их  случаях  принято говорить: "рад за тебя, дружище", или -
"ну, что же, дай бог". Я предпочел первое и сказал:
     - Очень радуюсь за тебя.
     - Еще  бы ты не радовался, - самоуверенно заявил он, переворачивая стул
и  усаживаясь  на  него  верхом.  -  Ты  должен - слышишь? - ты обязан с ней
познакомиться...  Она - чудо: ангел, добрая, милая, хорошенькая, - прелесть,
а не женщина! Восторг, а не человек!..
     - Хм!..
     - Да!  Но  сознаешь  ли  ты,  почему  я  выхожу  за... то есть почему я
женюсь?  Я  смертельно  ее люблю! Я обожаю ее... ах, Вася!.. Ну, ты увидишь,
увидишь!..
     В  его  захлебывающихся  словах  звучало  искреннее  чувство,  а  глаза
сделались  влажными,  и от этого в моей душе, душе старого холостяка, что-то
заныло.  Не  то  грусть,  не то зависть; может быть, также сожаление о Жаке,
терявшем  с  этого  дня для меня свою ценность, как непоседы и собутыльника.
Вздохнув, я побарабанил пальцами и спросил:
     - Как  же  это так скоро? Ведь еще на прошлой неделе мы ночевали у этой
очарова...
     - Ах,  да  молчи!  -  Жак  зажмурился  и  сжал  губы.  - Пожалуйста, не
вспоминай...  Я  стараюсь  не думать больше о... о... этом... Нет, решено: я
люблю и буду порядочным человеком!
     - Да?!  -  сказал  я. - Я в восторге от тебя, Жак. Но расскажи же, как,
что?.. Все это так неожиданно.
     Жак  воодушевился  и  в  пылких,  бессвязных словах изложил мне историю
своей  любви.  На  прошлой  неделе у знакомых он встретился с удивительным и
т.д.  существом,  остолбенел  с  первого  взгляда, стал ухаживать при лунном
свете,  говорить  о  сродстве  душ,  вздыхать, таять, забывать есть, словом,
проделывать  все  то, что принято в таких случаях. А через пять дней упал на
колени, рыдая, целовал ее ноги и получил согласие.
     "Что  же?  -  размышлял я, - Жак не очень глуп, красив, богат, с добрым
сердцем... Дай ему бог".
     - Она,  -  рассказывал  Жак,  -  дочь состоятельного чиновника, кончила
гимназию,  а  теперь  мечтает поступить в консерваторию. Ведь это хорошо - в
консерваторию?  -  вспотев  и  блаженно  улыбаясь,  спрашивал  он  меня. - В
консерваторию!  Ты подумай... Поедет в Петербург, слава, овации, ну... Одним
словом!
     - Хм!
     - Ты  увидишь,  Вася!..  Ах,  слушай,  ну, ей-богу же, это удиви... это
ангел... Вася, милый!..
     - Милый  Жак,  -  грустно  сказал  я.  -  Я...  растроган...  я... будь
счастлив... будь...
     Нервы  Жака  не  выдержали.  Он вскочил со стула, опрокинул курительный
столик,  бросился мне на шею и выпустил лишь минут через пять, оглушенного и
полузадушенного.  На  щеке моей еще горели следы его поцелуев, слез, а жилет
и  усы  запахли  бриллиантином.  Я  отдышался,  пришелся в себя и вытер лицо
платком.
     - Бегу!  -  Жак  стремительно  сорвался  и  затрепетал. - Бегу к ней...
опоздаю...  Ну...  -  он  схватил  мою руку и стал калечить ее... - Ну... ты
понимаешь... я не могу... я... прощай!
     - Слушай, - сказал я, - когда же я увижу...
     - Ах,  да...  Какой  я дурак! Дорогой Вася... сегодня, в театр, мы там,
то  есть  я...  и  она,  конечно, с мамой и дядей... Ну, жму тебе... руку...
прощай!..
     В  одно  мгновение он схватился за ручку двери, отдавил мне ногу; шляпа
как-то  сама  вспрыгнула  ему  на  голову,  и  Жак исчез, оставив после себя
опрокинутый столик, рассыпанные сигары и забытую трость.


II

     Пробило восемь.
     Что  же  еще  взять  с  собой?  Портсигар,  бумажник,  платок, анисовые
лепешки  -  все  здесь.  Ах,  да! Маленький цветок в петлицу. Жак будет этим
доволен.  Приятно  видеть  желание  друга  понравиться  моей  избраннице.  Я
выдернул  из  букета  камелию,  и  она  вспыхнула  на  сюртуке.  Итак - еду.
Некоторые   говорят,   что   грустно  быть  холостяком...  Д-да...  с  одной
стороны...
     Кучер  быстро доставил меня к подъезду театра. В ярко освещенном зале я
увидел  Жака;  он сиял в третьем ряду кресел, и его ослепительный жилет ярко
оттенял  розовое,  счастливое  лицо  своего  владельца.  Рядом  две дамы, но
трудно разглядеть издали. Я подошел ближе и раскланялся.
     Да  -  она  хороша,  бесспорно. У Жака есть вкус. Маленькая, золотистая
блондинка,  матовая  кожа  овального личика и темные, грустные, как вечерние
цветы, глаза. Нежные губы озарены тихой, приветливой улыбкой.
     Она   медленно   поправила  маленькой,  гибкой  рукой  трэн  белого,  с
кружевной  отделкой платья, и села удобнее, переводя взгляд с Жака на меня и
обратно.
     Скверно,  что мамаша была тут, рядом с ней, в противном случае я мог бы
присесть  ближе  к  фее  и  незаметно поволноваться. О, эта мамаша с двойным
подбородком,  крикливая  и  пестрая,  как  попугай!  Этот острый материнский
взгляд!..  Но  дядя показался мне крайне милым человеком. Он молчал, блестел
лысиной, бриллиантовыми перстнями и приятно улыбался.
     Когда  я был представлен, рассмотрен и усажен, то сказал вполголоса, но
довольно внятно:
     - Жак! Завидую тебе... Счастливчик!..
     Она   улыбнулась  радостно,  вспыхнув  и  дрогнув  углами  глаз.  Он  -
самодовольно, с оттенком пошлости. Дядя сказал:
     - Когда я был в Бухаре...
     После  этого  он  приятно  улыбнулся  и  смолк,  потому  что  Жак начал
рассказывать  нечто  необъяснимое.  Из  его слов я мог лишь понять, что есть
погода,  театр,  что  он любит всех людей и завтра купит новую лошадь. Когда
он кончил, дядя сказал:
     - Я, видите ли, был в Бухаре и...
     Но  ему  помешал  оркестр.  Грянул  залихватский  марш, и дядя, приятно
улыбнувшись,  окаменел  в  задумчивости.  Мамаша  крикнула,  томно закатывая
глаза:
     - Ах, я обожаю военную музыку! Это моя слабость!..
     - А вы, - спросил я девушку, - вы любите драму?
     Фея  повернулась  ко  мне,  и  было видно, что она не понимает вопроса.
Мысли  ее были не здесь, а в пространстве, где плавают розовые будуары, усы,
резные буфеты и любовь. Я повторил вопрос.
     - Да...  люблю...  конечно,  -  серьезно  сказала она и тихо повторила,
смотря на занавес:
     - Люблю...
     К театру ли относилось последнее слово? Не знаю.


III

     Прежде  чем  случилось  несчастье  и сознание хлынувшего ужаса потрясло
мозг,  -  что-то больно зазвенело в груди и дрогнуло там острым, разбившимся
криком.  Это наверху, с галерей, раздался шум, треск скамеек и пронзительный
остервенелый вопль:
     - Гори-и-им!!
     Что-то  быстро  и звонко переломилось в душе, - граница между сознанием
и паникой. Казалось, рухнули стены и знойный вихрь всколыхнул воздух.
     Бешеное  стадо  с ревом заколебалось вокруг, топча и опрокидывая все на
пути.   Оно  бессмысленно  лезло  во  все  стороны,  цепляясь,  с  плачем  и
проклятиями,  за  рампу,  мебель, стены, волосы женщин, царапаясь и кусаясь,
прыгая   сверху   с  грохотом  и  воплями.  И  так  же  ярко,  ровно  горело
электричество,  заливая  уютным  светом  мятущуюся  толпу  фраков, мундиров,
причесок,  голых  плеч  и белых, безумных лиц. Хохот помешанных летел в уши,
слезливый и бессильный. Все трещало и стонало, как роща в напоре ветра.
     Фея  бросилась  к  Жаку и, теряя сознание, вцепилась пальцами в складки
его  жилета.  Жак  грузно  подвигался вперед, задыхаясь от тяжести. Лицо его
мертвело;  одной рукой он отбрасывал прочь девушку, другую протягивал вперед
и каждый палец этой руки кричал о помощи.
     У  меня закружилась голова. Я закрыл глаза и через мгновение открыл их,
оглушенный,  удерживая  изо  всех сил свое тело, готовое помчаться с воем по
головам  других.  Пальцы мои впились в бархатную отделку барьера и разодрали
ее.  Девушка лежала в двух шагах от меня, скованная обмороком, руки стиснуты
в  кулачки,  грудь  замерла. Кто это - дядя? Нет, это сумасшедший. Он стоит,
топает  ногами  и  сердится,  а  скулы его дрожат, прыгает нижняя челюсть, и
одной рукой он трет себя по спине...
     - Где Жак?
     В  хаосе  звуков  далеким  воспоминанием мелькнули длинные руки Жака, с
бешенством  отбросившие  прочь маленькое, кружевное тело. Тело стукнулось, а
лицо окаменело в испуге. Потом закрылись глаза, сознание оставило ее.
     Забыв  о  маме  и  дяде, я схватил фею на руки и кинулся вперед. В тылу
плотно  сбившихся, обезумевших затылков, в самом водовороте животной драки я
столкнулся  с  Жаком и взглянул на него. Это было не лицо... Отвратительный,
трясущийся  комок  мяса, и слюни, текущие из раскисшего рта... о! Я плюнул в
этот  комок  и  с  бешенством  страха  ударил Жака ногой в живот. Взгляд его
скользнул,  не  узнавая,  по  мне. Он прыгал, как курица, на месте, стараясь
вылезть на плечи других, но каждый раз обрывался и всхлипывал.
     Все  -  паника  и  давка - кончилось после нескольких упорных, звонких,
умышленно-ленивых окриков сверху:
     - Господа, стыдно! Пожара нет!..


ПРИМЕЧАНИЯ

     Любимый.  Впервые  - в газете "Биржевые ведомости", утр. вып., 1907, 18
ноября (1 декабря).

     Трен (франц. traine) - шлейф у женского платья.
                                                                    Ю.Киркин



   Александр Степанович Грин
   Маленький комитет



     -----------------------------------------------------------------------
     А.С.Грин. Собр.соч. в 6-ти томах. Том 1. - М.: Правда, 1980
     OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 14 мая 2003 года
     -----------------------------------------------------------------------


I

     Геник  приехал  поздно  вечером и с вокзала отправился прямо на явочную
квартиру.
     Его  интересовала  мысль:  получено ли письмо о его приезде? Правда, он
чуть-чуть  поторопился,  но в крайнем случае некоторые сакраментальные слова
должны  были  выручить из затруднения. Вообще формалистику долой! Дело, дело
и дело!
     Этот  большой  город,  сквозивший разноцветными огнями, шумный, пышущий
неостывшим  жаром каменных стен, взволновал его и наполнил боевым, трепетным
настроением.  Правда,  это  значило  только, что Генику двадцать лет, что он
верит  в  свои  организаторские  таланты  и  готов  померяться силами даже с
Плехановым.  А романтическое и серьезное положение "нелегального" заставляло
его  еще  плотнее  сжимать  безусые  губы и насильно морщить гладкий розовый
лоб.  Кто  думает, что он, Геник, еще "зеленый", тот ошибается самым роковым
образом.  Люди  вообще  имеют  скверную  привычку считать возраст признаком,
определяющим  опытность  человека.  Но  здесь  этого  быть  не может. Раз он
приехал  с  специальными  поручениями укрепить и поправить дело, подкошенное
частыми  провалами,  ясно,  что на лице его лежит некоторая глубокомысленная
тень.  Тень  эта скажет сама за себя, коротко и ясно: "Опытен, отважен, хотя
и молод. Зачем вам усы? И без усов все будет прекрасно..."
     Такие  и похожие на них мысли прекратились вместе со стуком извозчичьих
дрожек,  доставивших  Геника  туда,  куда  ему  нужно было попасть. Он вынул
тощий  кошелек,  заплатил  вознице и, поднявшись в третий этаж, нажал кнопку
звонка.
     Дверь  отпер молодой человек с угрюмым и непроницаемым выражением лица.
Не  глядя  на  Геника,  он  повернулся к нему боком и, смотря в пол, холодно
ответил на вопрос приезжего:
     - Да,  Варвара  Михайловна  живет  здесь.  Вот  идите  сюда, направо...
еще... потом... и - вот сюда!
     Он  провел  Геника  по  коридорчику  и распахнул двери небольшой темной
комнаты.
     - А  где  же  она?  - сказал Геник, с недоумением смотря в темноту и не
решаясь войти. - Быть может, скоро придет?
     Юноша  ничего  не  ответил  на это, но, видя затруднение Геника, прошел
вперед,  зажег  лампу  на маленьком столике у стены и, по-прежнему боком, не
глядя на посетителя, двинулся к выходу. Геник нерешительно спросил:
     - Может быть, она... по делу ушла, товарищ?
     Свирепый  и  подозрительный  взгляд,  исподлобья брошенный юношей, ясно
дал  почувствовать  Генику неловкость своего вопроса. В самом деле, разве он
знает,  кто  такой Геник? Оставшись один, приезжий с наслаждением растянулся
на коротком диванчике и стал разглядывать комнату.
     Здесь  стояло два стола, один круглый, с цветной скатертью, - у дивана,
другой,  письменный,  -  у  стены.  На  нем  лежали  книги,  брошюры, разный
бумажный   хлам,   блокноты,   "нелегальщина".  На  светлых  обоях  смотрели
пришпиленные  булавками  Бакунин,  Лавров,  террористы  и  Надсон. В углу, у
шкафа,  белела  кровать снежной чистоты, закрытая пикейным одеялом. Нигде ни
пылинки, все прибрано и аккуратно.
     - Вот  явочная квартира, - сказал себе, усмехаясь, Геник. - Идиоты! Они
совсем  потеряли голову из-за провалов. Явочная квартира у комнатного жильца
-  что  может  быть  нелепее?  Как  только познакомлюсь с местным комитетом,
сейчас  же  обращу  на  это  внимание. Явка должна быть там, где ходит много
народа.  Например:  зубной врач, адвокат, библиотека... Эх! И отчего это мне
так хочется есть?
     Он  внимательно  обвел взглядом комнату, но нигде не было даже малейших
признаков  съестного.  Это  еще  более  разожгло  в  Генике  желание  съесть
что-нибудь  и во что бы то ни стало. Он поднялся, порылся на окнах, в столе,
но там не оказалось даже крошек.
     - Если  бы она была кисейная барышня, - сказал себе Геник, - то и тогда
не могла бы питаться лунным светом. Сказано: "ищите и обрящете"!
     Он  походил  немного  взад  и  вперед,  грызя  ногти,  потом решительно
отворил  нижнее  отделение  шкафа  и  вздрогнул  от удовольствия: там лежали
четыре  яйца  в  бумажном  мешочке, грецкие орехи, две груши. Груши исчезли,
как  сладкое  воспоминание, но яйца оказались сырыми, и поэтому Геник сперва
поморщился,  а  потом решительно разбил их и выпил, без соли, в один момент.
Голод,  однако,  продолжал  еще  глухо  ворочаться  и  брюзжать  в  желудке.
Недовольный  Геник  уселся  на полу и стал дробить орехи, ущемляя их дверцей
шкафа.
     - Конечно,  -  рассуждал он вслух, - я совершаю некоторое преступление.
Но что такое частная собственность?


II

     Треск  раскалываемых  орехов заглушил шаги девушки, вошедшей в комнату.
Сначала она сконфуженно остановилась, затем покраснела и сказала:
     - Ах, кушайте, пожалуйста! Я терпеть не могу орехов!
     Геник   вскочил  с  полным  ртом,  побагровел  от  мучительного  усилия
проглотить  ореховую  кашу  и  поклонился.  Существо,  стоявшее  перед  ним,
ободрительно  улыбнулось  и  сняло  шляпу  с  маленькой  русой головы. Геник
протянул руку, бормоча:
     - "Поклон от Карла-Амалии Грингмута".
     - И  вам  "от  князя Мещерского", - ответила девушка. - Да вы садитесь,
пожалуйста!  Конечно,  не  на пол, - рассмеялась она, - а вот сюда хоть, что
ли! Вы давно приехали?
     Говоря  это,  она  прошлась  по  комнате,  бросила взгляд на письменный
стол,  села против Геника и устремила на приезжего утомленные голубые глаза.
Геник  окинул  взглядом  ее  маленькую,  хрупкую  фигурку  и решил, что надо
"взять тон".
     - Приехал  я  недавно,  сейчас,  -  сказал  он протяжно, подымая брови,
точь-в-точь  так,  как  один  из его знакомых "генералов". - Но прежде всего
простите  меня  за то, что я съел у вас яйца и груши: я был голоден, как сто
извозчиков.
     - Ну,  что  за  пустяки!  -  проводя  рукой  по лицу и глубоко вздыхая,
сказала  девушка. - Вот я вас попозже отправлю ночевать к одному товарищу из
сочувствующих. Он богатый и угостит вас отличным ужином.
     - Я  приехал  сейчас, с вечерним поездом, - продолжал Геник. - А что, в
комитете получено письмо обо мне?
     - Да,  я  получила  это  письмо,  - задумчиво произнесла девушка. - Вы,
значит, приехали устраивать?
     - Да,  -  важно  сказал  Геник,  вспомнив  слова  одного  областника, -
знаете,  периферия  всегда  должна  звучать в унисон с центром. А здесь, как
нам  писали,  нехватка  работников.  Поэтому-то  я  и  поторопился  к вам, в
надежде,  что  вы  меня сегодня же сведете с каким-нибудь членом комитета, и
мы выясним положение. Так нельзя, господа! Это не игра в бирюльки.
     Он  уже  совершенно  оправился  от  смущения  и  взял  небрежно-деловую
интонацию. Девушка улыбнулась.
     - Вы давно работаете?
     Геник вспыхнул. Проклятые усы, и когда они вырастут?
     - Я  думаю,  что  это не относится к делу, - нахмурился он. - Итак, как
же мы будем с членом комитета?
     - Ах,  простите,  -  застенчиво  извинилась  девушка, кусая улыбающиеся
губки,  -  я  вас спросила совсем не потому, что... а просто так. А с членом
комитета - уж и не знаю. Они ведь все в тюрьме.
     Геник  подскочил  от  удивления и опешил. Этого он ни в каком случае не
ожидал.
     - Как - в тюрьме? - растерянно пробормотал он. - А я думал...
     - Да  уж  так,  -  грустно  сказала  девушка. - Вот уже три недели. А я
прямо  каким-то  чудом  уцелела. И, представьте, одно за другим: типография,
потом архив, потом комитет.
     - Но что же, что же осталось? - допытывался Геник.
     - Что  осталось? Осталась печать... и потом - гектограф. Кружки рабочие
остались.
     В   ее   усталых   больших  глазах  светились  раздумье  и  нетерпение.
Утомление,  как видно, настолько одолевало ее, что она не могла сидеть прямо
и   полулежала   на   столе,   подпирая   голову  рукой.  Геник  смутился  и
взволновался.  Ему  показалось, что эта крошка смеется над ним или, в лучшем
случае,  желает  отделаться  от  не  внушающего  доверия "устраивателя". Но,
поглядев  пристальнее  в  голубую  чистоту  мягких  глаз  девушки, он быстро
успокоился, чувствуя как-то внутренно, что его опасения излишни.
     - Так  что  же,  -  спросил  он,  закуривая  папироску и снова невольно
приосаниваясь, - вы, значит, не работаете, товарищ?
     Девушка  шире  открыла  глаза, очевидно, не поняв вопроса, и встряхнула
головой, с трудом удерживаясь от зевоты.
     - Я  страшно  устала, - тихо, как бы извиняясь, сказала она, - и больше
не  могу.  Поэтому-то  я  и  написала вам. У меня ведь адреса были... и все.
Ожидая обысков, мне передали.
     - Я  ничего  не  понимаю, - с отчаянием простонал Геник, ероша волосы и
чувствуя, что потеет. - Мы получили письмо от комитета здешнего...
     - Да,  да! - с живостью воскликнула девушка. - Это же я и написала, как
будто от комитета; разве вы не понимаете? Ведь комитета же нет!
     Геник  облегченно  вздохнул. Он понял, но тем не менее продолжал сидеть
с вытаращенными глазами. И, наконец, через минуту, улыбаясь, спросил:
     - И печать приложили?
     - И  печать  приложила. Я, может, виновата, знаете, во всем, но иначе я
не  могла,  уверяю  вас,  я  не  вру...  Ведь  они мне ничего не давали, ну,
понимаете,  решительно  ничего  не давали... А я все на побегушках да разная
этакая маленькая чепуха... А когда они сели...
     Она  оживилась  и  выпрямилась.  Теперь глаза ее блестели и сияло лицо,
как у ребенка, довольного своей хитростью.
     - Когда  они  сели,  я  была как пьяная... и долго... пока не устала. С
утра  до  вечера вертишься, вертишься, вертишься... Восемь кружков, ну, я их
разделила   по   одному   в   неделю   и...   мы   очень  хорошо  и  приятно
разговаривали...  А  потом,  понимаете,  чтобы  полиция не возгордилась, что
вот,  мол,  мы  всех  переловили,  я стала на гектографе... А теперь я уж не
могу.  Ночью  вскакиваю,  кричу отчаянным голосом... Господи, если бы я была
мужчиной!
     Она  вздохнула,  и  печальная  тень  легла  на  ее  светлое лицо. Потом
смешные  и  милые  морщинки  досады  выступили  между  тонких  бровей. Геник
смотрел  на  нее  и  чувствовал,  что  лицо  его  неудержимо  расплывается в
заботливую улыбку. Помолчав немного, он спросил:
     - А потом написали в "центр"?
     - Да...  Ну,  конечно,  вы  понимаете,  не могла же я уж сама, кто меня
знает? А когда получается письмо от комитета, это совсем другое дело...
     Но  Геник  уже не слушал ее. Он хохотал, как одержимый, закрывая руками
прыгающий  рот,  хохотал всем нутром, всем заразительным весельем молодости.
Минуту   спустя   в  комнате  было  уже  двое  хохочущих  людей,  позабывших
усталость,  опасно