ресторане отличался от  всех моих других обедов
тем, что мне было неловко, жарко, я потерял аппетит и часто ронял вилку.
     Вдруг  неожиданное  соображение заставило  меня  вспомнить  о  газетах.
Поискав глазами,  я  увидел на соседнем столике "Обозревателя",  развернул и
отыскал  телеграфные известия.  Это  доставило  мне  совершенно  неожиданное
ощущение - чувство потери веса, тупого страдания и отчаяния. Я прочел:
     "Башкирск.  В доме крестьянина Шатова, в комнате, занимаемой дворянином
Лебедевым,   обнаружены  бомбы.  Поводом  к  обыску  послужило  исчезновение
Лебедева: он скрылся бесследно".
     - А  полицейский?  -  машинально сказал я,  кладя  газету.  Лакей зорко
посмотрел на меня, продолжая вытирать тряпкой запыленные пальмы. Полицейский
мог,  конечно,  прийти по другим делам.  Это мне пришло в голову теперь,  но
положение было то же. Я расплатился и направился к выходу.


        "III"

     В  трамвайном  вагоне,  куда  я  вошел,  предварительно  справившись  о
маршруте у  кондуктора,  сидело человек шесть старых и  молодых мужчин и две
дамы.  Пожилое, энергичное лицо одной и хорошенькое другой - девушки - очень
походили друг на друга.  Я сидел против девушки. Скоро я нашел, что смотреть
на нее приятно;  она отвернулась к окну, и больше я не видел ее глаз, но всю
дорогу  служило  мне  развлечением,  сократившим путь,  -  мечтать о  любви,
вспыхивающей с первого взгляда.  Покинув вагон не без сожаления, я тотчас же
забыл  о  незнакомке,   меня  потянуло  к  Жене;  взволнованное  воображение
представляло ее испуг, тревогу и жалость.
     Решив написать ей сегодня же, я стал отыскивать дом, указанный Меховым.
     Пыльная улица громыхала подводами и  извозчиками.  Усталый,  я ткнулся,
наконец,  в  полутемную арку  ворот,  нашел лестницу,  снаружи которой,  меж
другими номерами квартир,  был и 82-й, и одолел с полсотни грязных ступенек.
На двери не было карточки. Я нажал кнопку звонка, и дверь открылась.
     Войдя,  я  увидел оплывшего мужчину лет  тридцати пяти,  без жилета,  в
подтяжках  и  нечистой  сорочке;  его  черные,  коротко  остриженные  волосы
серебрились на висках, сонные глаза смотрели добродушно и устало. Я объяснил
цель своего посещения,  пока мы проходили из маленькой передней в  маленькую
комнату-кабинет.
     - Моя фамилия -  Гинч,  -  начал я  врать с  вежливым и скромным лицом,
садясь на продранную кушетку.
     - Пиянзин.  -  Он протянул мне свою пухлую,  влажную руку и стал читать
Меховскую записку. - Вам ночевать нужно?
     - Да, как я уже имел честь объяснить вам.
     - Ночуйте. - Пиянзин зевнул. - Вы еврей?
     Было бы соблазнительно сказать "да" и тем,  понятно, положить конец его
любопытству, но я просто сказал:
     - Не имеющий права жительства.
     Это,  по-видимому,  удовлетворило его. Он замолчал, рассматривая ногти.
Раздался звонок.
     Пиянзин что-то пробормотал и вышел, а я стал осматриваться. Кабинет был
завален   бумагами,   папками,   картонными   ящиками,   комплектами  старых
юмористических журналов; большой некрашеный стол, несколько венских стульев,
небольшой шкаф, мандолина, валявшаяся на кушетке, на полу - сломанный хлыст,
газеты - все это выглядело неряшливым деловым помещением. Стены почти сплошь
были  покрыты рисунками тушью,  карандашом,  в  две-три  краски,  чернилами.
Содержание   их   отличалось   разнообразием,   преобладали  сатирические  и
эротические сюжеты.
     По-видимому,  я  был  в  какой-то  цыганской редакции.  Хлопнула дверь,
шумные  голоса  наполнили квартиру.  Я  подошел  к  столу;  он  был  завален
картинками,  вырезанными из разных журналов, большинство рисунков изображало
полуодетых женщин,  разговаривающих с мужчинами в цилиндрах на затылке,  тут
же лежали цветные обложки с заглавиями:  журнал "Потеха", "Острое и пряное",
"Кукареку", "Смотрите здесь".
     Все это,  перемешанное с  корректурными листами и кисточками с засохшим
клеем, очень заинтересовало меня. Но я должен был сесть, так как сразу вошли
три человека и за ними Пиянзин.
     Первый был худ, истощен, вылизан и прилизан, с глазами навыкате. Серый,
довольно приличный костюм сидел на нем,  как на вешалке.  Второй,  плотный и
смуглый,  поддерживал за локоть третьего с  изжитым лицом умной свиньи.  Все
трое разом осмотрели меня,  и  затем каждый по  очереди.  Пиянзин сел,  взял
мандолину и, опустив глаза, трынкал.
     Мы познакомились,  как-то полупроизнося фамилии,  и  через две минуты я
снова не знал их имен, они - моего.
     - Липский приехал, - сказал второй. - А пиво есть?
     - Пива нет, - ответил Пиянзин.
     - Работаешь?
     - Да.
     Смуглый посмотрел в мою сторону,  засвистел и,  изогнувшись на кушетке,
внимательно улыбнулся третьему. Прилизанный заявил:
     - Через неделю я переезжаю на дачу. А Липский что же?
     - Без денег, конечно, - сказал смуглый, - издавать журнал хочет.
     - А типография?
     - Есть.
     - А бумага?
     - Все есть. И разрешение.
     - Как будет называться журнал? - спросил третий.
     - "Город".  - Смуглый почесал голову и прибавил: - Журнал острой жизни,
специально для горожан.
     - Шевнер, - сказал третий, - я управляю конторой. Идет?
     Шевнер пожал плечами;  он искусно говорил и  "да" и "нет".  Прилизанный
человек махнул рукой.
     - Послушай.  -  Он обращался преимущественно к Шевнеру.  -  Ты про этот
журнал говоришь третий год.
     Он   стал   рассказывать,   что   нынешнее   журнальное  дело   требует
осмотрительности.  Слишком много спекулируют на  психологии толпы,  нужно не
следовать вкусу,  а прививать вкус.  Толпа -  женщина:  изменчива. Анонсов и
журнальных названий не напасешься. Что-нибудь попроще, подешевле, а главное,
без надувательства. На это пойдут.
     Я  вполне согласился с  этим человеком и  кивнул головой,  но  никто не
заметил моего скромного одобрения. На меня не обращали внимания.
     - Глосинский,  -  сказал  Шевнер,  -  твой  шаблон не  годится.  А  ты,
Подсекин?
     Очеловеченное лицо свиньи захохотало глазками.
     - Вам денег нужно?  Все способы хороши -  издавай, что хочешь. Издавать
полезно и приятно. Маленькое государство.
     Он говорил сочно и веско, округляя рот, говорил пустяки, но пустяки эти
делались интересными;  он весь трепыхался в  своих словах,  как в  подушках;
слово "деньги" особенно звонко и вкусно раздавалось в комнате.  Он говорил о
том, что всем и ему нужно очень много денег.
     Все  четверо производили странное впечатление.  Положим,  я  считал  их
писателями,  но  любое из  этих лиц на улице показалось бы мне принадлежащим
всем  профессиям и  ни  одной  в  отдельности.  От  них  веяло  конторами  и
трактирами,  редакциями и улицей, смесью серьезного и спиртного, бедностью и
кафе-шантаном. В них было что-то вульгарное и любопытное, души их, вероятно,
походили на скверную мещанскую квартиру,  где в углу,  на ободранном круглом
столике, неузнанный, запыленный и ненужный, стоит Бушэ.
     - Проблема  города,   -   сказал  Глосинский,  -  для  меня  совершенно
разрешена.  Летом следует жить на  крышах,  под тиковыми навесами.  А  зимой
ближе к ресторанам. Женщинам - свобода и инициатива.
     Пиянзин, опустив глаза, меланхолично играл.
     - Шевнер, идешь в клуб? - спросил Подсекин.
     - Зачем?
     - Я пойду. Я видел во сне третье табло. Дублировать.
     - Нет...  -  Шевнер почесал плечо.  -  Идите вы.  Да я, вероятно, приду
посмотреть. Ты куда?
     - Нужно. Дело есть.
     Подсекин встал.  Глосинский тоже поднялся,  но  тут же оба сели.  Снова
начался отрывочный разговор,  в  котором упоминались десятки имен,  строчки,
перепечатки,  вспоминали о вчерашнем дне -  бокалы пива, бильярд, скандалы и
женщины.  Светлый табачный дым  плыл  в  растворенное окно -  голубое окно с
крышей на заднем плане.  Когда все ушли и Пиянзин молчаливо проводил их, мне
стало грустно. Я чувствовал себя лишним. Пиянзин сказал:
     - Вы, может быть, отдохнуть хотите? Ложитесь на кушетку.
     - А вы?
     - А я буду работать.
     Меня действительно клонило ко  сну.  Я  лег и  вытянулся на зазвеневших
пружинах;  Пиянзин  расположился  у  стола  и  взял  ножницы,  вырезывая  из
какого-то журнала легкомысленные картинки.
     Я так устал,  что не чувствовал ни стеснения,  ни удивления перед самим
собой,  развалившимся на  чужой кушетке в  Петербурге,  через два  дня после
комнаты огородника;  набегал сон,  я отгонял его,  боясь уснуть прежде,  чем
соображу  и   приведу  в  порядок  мучительные  мысли  о  загранице,   Жене,
безденежьи,   бесприютности,   полиции,  тюрьмах  и  о  многом  другом,  что
расстилалось перед глазами в виде городских улиц,  полных трезвона,  бегущих
физиономий, пыли и пестроты. Я уснул глубокой полудремотой и, весь разбитый,
встал,  когда почувствовал,  что  кто-то  трясет мою руку.  Открыв глаза,  я
увидел Пиянзина с  молодым человеком;  знакомое лицо напомнило мне о камнях,
гиене и паспорте.
     - Вы к нему? - спросил Пиянзин у юноши. - Он к вам? - Взгляд на меня.
     Смущенно просияв, я сказал:
     - А, здравствуйте!
     Мой  гость цепко стиснул мне руку.  Жалкое летнее пальто,  запыленное у
воротника,  придавало ему сиротский вид. Пиянзин исподлобья покосился на нас
и вышел.
     - Есть!  -  сказал юноша,  присаживаясь на край кушетки.  -  Я  шепотом
сказал, что вы экс сделали.
     - Спасибо, - горячо сказал я, - я этого не забуду.
     - Забудьте.  Вот  чистый  бланк,  настоящий и  действительный.  Нет  ли
чернил? Мне Мехов указал, где вы, я все мигом обделал.
     Он  вытащил  из  бокового  кармана  черненькую,  глянцевитую паспортную
книжку и дал мне.  Я испытал маленькое разочарование, перелистывая ее пустые
страницы.  Мне  хотелось знать,  как  меня зовут,  теперь это  надо было еще
придумать.
     - Гинч, - сказал я, вспомнив выдержку, - Александр Петрович.
     Он взял у  меня книжку и,  присев к столу,  среди пикантной литературы,
вывел четким,  четыреугольным почерком:  "Гинч Александр Петрович" и дальше;
все  было  кончено через  четверть часа.  Я  был  личный почетный гражданин,
двадцати пяти лет, Томской губернии.
     Я  следил за его уверенным почерком и  невысохшей,  витиевато сделанной
подписью полицмейстера "Габе" так,  что дальше ничего нельзя было разобрать,
с  особого рода приятным и тревожным волнением,  напряженно улыбаясь.  И был
совсем восхищен,  когда,  осмотрев свое произведение,  он  вынул из тайников
одежды  маленький резиновый шлепик  и  прижал  его  к  бумаге побелевшими от
усилия   пальцами.   Круглая  синяя   печать  эффектно  легла   на   хвостик
полицмейстерского росчерка.
     Я взял драгоценность с тем,  вероятно,  чувством,  какое смятая бабочка
испытывает,  освобождаясь весной от  куколки;  я  решил выучить наизусть эту
шагреневую  книжку  и  считал  себя  важным  преступником.  Мой  благодетель
запахнул пальтецо и встал.
     - Прощайте. Желаю вам... - Он неопределенно тряхнул рукой и прибавил: -
У нас мало работников. А что Мехову передать?
     - Устроюсь теперь,  - сказал я, любя в этот момент юношу. От паспорта и
оттого,  что помогли,  мне стало тепло.  Я развеселился. - Глупая история...
Передайте поклон, спасибо. Спасибо и вам большое.
     Он  сконфуженно заморгал и  ушел с  моим благодарным взглядом на  своей
узкой спине.  Я  мог ночевать,  где хочу,  снять номер,  квартиру,  комнату.
Оставшись один, я представил себе узкое, смуглое лицо Гинча, - сообразно его
фамилии, и бессознательно оттянул нижнюю челюсть.
     Вошел Пиянзин,  гладя рукой затылок; взъерошенный, он напоминал сонного
бычка.  Вышло как-то,  что мы закурили разом,  прикуривая друг у  друга;  он
начал разговор,  сообщил,  что  Мехов должен ему по  клубу десять рублей,  и
сказал:
     - У меня есть три рубля. Пройдемте в ресторанчик.
     - Это ничего, - у меня есть деньги. Я... я ночевать не буду у вас.
     - Что так? - Вопрос не звучал сожалением.
     - Получил деньги, - соврал я, - устроюсь у знакомых.
     Он  не  расспрашивал и  не настаивал.  Разговор делался непринужденнее.
Вечерело,  пыльный воздух двора  дышал  в  окно  теплой вонью,  косое солнце
слепило стекла  внутреннего фасада  бликами воздушного золота;  крики  детей
звучали скучно и невнятно.  Предоставив Пиянзину одеваться, я взял несколько
рисунков,  изучил их и телом вспомнил о женщинах. Рисунки представляли почти
одни  контуры;  эта  грубая  схема  красивых женских тел  заставила работать
воображение,  воображением делать их теплыми и живыми.  Я стоял и грешил - и
снова мысль о  том,  что  я  в  Петербурге,  где царствует ненасытный размах
желаний, представила мне, по ассоциации, внутренний мой гарем, дитя мужчины,
рожденное без участия матери.  Я любил Женю, девушку провинциальной чистоты,
и  любил всех женщин.  В  огромной и нежной массе их вспыхивали передо мной,
наяву  и  во  сне,  целые хороводы,  гирлянды женщин,  я  хотел жену  -  для
преданности и глубокой любви, высшего ее воплощения; жена представлялась мне
благородством в стильном, дорогом платье; хотел женщину-хамелеона, бешеную и
прелестную; хотел одну-две в год встречи, поэтических, птичьих.
     Размышляя,  я  выпустил картинки из рук;  меня потянуло в  Башкирск,  к
знакомому,  дорогому голосу.  За перегородкой возился хозяин;  я  отыскал на
столе  листок почтовой бумаги и,  когда  явился Пиянзин,  я  уже  заканчивал
тоскливое,  серенькое письмо,  с тщательно нарисованными точками и запятыми.
Выражая уверенность,  что  наша  любовь  взаимна,  я  туманно,  романтически
излагал причины быстрого своего отъезда и  надеялся в тридцати строках скоро
обнять возлюбленную.
     Когда мы пришли в ресторан и скромно сели в углу, Пиянзин сказал:
     - Здесь хорошее пиво. Возьмем для начала дюжину.
     Я поднял брови,  но рассудил,  что в предложении его есть смысл. Почему
хотелось напиться этому человеку -  не знаю, но почему хотелось этого же мне
- я знал.  Жизнь представилась мне вдруг нудной галиматьей, с центром в виде
ресторанного столика,  окутанного атмосферой вечной тоски  о  прекрасном;  я
выпил и улыбнулся.
     Мы  перекидывались незначительными фразами,  говоря обо всем,  что было
нам  обоим одинаково интересно,  а  бутылки с  холодной влагой цвета свежего
табака то  и  дело  наполняли наши стаканы.  После шестой -  жизнь понемногу
стала приобретать острую привлекательность,  сделалась осмысленной, занятной
и послушной; Пиянзин сказал:
     - Я люблю неизвестных женщин.  Поэтому я никогда не женюсь (перед тем я
открыл ему любовную часть души,  промолчав о бомбах).  Жену я скоро узнаю, а
неизвестную женщину - никогда. Я - поэт в душе.
     Он  был  весь красненький,  раззадоренный,  вихрастый и  смачно блестел
глазами.   Я  открыл  в  его  словах  нечто  огромное,  оно  показалось  мне
восхитительным;   оркестр   играл   волнующую  мелодию   венгерского  танца.
Умилившись музыкой,  со спазмой в  горле,  я наклонился к Пиянзину,  закивал
головой  и,  от  значительности  нахлынувших  мыслей,  почувствовал  желание
осмотреться во все стороны.
     Светлый,  нагретый воздух  пел  над  белыми столиками о  счастье сидеть
здесь просветленными, как дети, и мудрыми.
     - Итак,  - сказал я, - вы говорили о неизвестной женщине. Во мне что-то
смутно шевелится. Женщина! Самый звук этого слова дышит мечтой!
     - Да. - Он утопил в пивной пене усы и посмотрел на меня. - Я говорю это
всем.  Вы  никогда не  знаете,  какова она -  дурная,  красивая,  пикантная,
веселая,   грустная,   строгая,  полная,  тоненькая,  рыжая,  блондинка  или
брюнетка.  Вы ее не знаете,  стремитесь к ней,  а когда получите все,  когда
все, включительно до ее имени и двоюродных теток, станет вашим, - маетесь.
     - Хорошо, верно, - сказал я. - Это правда.
     - Неизвестных люблю,  -  медленно,  отяжелев, проговорил Пиянзин. - Они
нами владеют.
     В этот момент у моего плеча заструился душистый шелк и,  дразня белыми,
голыми до плеч руками,  прошла женщина, на тонкой ее шее сидела насурмленная
голова ангела.  Я влюбился. Я встал, голова кружилась; одну руку мою тянул к
себе Пиянзин,  другая нахлобучивала шапку.  Я хотел выйти на улицу и догнать
женщину.
     - Не  пущу,  -  сказал  Пиянзин,  -  сидите.  Это  мгновенное,  пленное
раздражение.
     Умолкла музыка.  Мне стало скучно. Я вырвал руку и устремился к выходу,
с  головой,  полной  игривых мотивов,  пиянзинских рассказов о  производстве
игривых журнальчиков,  и жадно побежал на тротуар.  Но женщина уже скрылась,
вдали загремел извозчик,  темная улица наполнилась силуэтами домовых громад,
полутенями,  полусветом дышала кухонными запахами, вечерняя духота испортила
мне настроение;  оглядевшись и не видя Пиянзина,  я, с жаждой необыкновенных
встреч,  помня о  неистраченных пятидесяти рублях,  отправился бродить,  как
попало,  из  переулков в  переулки,  но  людным и  глухим улицам,  с  быстро
бегущими мыслями, с настроением, укладывающимся в двух словах: "Все равно".


        "IV"

     Отличаясь  всегда  буйным  и  капризным  характером,  я  причинял  отцу
множество огорчений,  он  и  моя  мать умерли,  когда я  был  еще  в  раннем
возрасте,  требующем особого попечения.  Я  воспитывался у  тетки,  вместе с
геранями,  фуксиями и мопсами. Тетушка эта умерла от пристрастия к медицине:
чтобы  лекарство действовало сильнее,  она  выпивала его  сразу  из  чайного
стакана и,  напав однажды на какой-то красивого цвета аптечный ликер, отдала
богу душу на крылечке в солнечный ясный день.
     Мой старший брат,  Ипполит, напиваясь после двадцатого, стрелял в луну,
потому что,  как говорил он,  тринадцатая пуля,  отвергая земное притяжение,
непременно  убивает  какого-нибудь  лунного  жителя.  Это  невинное  занятие
принесло  ему  множество огорчений и  обеспечило постоянный холодный  душ  в
желтом доме,  где он и скончался в то время,  когда я, после смерти тетушки,
изгнанный  из  сельскохозяйственного училища  за  облитие  чернилами холеной
бороды  учителя  математики,  пресмыкался в  казенной  палате  на  должности
регистратора.  Теперь я был сирота, без друзей и близких, денег и положения,
с каторгой за спиной.
     Все это по контрасту припомнилось мне теперь,  когда я, колеблясь между
желанием снять меблированную комнату или  дешевый номер и  желанием провести
ночь разгульно,  бродил между Фонтанкой и Екатерининским каналом,  путаясь в
незнакомых улицах.  Меж  гранитным отвесом и  барками блестела черная  вода;
созвездия  электрических  лампочек   манили   издалека   цветными   узорами;
молчаливые пары,  стискивая друг  другу  руки,  в  пальцах которых болтались
измятые  розы,  делали  вид,  что  меня  не  существует на  свете;  упорная,
равнодушная площадная брань неслась из-под ворот в  пространство.  А  я  все
шел,  изредка покачиваясь и  улыбаясь элегическим мыслям,  плавно  баюкавшим
встревоженную мою душу. Незаметно для самого себя я очутился, наконец, перед
большим,  массивным подъездом,  напоминавшим жерло  пушки,  выславшей лунных
путешественников Жюля  Верна;  над  подъездом сиял  белый электрический шар,
сквозь   стекло  двери   блестели  внушительные  галуны  швейцара.   "Жилище
миллионера! - подумал я. - Запретный рай".
     Я   остановился,   наблюдая,   как  из   этого  внушительного  подъезда
выскакивали,  роясь в жилетных карманах, господа в белых шарфиках и потертых
пальто, затем, набравшись решимости, обратился к извозчику, одному из многих
в темной гирлянде лошадиных морд,  и задал ему вопрос:  вечер здесь, бал или
похороны?
     - Этто клуб,  барин, - ответил извозчик, раскуривая в горсточке трубку,
- пожалуйте!
     Да.  Я  сказал:  "да" вслух,