- Эсмен, вы?
     - Я,  -  сказал Эсмен,  - увлекся мелким спортом. Я останавливал спиной
трамвай и автомобили. Ни один не переехал меня.
     - Это и видно, - заметил Фильс, улыбаясь мне. - Свидетели?
     - Трое мальчишек-газетчиков ЭЭ 87, 104 и 26.
     - Стабер!
     - Была дуэль. Я стрелял вверх, а враг мимо в двадцати шагах.
     - Свидетели?
     - Капитан Хонс, полковник Риго и врач Зичи.
     - Бартон!
     - Вчера,  -  загудел Бартон,  -  я  выплыл через пороги у Двухколенного
поворота при низкой воде и  прибыл к Новому мосту уже без весел.  Свидетели:
хроника газеты "Курьер".
     - Почтенно, - сказал Фильс. - Ну, а вы, господин Суарт?
     Слепой поднял голову, направляя стекла очков мимо лица Фильса.
     - Я,  -  тихо заговорил он,  -  выпил из трех стаканов один: два были с
чистым вином, а третий с не совсем чистым.
     - Свидетели?
     - Мой брат.
     - Теперь Гельвий.
     - Я ничего не делал, - сказал Гельвий, - я спал. И видел во сне, что ем
хлеб, вымазанный змеиным ядом.
     - Свидетелей не было,  - кратко заметил Фильс. - А я, господа, повторил
несколько раз вот что,  -  Фильс показал револьвер.  -  Он на шесть гнезд. Я
вкладывал один патрон,  поворачивал барабан несколько раз  и  спускал курок,
держа дуло у виска. Именно это я хочу сделать сейчас.
     - Если не будет выстрела - только чикнет, - заметил Эсмен.
     - Да, чикнет, - спокойно возразил Фильс, - но ведь это интересно мне.
     - Разумеется, - подтвердил Гельвий. - Ну, покажите!
     Как ни был я равнодушен к своей и чужой жизни, все же последующая сцена
произвела на  меня весьма неприятное впечатление.  Фильс,  под внимательными
взглядами членов оригинального союза,  сунул в  блестящий барабан револьвера
один патрон, перевернул барабан быстрым движением руки и взял дуло в рот. Не
желая быть смешным,  я воздержался от всякого вмешательства,  хотя несколько
волновался.  Глаза  всех  были  устремлены на  движения пальцев правой  руки
Фильса;  он  сдвинул брови,  как  бы  сосредоточиваясь на  чем-то  важном  и
известном только ему, затем кивнул головой и нажал спуск.
     Правда,  был  лишь  один шанс против пяти,  что  безумец размозжит себе
череп,  но  я  почему-то  приготовился именно  к  этому,  и  напряжение мое,
встретившее, вместо ожидаемого - по чувству нервного сопротивления, выстрела
- металлический спуск  курка,  -  осталось  неразрешенным.  Неожиданно  меня
потянуло сделать то  же,  что сделал Фильс,  отчасти из  солидарности;  но в
большей  степени  толкнул  меня  к  этому  острый  зуд  риска,   родственный
неудержимому стремлению некоторых людей  переходить трамвайные рельсы  почти
вплотную к пробегающему вагону. Пока члены союза критиковали выходку Фильса,
находя ее,  в общем,  мало эффектной,  хотя серьезной, я, выбросив из своего
револьвера пять патронов и перекрутив барабан,  сказал:  -  Фильс, мы всегда
ведь играли вместе, посмотри, что будет со мной.
     - А?!  -  сказал Фильс печально. - Тебя тоже знобит! Хорошо; прощай или
до свидания.
     Я закрыл глаза и,  невольно холодея,  нажал спуск.  Курок щелкнул возле
уха  отвратительным звуком;  я  опустил руку,  поморщившись.  В  забаве  был
скверный цинизм.
     Никто не  повторил за  мной  этого опыта,  и  разговор после некоторого
молчания  стал  общим.   Через  полчаса  Карминер  прочел  нам   коротенькую
диссертацию о  "Законах Мертвого Духа",  а  Бартон затеял с  Гельвием спор о
гашише;  Гельвий сказал:  - Гашиш плюс я - другой человек. Я желаю быть я. -
Бартон возразил: - Я же не хочу этого, я надоел себе. - Устав, я условился с
Фильсом относительно следующего нашего свидания.
     - Что же, - сказал на пороге Фильс, - как зонтик?
     - Зонтик,  -  заметил я,  - странноват, - да. Но лучше смолчим. Я ухожу
без сожаления; вкусы различны.
     - Так,  -  сказал он,  прощаясь,  -  к этому не привыкнешь сразу. - И я
вышел на улицу.


        "IV"

        "АСТАРОТ"

     Вернувшись к себе,  я понял, что не усну. Перед моими глазами, сменяясь
одно  другим,  всплывали из  темноты,  беззвучно говоря что-то,  лица членов
союза;  в  выражении глаз их,  смотревших на  меня,  не было ни участия,  ни
доброжелательства, ни усмешки, ни вражды, ни печали; полное равнодушие скуки
отражали эти глаза и  совершенное безучастие.  Странные,  на  первый взгляд,
поступки имели для  них,  в  силу болезненного отношения к  жизни,  значение
обыкновенного жеста.  Мюргит,  прогуливающийся по  парапету  башни;  Бартон,
ломающий весла в  смертоносных порогах;  Фильс с  револьвером у виска -  все
это,  по-видимому,  бессознательно,  поддерживало  угасающее  любопытство  к
жизни; охладев к ней, они могли принимать ее, как врага, только в постоянных
угрозах.  Люди  эти  притягивали и  отталкивали меня,  что  можно сравнить с
толпой  бродячих цыган  на  бойкой  городской улице:  смуглые  чуждые  лица,
непонятный  язык,  вызывающие движения,  серьги  в  ушах,  черные  волосы  и
живописные лохмотья останавливают внимание самых  прозаических,  традиционно
семейных,  людей,  и внимание это не лишено симпатии; но кто пойдет с ними в
табор?  Индивидуальность противится выражению самых  заветных ее  порывов  в
форме,  для нее несвойственной, и та же цыганщина, задевшая сердце скромного
человека, найдет выход в песне или разгуле.
     Глубоко задумавшись,  просидел я,  не зажигая огня, до рассвета, когда,
посмотрев в окно,  увидел перед воротами гостиницы серую верховую лошадь под
высоким седлом и слугу,  державшего ее в поводу. Через минуту из ворот вышел
человек.
     Я не могу отказать себе в удовольствии описать этого человека подробно.
Человечество иногда выдвигает фигуры и лица, достойные глубокого зрительного
анализа,  без  чего заинтересованный наблюдатель не  всегда уяснит главное в
поразившей  его  внешности;   подобная  внешность,  лишенная  оригинальности
дурного  тона,  очень  красноречиво и  убедительно  заставляет  думать,  что
содержательность  зрительных  впечатлений  не   уступает  книге;   искусство
смотреть для очень многих еще тот самый всемирный,  но не изученный язык,  о
котором ревностно твердят нам эсперантисты.
     Незнакомцу на взгляд было сорок пять - пятьдесят лет. Плечи его, хотя в
остальном он  не  был ширококостным,  угловатые и  широкие,  позволяли рукам
висеть  свободно,   не   прикасаясь  к   туловищу.   Под  черными  волосами,
составляющими  как  бы  продолжение  черной  шапки,   прятались  уши;  глаза
сходились у  переносья,  линии костлявого носа и лба составляли одну прямую.
Глаза резко освещали лицо...  От висков до третьей пуговицы жилета струилась
бараньим мехом черная борода.  В лице вошедшего,  именно,  -  все струилось;
другим выражением я  неточно определил бы  то общее,  что есть в  физиономии
каждого человека;  упомянув уже об отвесной линии лба и  носа,  я  перейду к
остальным чертам:  опущенные углы бровей,  глаз и  рта с твердой линией губ;
падающие в бороду усы; волосы, выбивающиеся из-под шапки и дающие, благодаря
густоте,  подлинную  иллюзию  тяжести,  -  все  струилось  отвесно,  подобно
скованному льдом  водопаду.  Незнакомец был  одет  в  черную суконную блузу,
серый,  поверх блузы, жилет с синими стеклянными пуговицами, кожаные брюки и
сапоги на  толстых подошвах;  единственной роскошью были  серебряные шпоры с
глухо звеневшими колесцами.
     Рассматривая этого человека,  я невольно позавидовал ему. Мне предстоял
день  убийственного безделья;  он  же,  вероятно,  собирался  делать  хорошо
известное,  нужное  для  него  дело  и  был  поглощен этим.  Смутное решение
зародилось во мне, скорее - представление о движении, в котором, как всегда,
я  находил некоторое рассеяние.  Я  думал,  что мои нервы требуют настоящего
утомления. Продолжая обдумывать это, я позвонил и спросил заспанного слугу о
неизвестном всаднике.  - Это охотник, - сказал слуга, презрительно посмотрев
в окно,  -  дикий и необразованный человек; он, когда останавливается у нас,
то спит в конюшне вместе со своей лошадью.
     - Очень хорошо, - сказал я. - Мне хочется поговорить с ним.
     Слуга ушел.  Прошло немного времени,  и я,  услыхав шаги, открыл дверь.
Охотник, сняв шапку, остановился на пороге, осматривая меня и мое помещение.
Он не сказал ни слова, но, кончив беглый осмотр, встретился со мной взглядом
и протянул руку.
     - Астарот,  - сказал он, и в его лице появилось выражение нетерпеливого
ожидания.
     - Что вы скажете насчет хорошей охоты?
     - Доброе дело.
     - Устройте мне это.
     - Где?
     - Где! - но вы должны лучше меня знать, "где".
     - Я хочу сказать -  близко или далеко от города? Чем дальше, тем лучше;
если же вы любите стрелять уток, то это можно сделать в первом болоте.
     - Я рассчитываю провести с вами три или четыре ночи, за что недурно вам
заплачу.
     - Что  ж!  -  сказал Астарот после минутного размышления.  -  Выбирайте
сами.  По эту сторону гор я разыскал водопой;  там найдутся козули, кабаны и
козы.  По  ту  сторону много медведей.  Еще  дальше,  вокруг Чистых Озер,  я
находил бобров и лосей. Если вы легко устаете, лучше не забираться далеко, -
дороги малоудобны.
     - Возьмем хотя бы медведей.
     - Как хотите.
     - Сегодня?
     - Да.
     - Где? Потому что у меня еще нет ни лошади, ни ружья.
     Астарот удивленно посмотрел на  меня:  ему,  привыкшему иметь  ружье  и
лошадь всегда,  показался,  наверное,  странным человек,  не  позаботившийся
своевременно обо всем нужном в пустыне.
     - Тогда, - холодно сказал он, - я буду ждать вас у реки, в харчевне, на
углу Набережной и Полевой улицы, но не долее двух часов дня.
     На  этом мы  и  покончили.  Астарот уехал,  а  я,  оставшись один,  дал
комиссионеру несколько поручений,  и  в  полдень у  меня было все нужное для
похода. Испытав лошадь, я нашел ее выносливой, послушной узде и быстрой; это
был  четырехлетний гнедой жеребец с  белой  гривой и  нервными,  прекрасными
глазами;  когда его поставили в  стойло,  он лизнул меня языком по уху,  а я
сунул руку в мягкую гриву.  Поговорив таким образом, мы расстались и выехали
в четверть второго.  Я не взял с собой ничего, кроме зарядов, штуцера, мешка
с провизией и теплого одеяла.  Проехав несколько улиц, я мысленно оглянулся,
сдержав лошадь.  "Не повернуть ли назад?" - твердила усталая мысль... Еще не
выполнив случайной затеи, я готов был поддаться скуке и удовлетвориться лишь
мыслью,  что  при  желании мне  ничего не  стоит продолжать путь;  остальное
дополнялось  воображением.  В  состоянии  этом  была  своеобразная  прелесть
сознанного и  мучительного равнодушия;  однако,  уступая  логике  положения,
власти вещей и нетерпеливому шагу лошади,  я, махнув рукой, подобрал поводья
и выехал к реке рысью, разыскивая Астарота.


        "V"

        "ГОРНЫЙ ПРОХОД БИГА"

     Когда я зашел в указанную Астаротом харчевню, он благосклонно посмотрел
на меня,  сидя за огромным столом с кружкой вина.  Против него,  обернувшись
при моем появлении,  помещался невзрачный человек с  застенчивым и  скромным
лицом,  одетый почти так же, как Астарот, с той разницей, что вместо шапки с
головы его свешивались концы туго обвязанного платка.  Я подошел и сел к ним
за стол.
     - Ну,  вот,  -  сказал товарищу Астарот,  -  видишь, он здесь! - Потом,
указывая на застенчивого человека,  объяснил мне:  -  Он,  сударь,  поедет с
нами;  его  имя  -  Биг,  это один из  отважнейших людей,  но  он  скромен и
молчалив.
     - Уж ты...  скажешь,  - краснея, пробормотал Биг унылым голосом. - Вот,
честное слово, не люблю я...
     Шутливое выражение лица  Астарота исчезло,  и  он,  торопливо прикончив
кружку, поднялся.
     - Биг, нам до заката не успеть в горы, - сказал он. - Выйдем - и марш.
     Через кухню мы прошли на маленький двор,  где,  у коновязей,  фыркали и
взмахивали хвостами нетерпеливые лошади.  Маленькая кобыла Бига  исподлобья,
как человек, смотрела на своего хозяина. Поговорив о моей лошади и сдержанно
похвалив ее,  оба  охотника простым движением рук  очутились в  седле,  что,
несколько медленнее,  сделал и  я;  затем,  выехав на  солнечную улицу,  мы,
миновав мост, погрузились в береговые, с высокой травой, луга, направляясь к
синему венцу гор, похожему издали на низкие облака.
     Держась рядом с Астаротом,  я наблюдал спутников.  Они были погружены в
свои мысли и неохотно отзывались на мои случайные замечания.
     Черные глаза Астарота,  прячась от солнца,  съежились и ушли внутрь,  а
Биг,  рассеянно смотря по сторонам, иногда улыбался и подмигивал мне, как бы
желая сказать:  "Так-то.  Едем".  Проехав луг,  мы направились далее берегом
небольшой речки,  причем несколько раз пересекали ее вброд; вода, шумя у ног
лошадей,  обдавала нас брызгами.  Трава заметно редела,  переходя в  унылую,
душную степную равнину,  поросшую высохшим кустарником;  все чаще попадались
серые каменистые бугры,  овраги и  трещины;  от них пахло сыростью и землей;
одинокие  деревья  имели  сторожевой вид;  холмы,  растягиваясь подножиями в
сотни сажен,  вынуждали нас  при  подъеме сдерживать лошадей.  Из-под копыт,
вспыхивая дымком,  летела сухая, бурая пыль, а горы, проясняясь, становились
пестрыми от  хорошо  различаемых теперь неровных пятен  лесов,  но  казались
почти так же далекими, как от Зурбагана.
     Следя за  собой,  я  видел,  что  отдыхаю в  седле душою и  телом,  как
отдыхают от мучительной зубной боли,  бегая по комнате.  Вещей,  о которых я
мог бы  последовательно и  с  интересом думать,  у  меня не  было,  но голую
пустоту  воображения и  чувств  успешно  заполняли разные  дорожные пустяки.
Стремена Астарота,  стертые от езды,  заставляли меня машинально соображать,
сколько времени они ему служат;  смотря на голову лошади, я думал, что мысли
животных должны напоминать вечно  ускользающий из  клещей памяти сон.  Камни
напоминали мне  о  древности мира,  а  яркое,  как море под солнцем,  небо я
сравнивал  с  глухонемым близнецом  земли,  навеки  осужденным без  операции
смотреть в лицо непонимающему его брату.
     Так ехали мы час, и два, и три, и, наконец, унылая местность, достойная
в сумрачный день служить вестибюлем ада,  кончилась. Мы двигались в заросли,
полной валежника,  ям,  пенистых горных ключей и стволов, вырванных шквалом.
Эти препятствия,  живописные, но и надоедливые, заставляли коней идти шагом,
и я не без удовольствия убедился в выносливости своей лошади.
     - Лет  восемь  назад,  -  сказал мне  Астарот,  -  нам  не  миновать бы
потратить сутки на переход через горы. Самое удобное для этого место - шесть
тысяч футов,  где начинаются ледники.  Но мы сделаем переход удачнее.  Давно
уже  я  и  Биг  прошли  хребет  этот,  можно  сказать,  навылет;  мы  теперь
приближаемся к  трещине,  выходящей по  ту сторону настоящим коридором;  она
попалась нам,  конечно, случайно, но это не помешало мне окрестить ее именем
Бига,  потому что он первый сунулся в дыру. Я, попятно, ехал за ним, и мы, к
нашему удивлению, благополучно перебрались, миновав утомительные высоты.
     - Ты же сказал, что не мешало бы исследовать щель, - возразил Биг.
     - Прекрасно, не будем спорить.
     Он нагнулся,  присматриваясь к скалистым хрящам, обросшим кустарниками,
и  у  одного из  них  повернул вправо.  Я  увидел нечто  вроде узкой долины,
стиснутой известковыми выступами; здесь росла густая и сырая трава, но далее
картина неожиданно изменялась:  лес расступился,  трава исчезла,  и в темной
волне холмов обнаружилось резкое углубление с зубцом голубого неба вверху, -
это и был проход Бига, как назвал его Астарот. Здесь все остановились, и Биг
стал советоваться с товарищем о месте привала.  Поговорив,  согласились они,
что москиты не дадут спать в  кустарнике и  измучат лошадей;  поэтому решено
было пустить животных к  ручью,  а  самим устроить привал в ущелье,  а затем
увести поевших лошадей к себе.
     Астарот -  впереди,  за ним -  Биг, и я - сзади углубились в расселину,
оставив лошадей без привязи пастись у  ручья;  я был спокоен за свою лошадь,
зная,  что она не уйдет от других, прибегающих, как настоящие лошади бродяг,
на первый зов или свист.  Дно трещины, усеянное известковыми глыбами, слоями
осыпавшегося  сверху  дерна,   корнями  и   мокрое  от  выступившей  кой-где
подпочвенной воды,  -  было весьма неровно.  В крутых,  тесных изгибах стен,
высоко  над  головой  поросших почти  скрывающим свет  и  небо  кустарником,
образовался  воздушный  ток,   напоминающий  мягкий  ветер  лесов;  сырость,
застоявшаяся тишина и  вечные сумерки придавали этому месту характер мрачный
и  дикий,  вполне отвечающий моему настроению.  Но,  -  что служило для меня
развлечением,  -  я  начинал чувствовать голод;  когда,  пройдя  сажен  сто,
спутники мои остановились на сухом месте -  груде земли -  и стали, не теряя
времени,  собирать  дерево  для  костра,  я  принялся  им  помогать со  всем
возможным усердием.  Огонь, робко блеснув, разгорелся, наполняя ущелье низко
оседающим дымом и красной игрой теней;  в этом фантастическом освещении наши
лица казались вымазанными алой краской и углем.
     Наш ужин был скромен,  хотя съеден по-волчьи.  Дневной свет,  вяло,  но
внятно позволявший различать внутренность горной расселины,  угас; несколько
звезд смотрело сверху на густой мрак,  окружавший костер.  Астарот,  как мне
показалось, все время прислушивался, но, заметив, что я вопросительно смотрю
на него, принимал свой обыкновенный вид, начиная говорить громче, чем нужно.
Он рассказывал о  холоде и  вьюгах на высоте гор,  рыхлых оползнях ледников,
прошлогодней экспедиции в поисках медных залежей и недавней охоте, где видел
знаменитую волчиху о семи головах,  про которую сложилось предание,  что она
носит в  теле двадцать одну пулю и  проживет до  тех  пор,  пока не  получит
свинца прямо в сердце.  У этого зверя,  по словам охотника, не хватало сущих
пустяков:  первой,  второй,  третьей,  четвертой,  пятой и  шестой голов,  а
седьмая была налицо.
     - Поэтому она и жива, - заметил Биг, - все стреляли по остальным, кроме
седьмой.
     - Да, - кратко сказал Астарот и прислушался к тишине, и на этот раз так
заметно, что Биг тревожно посмотрел на него. - Ты слышишь что-нибудь, Биг?
     Биг  закрыл  глаза,  наклонил голову,  затем  поднял ее;  с  минуту они
рассматривали один другого, проверяя непонятное для меня - в себе.
     Астарот,  покачав головой,  вытянул шею по направлению к дальнему концу
ущелья, хмыкнул и приложил ухо к земле.
     - Биг, - прошептал он, - вы подождите здесь, я схожу и скоро вернусь.
     - Что случилось? - спросил я.
     - Вероятно - обман слуха, - уклончиво, беря ружье, сказал Астарот, - но
лучше мне прогуляться.
     - Я не думаю, - заметил, привстав, Биг, - это почти невероятно.
     Астарот пожал плечами:
     - Вот мы увидим, - и он, шурша землей, исчез во тьме.
     Биг стал рассеян.  Как бы случайно вытаскивал он из костра одну головню
за  другой  и  тушил  их,  засовывая в  золу.  Не  считая  уместным праздное
любопытство,  я  молчал.  От  пламенного костра осталась кучка огненнозорких
углей,  скупо озарявших землю,  складной ножик и  бляхи седла,  на котором я
сидел,  прислушиваясь к заунывному шелесту невидимой,  над головами, листвы.
Зная  опытность людей,  сопровождавших меня,  я  мог  быть уверен,  что  без
причины они не обнаружили бы беспокойства,  и  беспокойство это,  в силу его
законности,  передалось мне.  Казалось,  что очень слабо,  похоже на  звон в
ушах,  различаю я далекие и странные звуки, но стоило ослабить внимание, как
эти  смутные звуковые призраки переходили в  потрескивание углей или  шелест
осыпающейся земли.  Устав  думать о  загадках ущелья,  я  махнул рукой.  Биг
пристально посмотрел на меня.
     - Вы не слышите? - тихо спросил он.
     - Нет. А вы?
     - Как будто бы  -  да!..  -  Биг перебил себя.  -  Но  это возвращается
Астарот.
     Осторожные,  медленные  шаги,  в  силу  своеобразной акустики