оловы,  делались  яснее,
отчетливее;  наконец,  я  стал  различать уключины,  весла  и  борта  лодки:
светало;  призрачный пар скрыл воду,  мы  плыли в  тусклом полусвете тумана,
среди розовых от зари камней.
     Я  наклонился.  Лицо,  смутно  напоминающее  лицо  Вуича,  ввалившимися
глазами смотрело на меня с кормы лодки.  Это был человек, лежавший ничком; я
взял его, как вы помните, первым. Голый до пояса, он сидел, зажав руки между
колен.  Я долго всматривался в его тусклое,  искаженное неверным светом зари
лицо и крикнул:
     - Вуич!
     Человек  безучастно  молчал,  но  по  внимательно устремленным на  меня
глазам я видел его желание понять,  чего я хочу.  Он поднял руку;  на пальце
сверкнуло знакомое мне кольцо; это был Вуич.
     Я  сделал ему  знак  подойти;  он  переполз через заснувшего человека с
револьвером  и  вплотную  ко  мне,  стоя  на  четвереньках,  поднял  голову.
Вероятно,  и меня трудно было узнать, так как он не сразу решился произнести
мое имя.
     - Лева!? - сказал наконец он.
     Я кивнул. Ни его, ни меня не удивило то, что мы встретились.
     - Оглох,  -  тихо произнес он,  сидя у моих ног. - Меня это застигло на
лестнице. Мартынова, когда я вбежал, не могла двинуться с места. Я вынес ее,
а на улице она меня оттолкнула.
     Я спросил глазами, что это значит.
     - Руками в грудь,  - пояснил Вуич, - так, как отталкивают, когда боятся
или ненавидят. Она не хотела быть мне ничем обязанной. Я помню ее лицо.
     Он видел, что мне затруднительно спрашивать знаками, и продолжал:
     - Последнее,  что  я  услышал от  нее,  было:  "Никогда,  даже  теперь!
Уходите,  спасайтесь".  Она скрылась в толпе;  где она -  жива или нет? - не
знаю.
     Он  долго  рассказывал  о  том,  как  остался  в  живых.  То  же  самое
происходило со множеством других людей, и я слушал рассеянно.
     - Теперь ты забыл ее? - крикнул я в ухо Вуичу.
     Он смутно понял, скорее угадал мой вопрос.
     - Нет, - ответил он, вздрагивая от холода, - это больше, чем город.
     В лодке все, кроме нас, спали.
     Я  кружил по всем направлениям;  миноносцы,  катера,  пароходы и  баржи
сновали над Петербургом,  но мы еще не попали в  поле их зрения.  Ясное утро
расцветило воду живым огнем,  золотом и  лазурью,  а  я,  далекий от желаний
любоваться ужасной красотой разрушения,  думал о горе живых, более страшном,
чем покой мертвых,  о себе, Мартыновой, Вуиче, жалея людей, равно бессильных
в страсти и гибели.
     Вскоре незаметно для самого себя я уснул.  Вуич уже спал. Меня разбудил
гудок кронштадтского парохода. Нас окликнули и взяли на борт.


ПРИМЕЧАНИЯ

     Земля и вода. Впервые - журнал "Аргус", 1914, Э 14.
                                                                    Ю.Киркин



   Александр Степанович Грин
   Змея



     ---------------------------------------------------------------------
     А.С.Грин. Собр.соч. в 6-ти томах. Том 5. - М.: Правда, 1980
     OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 8 апреля 2003 года
     ---------------------------------------------------------------------


     "Наследники Неда  Гарлана",  как  прозвали их  в  шутку знакомые,  были
семеро  молодых  людей,  студентов и  студенток,  владевшие сообща  моторной
лодкой, которой наградил их Гарлан, скончавшийся от чахотки в Швейцарии.
     В   середине  июля   состоялась  первая   поездка  "наследников".   Они
направились на берег озера Снарка "вести дикую жизнь".
     Восьмым был  приглашен Кольбер,  несчастная любовь которого к  одной из
трех  пустившихся в  путешествие -  Джой  Тевис  -  стала очень популярной в
университете еще год назад и часто служила материалом для комментариев.
     Джой Тевис с шестнадцати лет по сей день наносила рану за раной, и, так
как она не  умела или не  хотела их лечить,  они без врача заживали довольно
быстро. Кольбер был ранен серьезнее других и не скрывал этого.
     Он делал Джой предложение три раза,  вызвав сначала смех, потом желание
"остаться друзьями" и  наконец нескрываемую досаду.  Он ей не нравился.  Она
боялась серьезных длинных людей, смотрящих в упор и делающихся печальными от
любви.  При одной мысли,  что такой подчеркнуто сдержанный человек сделается
ее  мужем,  ею  овладевали  запальчивость,  мстительный гнев,  обращенный  к
невидимому насилию.
     Однако Кольбер не был навязчив,  и она не избегала его,  предварительно
взяв  с  него  слово,  что  он  не  будет  более делать ей  предложений.  Он
послушался и  стал держать себя так,  как будто никогда не волновал ее этими
простыми словами: "Будьте моей женой, Джой!"
     На  третий  день  "дикой жизни" Джой  захотелось пойти  в  лес,  и  она
пригласила Кольбера ее провожать,  смутно надеясь, что его каменное обещание
"не  делать более предложений" встретит повод растаять.  Уже  три  месяца ей
никто  не  говорил  о  любви.   Она  хотела  какой-нибудь  небольшой  сцены,
вызывающей мимолетное,  вполне  безопасное настроение,  напоминающее любовь.
Когда Кольбер шел  сзади,  она  испытывала чувство,  словно за  ней движется
боязливо жаждущая упасть стена. Надо было угадать момент - отойти в сторону,
чтобы стена хлопнулась на пустое место.
     Прогулка в  лесу  изображала следующее:  впереди  шла  девушка-брюнетка
небольшого роста,  с  красивым,  немного ленивым лицом,  напоминающим улыбку
сквозь пальцы; а за ней, неуклюже поводя плечами и сдвинув брови, шел рослый
детина,  тщательно  рассматривая  дорогу  и  заботливо  предупреждая о  всех
препятствиях. Со стороны каждый подумал бы, что Кольбер невозмутимо скучает,
но он шел в  счастливом,  приподнятом настроении и мог бы идти так несколько
тысяч лет.  Он видел Джой,  она была с  ним;  этого Кольберу было совершенно
достаточно.
     Они  вышли на  поляну с  высокой травой,  усеянную камнями,  и  сели на
камни; думая каждый о своем.
     Кольбер заметил, что, отдохнув, следует возвратиться.
     - Вы  рады,  что наши отношения стали простыми?  -  сказала,  помолчав,
Джой.
     - Этот вопрос исчерпан,  я полагаю, - осторожно ответил Кольбер, не без
основания предполагая ловушку. - Я дал слово. Впрочем, если...
     - Нет, - перебила Джой, - я уже запретила вам, а вы дали слово. Неужели
вы хотите нарушить обещание?
     - Скорее я умру,  -  серьезно возразил Кольбер,  - чем нарушу обещание,
которое я дал вам. Вы можете быть спокойны.
     Джой с  досадой взглянула на  него;  он  сидел,  улыбаясь так покорно и
печально, что ее досада перешла в возмущение. Ее затея не удалась.
     Идти дальше - значило самой попасть в глупое положение. Некоторое время
она  еще  надеялась,  что  Кольбер не  выдержит и  заговорит,  но  тот  лишь
задумчиво катал меж  ладоней стебель травы.  Джой  вдруг почувствовала,  что
этот человек всем своим видом,  преданностью и твердостью дает ей урок, и ее
охватила такая сильная неприязнь к нему, что она не удержалась от колкости:
     - Вы дали слово из трусости. Безопаснее сидеть молча, не так ли?
     - Джой, - сказал встревоженный Кольбер, - на вас действует жара. Идемте
обратно, там вы будете в тени!
     Джой встала.  Ей захотелось вцепиться в густые рыжеватые волосы и долго
трясти эту тяжелую голову, не понимающую смысла игры. Он не захотел ответить
ее  прихотливому  настроению.   Обидчиво  и   тяжело  взволнованная  девушка
пристально смотрела себе под  ноги,  покусывал губу.  Ее  внимание привлекло
нечто, блеснувшее в зашуршавшей траве.
     - Смотрите, ящерица!
     Толчок Кольбера едва не опрокинул ее. Она закачалась и с трудом устояла
на ногах.  Кольбер,  махая руками,  топтал что-то в  траве,  затем присел на
корточки и  осторожно поднял за  середину туловища маленькую змею,  повисшую
двумя концами: головой и хвостом.
     - Видали вы  это?  -  возбужденно заговорил он,  смотря в  гневное лицо
Джой.  -  Простите, если я вас сильно толкнул. Бронзовая змея! Одна из самых
опасных!  Женщины почти всегда принимают змей за ящериц. Укушенный бронзовой
змеей умирает в течение трех минут.
     Джой подошла ближе.
     - Она мертва?
     - Мертва, - ответил Кольбер, сбрасывая змею и снова поднимая ее.
     По  мнению Джой,  было  храбро брать мертвую змею  в  руки,  и  она  не
захотела дать в этом перевес Кольберу.  Взяв у него змею, она обвила ею свою
левую руку,  отчего получилось подобие браслета. Змейка, смятая в нескольких
местах  каблуком Кольбера,  отливала по  смуглой коже  Джой  цветом  старого
золота.
     - Бросьте, бросьте! - вдруг закричал Кольбер.
     Он  не  успел сказать,  что по  безжизненному телу прошла едва заметная
спазма.   Змея  ожила  на  мгновение,   только  затем,  чтобы,  почувствовав
враждебное тепло человеческой руки,  открыть рот  и  ущемить руку Джой.  Это
усилие совершенно умертвило ее.  Кольбер схватил змею у головы и так сдавил,
что она порвалась,  потом сбросил с  руки Джой остаток туловища и увидел две
капли крови, смысл которых был ему понятен, как крик.
     - Не теряться! - сказал ей. - Помните, что смерть - здесь!
     Его тело разрывалось от  дрожи,  которую он сдерживал.  Джой беспомощно
смотрела  на  свою  укушенную  руку.  Она  испытала  гадливую  боль,  но  ее
воображение не действовало так быстро,  как у Кольбера,  и сознание конца не
оглушило  еще  ее.  Но  резкость  и  приказания Кольбера  вооружили  всю  ее
самостоятельность,  очутившуюся в  опасности от той крупной услуги,  которую
собрался оказать Кольбер.
     - Пустите, - сказала она, бурно дыша. - Я сама. Дайте мне нож.
     В  такой  момент  время  дороже  жизни.  Раскрыв нож,  Кольбер старался
повалить девушку,  чтобы совершить операцию.  В  то же время он быстро обвел
языком десны и небо, чтобы установить, нет ли у него царапин во рту.
     - Высосать яд!  -  кричал он.  -  Больше ничего не  поможет!  Джой,  не
спорьте!
     Молча, стиснув зубы, она боролась с ним, в странной запальчивости своей
предпочитая умереть,  чем принять жизнь из его рук.  Она отлично знала,  чем
это должно кончиться.  У  Кольбера был теперь шанс стать ее мужем -  и,  без
слов,  без мыслей,  заключив все это в  одном инстинкте своем,  она отчаянно
билась в  его руках.  Вне себя Кольбер подтащил ее  к  дереву с  раздвоенным
стволом и,  протиснув в это раздвоение ее руку,  причем ободрал кожу,  зашел
сам с  другой стороны.  Здесь он схватил Джой за кисть.  Теперь ее рука была
как в тисках.
     Крепко сдавив эту  ненавидящую его  руку у  локтя,  причем его огромная
сила  заставила посинеть ногти  Джой,  Кольбер глубоко просек тело  в  месте
укуса и,  припав к ране,  наполнил рот кровью. Сплюнув ее, он сделал это еще
раз и,  отдышавшись,  в  третий раз отсосал кровь любимой девушки,  которая,
дернув  руку  раза  два,  наконец,  затихла.  Она  стояла с  другой стороны,
прислонясь к дереву.  Страх,  унижение и гнев покрыли ее лицо злыми слезами.
Она твердила:
     - Кольбер, я все равно никогда не буду вашей женой. Пустите меня!
     Кольбер молчал. Отпустив наконец ее руку, он понял, что она говорила, и
ответил:
     - Вы будете чьей-нибудь женой,  а  это главное.  Чтоб быть женой,  надо
жить.
     Его усы и  подбородок были в  крови,  и он вытер их такой же красной от
крови рукой.
     Джой,  мрачно протянув ободранную и  израненную руку,  прижимала к ране
платок.  Оба дышали,  как после долгого бега. Наконец, разорвав платок, Джой
перевязала руку. Кольбер смотрел на часы.
     - Кажется, прошло пять минут. Теперь я спокоен.
     Джой не ответила, стоя к нему спиной. Когда она обернулась, его не было
на поляне.
     Удивленная девушка позвала: "Кольбер!" Ничего не прощая ему, все еще во
власти  внутреннего  насилия,  которым  Кольбер  окончательно одержал  верх,
девушка  направилась  по   следу  смятой  травы,   и,   заглянув  в   кусты,
остановилась.
     Кольбер лежал  навзничь с  черным и  распухшим лицом.  Это  был  совсем
другой человек.  Глаза  его  заплыли,  усы  и  рот,  вымазанные спасительной
кровью,  открыли весь ужас,  от  которого он избавил свою возлюбленную.  Это
отвратительное,  отравленное лицо заставило наконец Джой испугаться, так как
она увидела свой предотвращенный конец во всем его незабываемом ужасе, и она
бросилась бежать, крича: "Спасите, я умираю!"
     Но было уже поздно, так как она была спасена.



ПРИМЕЧАНИЯ

     Змея. Впервые - журнал "Красная нива", 1926, Э 42.
                                                                    Ю.Киркин



   Александр Степанович Грин
   Заколоченный дом



     ---------------------------------------------------------------------
     А.С.Грин. Собр.соч. в 6-ти томах. Том 5. - М.: Правда, 1980
     OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 8 апреля 2003 года
     ---------------------------------------------------------------------


     Как  стало  блестеть и  шуметь лето,  мрачный дом  в  улице  Розенгард,
окруженный выбоинами пустыря,  не  так  уже теснил сердце ночного прохожего.
Его  зловещая  известность  споткнулась о  летние  впечатления.  На  пустыре
роились среди цветов пчелы;  обрыв за переулком белел голубою далью садов; в
горячем  солнце  черные  мезонины брошенной старинной постройки выглядели не
так ужасно,  как в  зимнюю ночь,  в снеге и бурях.  Но,  как наступал вечер,
любой житель Амерхоузена с  уравновешенной душой,  -  кто бы  он  ни был,  -
предпочитал все же идти после одиннадцати не улицей Розенгард,  а  переулком
Тромтус,  имея впереди себя утешительный огонь окон бирхалля с вывеской,  на
которой был изображен бык,  а  позади не  менее ясные лампионы кинематографа
"Орион".  Тот же, кто, пренебрегая уравновешенностью души, шел упрямо улицей
Розенгард,  -  тот чувствовал, что от острых крыш заколоченного дома бежит к
нему  предательское  сомнение  и  вязнет  в  путающихся  ногах,   бессильных
прибавить шаг.
     Но  что  же  это  за  дом?  Кстати,  в  пивной с  вывеской быка  хозяин
словоохотлив,  и я узнал от него все.  Не всякий может это узнать;  лишь тот
выйдет удовлетворен,  кто похвалит бирхаллевского шпица. Шпиц получил премию
на  собачьей  выставке  и   чувствует  это  в  тех  только  случаях,   когда
внимательная рука погладит его по вымытой белой шерсти,  почешет ему за ухом
и в острых, черных глазах его прочтет тоску о беседе.
     Я сказал шпицу:  "Великолепная, блистательная этакая ты собаченция; уж,
наверное,  за чистоту кровей выдали тебе диплом и  медаль".  (А я уже узнал,
что выдали.)
     Немедленно стал он ласков,  как муфта,  и подвижен,  как фокстерьер,  и
облизал мне впопыхах нос.  Хозяин порозовел от счастья.  Мечтательно закатив
глаза и снизу вверх пальцами причесав бороду, он сказал:
     - Я вижу,  вы понимаете в собаках. Большая золотая медаль прошлого года
в Дитсгейме.  Вот что,  камрад,  -  волосы ваши длинны,  шляпа широкопола, а
трость суковата;  правой руки  указательный палец ваш  с  внутренней стороны
отмечен неотмывающимися чернилами. По всему этому вы есть поэт. А я чувствую
к поэтам такую же привязанность,  как к собакам,  и прошу вас отведать моего
особого пива, за которое я не беру денег.
     - Заколоченный дом  Берхгольца,  -  продолжал  он,  когда  особое  пиво
подействовало и когда я выразил к этому дому неотвязный интерес,  - известен
мне  довольно давно.  Вам многие наговорят об  доме Берхгольца невесть какой
чепухи;  я  один знаю,  как было дело.  Берхгольц повесился перед завтраком,
ровно в  полдень.  Он  оставил записку,  из которой ясно,  что привело его к
такому концу: крах банка. Состояние улетучилось. Казалось бы, делу конец, но
жильцы меньше чем  через  год  выехали все  из  этого  дома.  Все  это  были
почтенные,  солидные люди,  к  которым не  придерешься.  Сколько было голов,
столько и  причин выезда,  но  ни  один не  сказал,  что его мучат стуки или
хождения,  или еще там не  знаю какие страхи.  Однако стали говорить вскоре,
что Берхгольц стучит в двери во все квартиры, когда же дверь открывается, за
ней никого нет.  Солидный жилец как может признаться в таких странных вещах?
Никак -  он  потеряет всякий кредит.  Поэтому-то  все приводили различнейшие
причины,  но все наконец выехали,  и в доме стал гулять ветер.  Это было лет
назад  двадцать.  Наследник сдал  дом  в  аренду,  а  сам  уехал в  Америку.
Арендатор спился,  и  с  тех пор никто не живет в  доме,  хотя были охотники
попробовать,  не минуют ли их ужимки покойника.  Пробы были недолгие.  Скоро
стали грузиться возы смельчаков -  в отлет на более легкое место. Раз... был
я  тогда моложе -  я вызвался на пари с судьей Штромпом провести ночь среди,
так сказать, мертвецов и чертей...
     - Чертей? - спросил я довольно поспешно, чтобы не замять это слово, так
как хозяин Вальтер Аборциус имел обыкновение брать высокие ноты,  не обращая
внимания на оркестр,  и нахально спускать их,  когда слушающий сам забирался
на высоту. - А что же черти, много ли их там?
     - Как сказать,  - произнес самолюбивый Аборциус, потягивая особое пиво,
которое имело  на  него  особое действие.  -  Как  сказать и  как  понимать?
Черти...  да, это были они, или что-нибудь в том же роде, но еще страшнее. Я
прочитал молитву и  лег в кабинете Берхгольца -  прошлым летом,  как раз под
Иванову ночь.  Уже я начинал засыпать, так как выпил перед тем особого пива,
вдруг  дверь,  которую  я  заставил  курительным  столиком,  раскрылась  так
стремительно,  что столик упал.  Ветер прошел по комнате, свеча погасла, и я
услышал,  как  над  самым  моим  ухом  невидимая скрипка играет  дьявольскую
мелодию. Мелькнули образины, одна другой нестерпимее. Что же?! Я не трус, но
при таком положении дела почел за лучшее выскочить в окно.  Как я бежал -  о
том знают мои ноги да  соседние огороды.  Судья,  получив выигрыш,  злорадно
хохотал и стал мне ненавистен.
     - Мастер Аборциус!  -  сказал тут чей-то  голос с  соседнего стола,  и,
подняв взоры,  увидели мы квадратную бороду Клауса Ван-Топфера, счетовода. -
Стыдитесь! - продолжал он тем трезвым тоном, который даже сквозь пиво являет
признаки положительного характера. - Вы несете непростительную чепуху. Какие
черти?!  Какие дьявольские мелодии?! Да я сам ночевал раз в доме Берхгольца,
и  так же на пари,  как вы.  Я  спал спокойно и  безмятежно.  Дом стар;  дуб
изъеден червями,  печи, окна и потолки нуждаются в небольшом ремонте, но нет
чертей. Нет чертей! - повторил он с апломбом здоровой натуры, - и ночуйте вы
там  сто  лет,  никакой  удавленник  не  придет  к  вам  жаловаться на  дела
Дитсгеймского банка. Все. Получите за пиво.
     Аборциус был,  казалось, связан и несколько пристыжен таким решительным
заявлением.  Пока он собирался с духом ответить Клаусу,  я незаметно улизнул
через заднюю дверь и  с  запасом действия в голове особого пива отправился к
заколоченному дому Берхгольца.  Так!  Я решил сам войти в это спорное место.
Меж тем звезды повернулись уже к  рассвету,  и  в ночной тьме не хватало той
прочности,  устойчивости, при какой ночь властвует безраздельно. Ночь начала
таять, и хотя была еще отменно черна, воздух свежел.
     По стене дома,  снаружи, шла железная лестница; я поднялся и проник под
крышу через слуховое окно.  У  меня были спички,  и я светил ими на чердаке,
пока  разыскал  опускную  дверь,  ведущую  во  внутренние помещения третьего
этажа.  Был я не так молод,  чтобы верить в чертей,  но и не так стар, чтобы
отказать себе в  надежде на  что-то особенное.  Дух исследования вел меня по
темным комнатам.  Я  спотыкался о мебель,  время от времени озаряя старинную
обстановку светом спичек,  которых становилось все меньше;  наконец их более
уже не было.  В это время я путался в небольшом, но затейливом коридоре, где
никак не мог разыскать дверей. Я устал; сел и уснул.
     Открыть глаза в таком месте, где не знаешь, что увидишь по пробуждении,
всегда интересно. Я с интересом открыл глаза. Горячий дневной свет дымился в
золотистой пыли; он шел сквозь венецианское окно с трепетом и силой каскада.
Как  и  следовало ожидать,  дверь была  р