анку с орехами. Будь
вы,  действительно,  бродягой,  прикидывающимся,  чтобы поморочить приятеля,
собственником большой фермы, - знаете, как я заговорил бы тогда?
     - А как?
     - Ну...  это  -  искусство.  Например:  послушай,  небритая  щетина, не
забудь,  если  тебе  удастся  пробраться  на  кухню, замолвить словечко и за
меня.  Скажи  что-нибудь сердцещипательное хозяевам - ну, хотя бы, что ты не
можешь есть с аппетитом, если я не сижу рядом с тобой.
     Эмерсон добродушно рассмеялся.
     - Да,  вы  овладели  этой манерой, - сказал он, - и если бы я не боялся
обидеть  вас,  то  попросил  бы  вначале не открывать при жене, кто вы, ради
простой шутки, конечно.
     - Я  еще  сказал бы вам, - задумчиво и хмуро продолжал Дуглас, - не иди
так  прямо к подъезду, как свинья прет на чужое корыто, иначе тебя отдубасят
так,  что  вместо  подачки  придется мне тащить сломанные кости твои, старый
плут.
     Эмерсон  без  улыбки  посмотрел на Дугласа, находя, что шутка переходит
предел.
     - Так, так, - рассеянно и нетерпеливо сказал он. Они шли мимо веранды.
     - Анни,  -  сказал Эмерсон, заметив белую фигуру с книгой в руках среди
узора  дикого  винограда.  -  Анни, не испугайся. Это я. Скажу кратко - меня
раздели, но я цел и невредим.
     Молодая  женщина,  вся  вспыхнув  от  неожиданного волнения, вызванного
ужасным  видом  мужа,  быстро  сбежала по лестнице, утирая слезы и удерживая
нервный  смех;  с быстротой и живостью ощупала она Эмерсона, поворачивая его
из  стороны  в  сторону,  отступая,  всплескивая руками и тряся головой, как
будто весь наряд пострадавшего сыпался на ее темные волосы.
     - Дорогой  мой!  -  сказала она, - но знаешь, ты бесподобен! Правда ли,
что  цел?  Но покажись еще; повернись так. И так. Прости меня, идем, я одену
тебя, бродяжка! А это...
     Поймав ее взгляд, Эмерсон обернулся, сказав:
     - Анни,  случайная  встреча;  и  мы  уже  познакомились.  Но не пугайся
вторично: Эдмонд Роберт Ду...
     Он  остановился с тревогой, пораженный до чрезвычайности. Дуглас стоял,
прислонясь  к  молодому  каштану  и  вытянув  вперед  правую руку, как будто
отталкивал  прочь  Эмерсона  или  предупреждал  его движение. Но Эмерсон был
ошеломлен в такой степени, что мог только сказать:
     - Вы... что случилось?..
     Дуглас  был крайне бледен; два раза порывался он заговорить, но не мог.
Из  его  глаз  скатились две крупные слезы, и он тихо снял их рукой, видимо,
стыдясь этой слабости.
     - Что?  -  сказал  он,  наконец, с мучительным глухим усилием. - Ничего
больше,  как  то,  что вы обманули меня. Я думал... о, черт! - выругался он,
взглянув  на  пристально обнюхивающего его водолаза. - Я думал, что вы такой
же  Эмерсон, как я - Роберт Дуглас. Меня встряхнуло, но это, знаете, оттого,
что  я не предвидел финала. Слушая вас, я даже завидовал: ведь вы ни разу не
улыбнулись,   когда   несли   эту...   когда   рассказывали  о  нападении  и
стрелочнике.  Да, вы - Эмерсон, и это - ваш дом, и это - ваша жена. Но я - я
Билль,  выгнанный  за  скандалы актер, мот и игрок, и ничего более. Я думал,
что  оба  мы  "ловим  блох".  В нашей компании трепать языком, как трепал я,
называется  "ловить  блох". Иногда это скучно, иногда занятно, смотря с кем,
и  я  думал,  что наше состязание... Простите мои больные нервы. Это оттого,
что  и я ранее представлял себе, как вхожу в дом, где... где меня не облают.
Прощайте. Кушайте на здоровье. Я отказываюсь от приглашения.
     Эти  беспорядочные  слова  бродяги глубоко тронули Эмерсона. Он обладал
верным  и тонким инстинктом к людям, поэтому первым его движением было взять
Билля за руку и потянуть на веранду.
     Билль, отняв руку, покачал головой:
     - Я только больше расстроюсь.
     - Так  войди  же  и  живи  с  нами!  - вскричал Эмерсон. - И пусть меня
разорвут  на  части  мои  собственные  собаки,  если  я  не  сделаю  из тебя
человека!
     Так  Билль  Железный Крючок поселился у Эмерсона, а впоследствии развил
свое  необыкновенное  сценическое  дарование  и грянул им на больших сценах.
Финальная  виньетка  к этому рассказу изображает крючок среди рассыпанных на
столе  карт;  стол  стоит  на большой дороге, а над всем этим блестит тонкий
луч восходящего солнца.


ПРИМЕЧАНИЯ

     Веселый попутчик. Впервые - журнал "Ленинград", 1924, Э 4.

     Вода  Сирано де Бержерака - здесь: вино. Сирано де Бержерак (1619-1655)
- французский писатель, известный как храбрец, дуэлянт, гуляка.
                                                                    Ю.Киркин



Александр Степанович Грин
   Апельсины



     -----------------------------------------------------------------------
     А.С.Грин. Собр.соч. в 6-ти томах. Том 1. - М.: Правда, 1980
     OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 14 мая 2003 года
     -----------------------------------------------------------------------


I

     Брон  отошел  от окна и задумался. Да, там чудно хорошо! Золотой свет и
синяя река! И синяя река, широкая, свободная...
     Свежий  весенний  воздух  так  напирал в камеру, всю вызолоченную ярким
солнцем,  что  у  Брона защекотало в глазах и подмывающе радостно вздрогнуло
сердце.  Не  все еще умерло. Есть надежда. Все пройдет, как сон, и он увидит
вблизи  синюю,  холодную  пучину  реки, ее вздрагивающую рябь. Увидит все...
Как   молодой  орел  он  взмоет,  освобожденный  в  воздушной  пустыне  и  -
крикнет!.. Что? Не все ли равно! Крикнет - и в крике будет радость жизни.
     Так  бежала  мысль,  и  взгляд  Брона  упал  в  маленькое, потускневшее
зеркало,  повешенное  на  стене.  Из  стекла  напряженно  взглянуло  на него
небольшое,   бледное,   замученное  лицо,  обрамленное  редкими,  сбившимися
волосами.  Тонкая,  жилистая  шея  сиротливо  торчала  в  смятом  воротничке
грязной,  ситцевой рубахи. Он машинально провел рукой по глазам, блестящим и
живым, и снова задумался.
     Брон   сидел  и  курил,  но  мучительное  беспокойство,  соединенное  с
раздражением,  действовало,  как  электрический ток, вызывая зуд в ногах. Он
зашагал  по  своей  клетке. Всякий раз при повороте у окна перед ним сверкал
большой  четыреугольник,  перекрещенный  решеткой,  полный  солнца, лазури и
зелени.  Мысли  Брона летали как беспокойные птицы, что у реки, над бархатом
камышей, поминутно вспархивают и кружатся с резким, плачущим криком.


II

     Вдвойне  неприятно  сидеть в тюрьме, чувствовать себя одиноким и знать,
что  до  этого  нет  никому  дела,  кроме  тех,  кто  заведует  гостиницей с
железными занавесками.
     Так  думал  Брон, и злое, гневное чувство росло в его душе по отношению
к  тем, кто знал его, звал "товарищем", а теперь не потрудится написать пару
строчек  или  прислать несколько рублей, в которых Брон нуждался "свирепо" -
по  его  выражению.  В  те  периоды, когда он не сидел в тюрьме, одиночество
составляло  необходимое  условие  его  существования.  Но сидеть в одиночной
камере и быть одиноким становилось иногда очень тяжело и неприятно.
     Он  ходил  по  камере, а весна смотрела в окно ласковыми, бесчисленными
глазами,  и  ее ленивые, певучие звуки дразнили и нежили. Синяя река дрожала
золотыми  блестками; внизу, глубоко под окном, как шаловливые дети, лепетали
молодые, зеленые березки.
     "Тяжело  сидеть  весной,  -  подумал  Брон и вздохнул. - Третья весна в
тюрьме..."
     И  он  подумал еще кое-что, чего не решился бы сказать никому, никогда.
Эти  волнующие  мысли  остановились перед глазами в виде знакомого образа. У
образа были большие, темные глаза и нежное, продолговатое лицо...
     - И  это  ушло...  Ради  чего?  Да,  -  ради  чего?  -  повторил  он. -
Несчастная, рабская страна...
     Брон  еще  раз  взглянул  вверх,  откуда  лились  золотые потоки света,
пыльного  и  горячего;  подавил  мгновенную  боль,  сел и раскрыл "Капитал".
Сухие,  математически ясные строки понеслись перед глазами, падая в какую-то
странную  пустоту,  без  следа,  как снежинки. И от этих безжалостных строк,
ядовитых,  как смех Мефистофеля, неутомимых и спокойных, как бег маятника, -
ему стало скучно и холодно.


III

     Брякнул  ключ,  и с треском откинулась форточка в слепой, желтой двери.
В   четыреугольном   отверстии   появились   щетинистые   усы,   пуговицы  и
бесстрастный, хриплый голос произнес:
     - Передача!..
     Сперва  Брон не сразу сообразил, что слово "передача" относится к нему.
Затем  встал,  подошел  к  форточке  и  принял  из  рук  надзирателя тяжелый
бумажный  пакет.  Форточка  сейчас же захлопнулась, а радостно-взволнованный
Брон  поспешил  положить  полученное  на  койку  и  взглянуть  на содержимое
пакета.  Чья-то  заботливая рука положила все необходимое арестанту. Там был
чай,  сахар, табак, разная еда, марки и апельсины. Брон стоял среди камеры и
улыбался  широкой улыбкой, поглядывая на сокровища, неожиданно свалившиеся в
форточку.  И  оттого,  что  день был тепел и ясен, и оттого, что неожиданная
забота  незнакомого человека приласкала его душу, - ему стало очень хорошо и
весело.
     "Ну,  кто же мог прислать? - соображал он. На мгновение образ с темными
глазами  выплыл  перед ним, но сейчас же закрылся картиной дальнего ледяного
севера.  -  Н-нет...  Впрочем, сейчас увижу. Если есть записка - значит, это
кто-нибудь из своих"...
     И  он  начал  торопливо  рыться в провизии. Ничего не оказалось. Слегка
устав   от   бесплодных   поисков,   Брон   принялся   ожесточенно  обдирать
ярко-красный  апельсин,  и  вдруг  из  сердцевины фрукта выглянула маленькая
серебряная  точка. Он быстро запустил пальцы в сочную мякоть плода и вытащил
тоненькую, плотно скатанную бумажную трубочку, завернутую в свинец.
     "Вот она. Какая маленькая! Однако хитро придумано!.."
     Трубочка  оказалась  бумажной  лентой, сохранившей тонкий аромат духов,
смешанный  с острым запахом апельсина. Бисерный женский почерк рассыпался по
бумаге и приковал к себе быстрые глаза Брона.
     "Товарищ!  -  гласила  записка.  -  Я  узнала случайно, что Вы сидите и
очень  нуждаетесь.  Поэтому  не  сердитесь,  что  я посылаю вам кое-что. Мой
адрес  -  В.О. 11 л., 8. - Н.Б. Вам, должно быть, ужасно тяжело сидеть, ведь
теперь  весна.  Ну,  не буду дразнить, до свидания, если что нужно - пишите.
Н.Б.".
     И  тут  Брон вспомнил, как неделю тому назад, перестукиваясь с соседом,
он   просил  передать  на  "волю",  что  ему  очень  нужны  предметы  первой
необходимости.  Теперь  стало ясно, что передачу и записку принес кто-нибудь
из...  Перечитав  два  раза  маленькую белую бумажку, Брон почувствовал, что
ему  хочется  разговаривать,  и стал разговаривать с незнакомкой посредством
чернил  и  бумаги.  Письмо  вышло  большое и подробное, причем он не упустил
случая  щегольнуть  остроумием.  А  под  конец  письма  слегка "прошелся" по
адресу  кадетов,  назвав  их "политическими недоносками" и "фальстафами". И,
уже кончив писать, - вспомнил, что пишет незнакомому человеку.
     "А  все же пошлю, - подумал Брон, успокаивая себя еще тем соображением,
что ответ - долг вежливости. - Скучно же так сидеть..."
     Так  подумал  Брон,  стоявший  среди  камеры с апельсином в одной руке.
Второй же Брон, сидевший где-то глубоко в Броне первом, сказал:
     - Как  приятно,  когда о тебе заботятся. Я хочу, чтобы этот человек еще
раз   написал   мне.   Еще   хочу  каждый  день  испытывать  тепло  и  ласку
внимательной, дружеской заботы...
     Легкое  возбуждение,  вызванное событием, улеглось, Брон отложил письмо
и  стал  есть.  После  долгого  поста  все  казалось ему необычайно вкусным.
Наевшись,  он снова начал читать "Капитал" и между строк великого экономиста
улыбался своему собственному письму.


IV

     Четверг  был  снова  днем  свиданий  и  передач,  и  Брон опять получил
бумажный  пакет  с  снедью и апельсинами. В одном из них он отыскал бумажную
трубочку,  закатанную  в  свинец; Н.Б. писала, что письмо его получено и ему
очень  благодарны.  Следующее  место из записки не оставляло сомнения в том,
что пишет человек молодой, наивный и искренний.
     "...Я  прочитала  Ваше  письмо и весь день думала о вас всех, сидящих в
этом  ужасном  месте. Если бы Вы знали, как мне хочется пострадать за то же,
за  что  мучают  Вас!  Мне  кажется, что я не имею права, не могу, не должна
жить  на  свободе,  когда  столько хороших людей томятся. Пишите. Зачем пишу
Вам это? Не знаю. Н.Б."
     Брон,  прочитав записку, тут же сел и написал длинное письмо, в котором
объяснял,  что "страдания "их" - ничто в сравнении с тем великим страданием,
которое  века  несет  на  себе  народ.  Очень  Вам  благодарен  за пирожки и
апельсины. Пишите, пожалуйста, больше. Брон".
     Раскрывая   на  сон  грядущий  Гертца  и  следя  засыпающей  мыслью  за
чистенькими  статистическими  таблицами,  Брон  решил,  что  Н.Б. - высокого
роста,  тоненькая  брюнетка, в широкой шляпе с синей вуалью. Это помогло ему
дочитать главу и про себя высмеять "оппортуниста" Гертца.


V

     Через  неделю  переписка  приняла  прочные  и  широкие  размеры, и Брон
всегда  с  нетерпением,  не  глядя  в  себя, ожидал записок, в свою очередь,
посылая  большие,  подробные  письма, в красивой, грустной форме заключавшие
его  надежды  и  мысли.  Нежная  и  тихая печаль странной дружбы ласкала его
душу,  как отдаленная музыка. И чувствуя, но плохо сознавая это, он с каждым
днем  чувствовал  все  сильнее  страшный  контраст  двуликой,  разгороженной
решеткой  жизни,  контраст  синей  реки,  окрыляющего  пространства  и тесно
примкнувшей  к  нему  маленькой  одиночной  камеры  с  бледным, сгорбившимся
человеком внутри...
     Так  шли  день  за  днем, однообразные, когда не было передач, и яркие,
когда  в  камере Брона становилось тесно от светлых, как хрустальные брызги,
мыслей,  набросанных  на узкой полоске бумаги торопливой, полудетской рукой.
Девушка  писала Брону, что и ей тесно жить, что, чувствуя себя как в тюрьме,
в  мире,  полном  грязного,  тупого  самодовольства,  она рвется на борьбу с
темными  силами,  мешающими  свежим,  зеленым росткам новой жизни купаться в
лучах  и теплом весеннем воздухе. И, читая эти певучие, жалобные строки, где
горе,  смех  и  слезы мешались и искрились, как дорогое вино, Брон вспоминал
прошлое,  розовые  мечты  и  неподдельную,  строгую  к  себе и другим отвагу
юности.


VI

     В  один  из  четвергов,  когда  за дверью камеры, где-то глубоко внизу,
гремели  голоса  и шаги надзирателей, Брон, получив свой пакет, вынул оттуда
только  один  апельсин,  огромный, кроваво-красный. Вытащив из него записку,
он сел и прочитал:
     "Дорогой  Брон!  Вам,  в самом деле, должно быть ужасно скучно. Поэтому
не  сердитесь  на  меня  за  то, что я вчера была в жандармском управлении и
выхлопотала  свидания  с Вами под видом вашей "гражданской жены". Трудненько
было,  но  ничего,  обошлось. Меня зовут Нина Борисова. Ничего почти не пишу
Вам, ведь сегодня увидимся и наговоримся.
     У меня сегодня хорошее настроение. И так тепло, весело на улице. Н.Б."
     "И  так  тепло,  весело на улице", - подумал Брон. Прочитав записку еще
раз,  он  с  сильно  бьющимся  сердцем подошел к старенькому чемодану и стал
вынимать  чистую голубую рубаху. Но тут же внизу раздались четыре свистка, и
торопливый резкий голос крикнул:
     - 56-й! На свидание!
     И  Брон  почувствовал  апатию и усталость. Ему хотелось сказать, что он
не  пойдет  на  свидание.  Но,  когда  надзиратель распахнул дверь и, быстро
окинув  камеру  привычным  взглядом, сказал: "Пожалуйте!", Брон заторопился,
суетливо пригладил волосы, выпрямился и вышел.
     Внизу,   в   длинном,   чисто   выметенном   коридоре   гремели   крики
надзирателей,  звон  ключей,  кипела  суетливая  беготня,  как  всегда в дни
свиданий.  "Зальный"  надзиратель, толстый, усатый человек с медалями, увидя
Брона, поспешно спросил:
     - На свидание? В конец пожалуйте, в камеру направо!
     Брон  пошел  в  конец  длинного  коридора,  ступая  той быстрой, легкой
походкой,   какой   ходят   люди,   долго   сидевшие  без  движения.  Другой
надзиратель,  гладко  причесанный,  печальный  человек,  ввел  его  в пустую
камеру,  заново  выкрашенную  серой  масляной  краской,  и  вышел, притворив
дверь.  Прошло  несколько томительных минут, которые Брон старался сократить
курением,  не  в  силах  будучи  побороть  чувство  стеснения,  неловкости и
ожидания.   Наконец   дверь   быстро  распахнулась,  и  тот  же  надзиратель
равнодушно произнес:
     - Пожалуйте сюда!
     У  Брона  сильно  забилось  сердце, и через два шага его ввели в другую
камеру,  где  стоял небольшой столик, покрытый газетной бумагой, а у столика
сидел  жандармский ротмистр, молодой человек с сытым, бледным лицом и сильно
развитой  нижней  челюстью.  Брон  вошел и неловко остановился среди камеры.
Маленькие  глаза  ротмистра  скучающе скользнули по нем, и Брону показалось,
что ротмистр подавил усмешку. Брон вспыхнул и повернулся к двери.


VII

     В  камеру,  слегка  переваливаясь,  вошла  толстенькая, скромно одетая,
некрасивая  девушка  с  розовыми  щеками  и светлыми, растерянными глазками,
которые  слегка  расширились,  остановившись  на  Броне.  Брон  шагнул к ней
навстречу и усиленно-крепко пожал протянутую ему руку.
     - Ну,  вот... здравствуйте! - сказал он, кашлянув. - Ну, как здоровы? -
поспешил он добавить, чувствуя, что предательски краснеет.
     - Прошу  сесть,  господа!  - раздался скрипучий голос ротмистра, и Брон
послушно   засуетился,   опускаясь   на  стул  и  не  отводя  глаз  от  лица
посетительницы.  Она  тоже  села,  а на столе между ними протянулись пухлые,
белые  руки  ротмистра.  Прошло  несколько  секунд,  в  течение которых Брон
тщетно,  с  отчаянием  придумывал  тему для разговора. Мысли его вертелись с
ужасающей быстротой, и одна из них била его по нервам:
     "Я сижу тупо, как дурак! - Как дурак! - Как дурак!"
     - Ну,  говорите  же  что-нибудь,  -  тихо  сказала  девушка  и виновато
улыбнулась.  Голос  у  нее  был слабый, грудной. - Ужасно это, как мало дают
свидания. Пять минут... Вон в предварилке, говорят, больше...
     - Да,  там  больше,  - согласился Брон значительным тоном. - Там десять
минут дают...
     И  он  опять  умолк, прислушиваясь к себе и желая, чтобы пять минут уже
кончились.
     - Я  очень  торопилась  сюда,  -  продолжала  девушка.  -  Мне надо еще
поспеть в одно место... А здесь ждала - час... или нет? Полтора часа...
     - Спасибо,  что  пришли,  -  сказал  Брон  деревянным  голосом. - Очень
скучно  сидеть...  -  "Что же это я жалуюсь?" - внутренно нахмурился он. - А
вы... как?
     - Я? - рассеянно протянула девушка. - Да все так же...
     Они  еще немного помолчали, поглядывая друг на друга. И обоим почему-то
было  грустно.  Ротмистр  подавил  зевок, побарабанил пальцами по столу и, с
треском открыв огромные часы, сказал, поднимаясь:
     - Свидание кончено... Кончайте, господа!..
     Брон  и  Борисова  поднялись  и  снова  улыбнулись  растерянно и жалко,
мучаясь  собственной  неловкостью и чужой, враждебной атмосферой, окружавшей
их.  Девушка  пошла  к  дверям,  но на пороге еще раз обернулась и торопливо
бросила:
     - Я приду в четверг... А вы не скучайте.
     Она  думала,  быть  может,  встретить  другого,  закаленного  человека,
сильного  и гордого, как его письма, с резкими движениями и мягким взором...
Все  может  быть. Может быть и то, что, выходя на улицу, она бросила длинный
взгляд  на  мрачный  фасад тюрьмы, схоронивший за железными прутьями столько
прекрасных душ... Может быть также... - Все может быть.
     Брон  медленно  поднимался  по  лестнице  к "своему" коридору и "своей"
камере.  Ему  было  тяжело  и  неловко,  как  человеку,  уличенному в дурном
поступке,  хотя  он  и  сам не знал - отчего это... И он думал о странностях
человеческой  жизни,  о  тайных  извилинах  души,  где  рождаются  и  гаснут
желания,  - двуликие, как и все