Он   нажал  руль  глубины,  желая  спуститься,  но  сделал  это
бессознательно,   в  направлении,  противоположном  желанию,  и  понял,  что
погибает.  Аэроплан  круто  взлетел  вверх.  Затем  последовал  ряд неверных
усилий,  и  машина,  утратив воздушный рельс, раскачиваясь и перевертываясь,
как брошенная игральная карта, понеслась вниз.
     Картреф  видел то небо, то всплывающую из глубины землю. То под ним, то
сверху   распластывались   крылья   падающего   аэроплана.   Сердце  летчика
задрожало,  спутало  удары  к  окаменело  в  невыносимой  боли. Но несколько
мгновений  он  слышал  еще  музыку,  ставшую теперь ясной, словно она пела в
ушах.  Веселый  перелив  флейт,  стон барабана, медный крик труб и несколько
отдельных  слов,  кем-то  сказанных на земле тоном взволнованного замечания,
были  последним  восприятием  летчика. Машина рванула землю и впилась в пыль
грудой дымного хлама.
     Неизвестный,   перелетев  залив,  опустился  в  лесу  и,  не  торопясь,
отправился в город.


ПРИМЕЧАНИЯ

     Состязание  в  Лиссе.  Впервые  - журнал "Красный милиционер", 1921, ЭЭ
2-3.  По  воспоминаниям  В.П.Калицкой  - первой жены А.С.Грина - рассказ был
написан в 1910 году.
                                                                    Ю.Киркин



   Александр Степанович Грин
   Судьба, взятая за рога



     ---------------------------------------------------------------------
     А.С.Грин. Собр.соч. в 6-ти томах. Том 4. - М.: Правда, 1980
     OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 26 апреля 2003 года
     ---------------------------------------------------------------------


I

     В  декабре  месяце луна две ночи подряд была окружена двойным оранжевым
ореолом,  -  явление,  сопутствующее  сильным  морозам. Действительно, мороз
установился  такой,  что  слепец  Рен  то  и  дело снимал с замерзших ресниц
густой  иней.  Рен  ничего  не  видел,  но иней мешал привычке мигать - что,
будучи   теперь  единственной  жизнью  глаз,  несколько  рассеивало  тяжелое
угнетение.
     Рен  и  его  приятель  Сеймур  ехали  в  санях  по реке, направляясь от
железнодорожной  станции  к  городку Б., лежащему в устье реки, при впадении
ее   в   море.   Жена  Рена,  приехав  в  Б.,  ожидала  мужа,  уведомленного
телеграммой.  Съехаться здесь они условились полгода назад, когда Рен не был
еще слепым и отправлялся в геологическую экскурсию без всяких предчувствий.
     - Нам  осталось  три  километра,  - сказал Сеймур, растирая изгрызенную
морозом щеку.
     - Не  следовало  мне  вовлекать  вас в эту поездку, - сказал Рен, - вот
уж,  подлинно,  слепой  эгоизм  с  моей  стороны.  В  конце концов, я мог бы
великолепно ехать один.
     - Да,  зрячий,  -  возразил  Сеймур. - Я должен доставить вас и сдать с
рук на руки. К тому же...
     Он  хотел  сказать,  что  ему  приятна эта прогулка в пышных снегах, но
вспомнив, что такое замечание относилось к зрению, промолчал.
     Снежный  пейзаж,  действительно,  производил сильное впечатление. Белые
равнины,  в  голубом  свете  луны,  под  черным небом - холодно, по-зимнему,
звездным,  молчащим  небом; неотстающая черная тень лошади, прыгающая под ее
брюхом, и ясная кривая горизонта давали что-то от вечности.
     Боязнь   показаться  подозрительным  "как  все  слепые"  помешала  Рену
спросить  о  недоговоренном. Недалекая встреча с женой сильно волновала его,
поглощая почти все его мысли и толкая говорить о том, что неотвратимо.
     - Лучше,  если  бы  я умер на месте в эту минуту, - искренно сказал он,
заканчивая  печальным  выводом цепь соображений и упреков себе. - Подумайте,
Сеймур,  каково  будет  ей?!  Молодая,  совсем  молодая  женщина и траурный,
слепой  муж!  Я  знаю,  начнутся  заботы...  А  жизнь превратится в сплошной
подвиг  самоотречения.  Хуже  всего  -  привычка. Я могу привыкнуть к этому,
убедиться,  в  конце  концов,  что  так  нужно,  чтобы молодое существо жило
только ради удобств калеки.
     - Вы  клевещете на жену, Рен, - воскликнул не совсем натурально Сеймур,
- разве она будет думать так, как сейчас вы?!
     - Нет,  но  она  будет  чувствовать  себя  не  совсем хорошо. Я знаю, -
прибавил,  помолчав,  Рен,  -  что  я, рано или поздно, буду ей в тягость...
только едва ли она сознается перед собой в этом...
     - Вы  делаетесь  опасным  маньяком, - шутливо перебил Сеймур. - Если бы
она  не  знала,  что  стряслось  с  вами,  я  допустил бы не совсем приятные
первую, вторую неделю.
     Рен промолчал. Его жена не знала, что он слеп; он не писал ей об этом.


II

     В  середине  июля,  исследуя  пустынную  горную реку, Рен был застигнут
грозой.  Он  и  его  спутники  торопились  к  палатке,  шел проливной дождь;
окрестность,  в  темном  плаще  грозовой  тени, казалась миром, для которого
навсегда  погасло  солнце;  тяжкая  пальба  грома  взрывала  тучи  огненными
кустами  молний;  мгновенные,  сверкающие  разветвления их падали в лес. Меж
небесными  вспышками  и  громовыми  раскатами  почти  не  было  пауз. Молнии
блистали  так  часто,  что  деревья,  беспрерывно  выхватываемые  из сумрака
резким их блеском, казалось, скачут и исчезают.
     Рен  не  запомнил  и  не  мог запомнить тот удар молнии в дерево, после
которого  дерево  и  он  свалились на небольшом расстоянии друг от друга. Он
очнулся  в  глубокой  тьме, слепой, с обожженными плечом и голенью. Сознание
слепоты  утвердилось  только  на  третий  день.  Рен  упорно  боролся с ним,
пугаясь  той  безнадежности,  к  которой  вело это окончательное убеждение в
слепоте.  Врачи  усердно  и  бесполезно возились с ним: той нервной слепоты,
которая  поразила  Рена,  им  не  удалось  излечить; все же они оставили ему
некоторую  надежду  на  то, что он может выздороветь, что зрительный аппарат
цел  и  лишь  остановился  в  действии,  как механизм, обладающий для работы
всеми  необходимыми  частями.  Написать жене о том, что произошло, было выше
сил  Рена, отчаявшись в докторах, он упрямо, сосредоточенно, страстно ждал -
как  приговоренный  к  смерти  ожидает  помилования - ждал света. Но свет не
загорался.  Рен ожидал чуда; в его положении чудо было столь же естественной
необходимостью,  как для нас вера в свои силы или способности. Единственное,
в  чем  изменились  его  письма к жене - это в том, что они были написаны на
машинке.   Однако   ко   дню  встречи  он  приготовил  решение,  характерное
живучестью  человеческих  надежд: убить себя в самый последний момент, когда
не  будет уже никаких сомнений, что удар судьбы не пощадит и Анну, когда она
будет стоять перед ним, а он ее не увидит. Это было пределом.


III

     Когда  Рен  приехал,  вошел  в  комнату, где скоро должен был зазвучать
голос  Анны,  еще  не  вернувшейся из магазина, и наступила тишина одинокого
размышления,  слепой  упал  духом.  Небывалое  волнение  овладело им. Тоска,
страх,  горе  убивали  его. Он не видел Анну семь месяцев; вернее, последний
раз  он  видел  ее  семь  месяцев назад и более увидеть не мог. Отныне, даже
если  бы  он  остался  жить,  ему оставалось лишь воспоминание о чертах лица
Анны,  ее  улыбке  и  выражении глаз, воспоминание, вероятно, делающееся все
более  смутным, изменчивым, в то время, как тот же голос, те же слова, та же
ясность  прикосновения  близкого  существа  будут твердить, что и наружность
этого существа та же, какой он ее забыл или почти забыл.
     Он  так  ясно  представил  себе  все  это,  угрожающее  ему, если он не
размозжит  себе  череп  и  не  избавится  от  слепоты,  что  не захотел даже
подвергнуть  себя  последнему допросу относительно твердости своего решения.
Смерть  улыбалась  ему.  Но  мучительное желание увидеть Анну вызвало на его
глаза  тяжкие  слезы,  скупые  слезы мужчины сломленного, почти добитого. Он
спрашивал  себя, что мешает ему, не дожидаясь первого, еще веселого для нее,
поцелуя  -  теперь  же пустить в дело револьвер? Ни он и никто другой не мог
бы  ответить  на  это.  Может  быть,  последний ужас выстрела на глазах Анны
притягивал  его  необъяснимой,  но  несомненной властью пристального взгляда
змеи.
     Звонок  в  прихожей  всколыхнул  все  существо Рена. Он встал, ноги его
подкашивались.  Всем  напряжением  воли,  всей  тоской  непроницаемой  тьмы,
окружавшей  его,  он  усиливался  различить  хоть  что-либо  среди зловещего
мрака.  Увы!  Только  огненные  искры,  следствие  сильного  прилива крови к
мозгу,  бороздили  этот свирепый мрак отчаяния. Анна вошла; он совсем близко
услышал  ее  шаги, звучащие теперь иначе, чем тогда, когда он видел, как она
двигается: звук шагов раздавался как бы на одном месте и очень громко.
     - Дорогой мой, - сказала Анна, - милый мой, дорогой мои!
     Ничего  не  произошло.  Он  по-прежнему  не  видел ее. Рен сунул руку в
карман.
     - Анна!  -  хрипло сказал он, отводя пальцем предохранитель. - Я ослеп,
я больше не хочу жить. Сеймур все расскажет... Прости!
     Руки  его  тряслись.  Он  выстрелил  в  висок, но не совсем точно; пуля
разбила  надбровную дугу и ударилась в карниз окна. Рен потерял равновесие и
упал.  Падая,  он  увидел  свою,  как  бы  плавающую в густом тумане, руку с
револьвером.
     Анна,  беспорядочно  суетясь  и  вскрикивая,  склонилась  над мужем. Он
увидел  и  ее,  но  также  смутно,  а затем и комнату, но как бы в китайском
рисунке,  без  перспективы. Именно то, что он увидел, лишило его сознания, а
не  боль  и  не  предполагавшаяся  близкая  смерть.  Но во всем этом, в силу
потрясающей  неожиданности,  не  было для него теперь ни страха, ни радости.
Он успел только сказать: "Кажется, все обошлось..." - и впал в бесчувствие.
     - Это  было  полезное  нервное потрясение, - сказал через неделю доктор
Рену,  ходившему с огромным рубцом над глазом. - Пожалуй, только оно и могло
вернуть вам то, что дорого для всех, - свет.


ПРИМЕЧАНИЯ

     Судьба,  взятая  за  рога. Впервые - журнал "Отечество", 1914, Э 7. Для
публикации  в  изд-ве "Мысль", в 1928 году, А.С.Грин значительно переработал
рассказ.
                                                                    Ю.Киркин



   Александр Степанович Грин
   Таинственная пластинка



     ---------------------------------------------------------------------
     А.С.Грин. Собр.соч. в 6-ти томах. Том 4. - М.: Правда, 1980
     OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 26 апреля 2003 года
     ---------------------------------------------------------------------


I

     Крепко  сжав  губы,  наклонясь  и  упираясь  руками в валики кресла, на
котором  сидел,  Бевенер  следил  решительным,  недрогнувшим  взором  агонию
отравленного Гонаседа.
     Не  прошло  и  пяти  минут, как Гонасед выпил смертельное вино, налитое
веселым  приятелем.  В тот вечер ничто в наружности Бевенера не указывало на
его  черный  замысел.  Как  всегда, он непомерно хихикал, бегающие глаза его
меняли  тысячу  раз  выражение,  а когда человека видишь таким постоянно, то
эта  нервная  суетливость  способна убить подозрение даже в том случае, если
бы дело шло о гибели всего мира.
     Бевенер  убил Гонаседа за то, что он был счастливым возлюбленным певицы
Ласурс.   Банальность   мотива   не  помешала  Бевенеру  проявить  некоторую
оригинальность  в  исполнении  преступления.  Он  пригласил  жертву  в номер
гостиницы,  предложив  Гонаседу  обсудить вместе, как предупредить убийство,
подготовленное  одним человеком, известным и Гонаседу и Бевенеру, - убийство
человека, также хорошо известного Гонаседу и Бевенеру.
     Гонасед потребовал, чтобы ему назвали имена.


II

     - Имена  эти  очень  опасны, - сказал Бевенер. - Опасно называть их. Ты
знаешь,  что  здесь, в театре, кулисы имеют уши. Приходи вечером в гостиницу
"Красный Глаз", номер 12-й. Я там буду.
     Гонасед  был  любопытен,  тучен,  доверчив  и  романтичен.  В номере он
застал  Бевенера,  попивающего  вино,  в  отличном расположении духа, громко
хихикающего, с карандашом и бумагой в руках.
     - Рассказывай же, - сказал Гонасед, - кто и кого собрался убить?
     - Слушай!  -  Они выпили стакан, второй и третий; Бевенер медлил. - Вот
что...  -  заговорил  он  наконец  быстро  и  убедительно,  -  сегодня  идет
"Отелло",  Мария  Ласурс  поет  Дездемону,  а  Отелло  - молодой Бардио. Ты,
Гонасед,  слеп.  Все  мы,  товарищи  твои  по сцене, знаем, как бешено любит
Бардио  Марию Ласурс. Она, однако, отвергла его искания. Сегодня в последнем
акте Бардио убьет на сцене Марию, убьет, понимаешь, по-настоящему!
     - И  ты  не  говорил  раньше!  -  взревел  Гонасед,  вскакивая. - Идем!
Скорее! Скорее!
     - Напротив,  -  возразил  Бевенер,  загораживая дорогу приятелю, - идти
туда  нам незачем. Какие у тебя доказательства намерений Бардио? Ты нашумишь
за  кулисами,  сорвешь спектакль, бездоказательно обвинишь Бардио, и тебя же
в конце концов привлекут к суду за оскорбление и клевету?!


III

     - Ты  прав, - сказал Гонасед, садясь. - Но каким образом известно тебе?
И  -  что  делать?  Осталось  час с небольшим времени скоро последний акт...
Последний!..
     - Как  я  узнал,  -  это пока тайна, - сказал Бевенер. - Но я знаю, что
делать.  Надо  сделать  так,  чтобы  Ласурс покинула театр, не допев партию.
Напиши ей записку. Напиши, что ты покончил с собой.
     - Как?! - изумился Гонасед. - Но какие причины?
     - Причин  у  тебя  нет,  я знаю. Ты весел, здоров, знаменит и любим. Но
чем  же иначе вытащить Марию Ласурс? Подумай! Всякое письмо от постороннего,
даже  с сообщением о твоей смерти, она сочтет интригой, желанием взвалить на
нее  крупную  неустойку.  Тому  бывали  примеры.  А  кроме  смерти  близкого
человека,  что  может  оторвать  артиста  от милых его сердцу рукоплесканий,
цветов  и  улыбок? Ты сам, собственной рукой должен вызвать Ласурс к мнимому
твоему трупу.
     - Но ты мне расскажешь о Бардио?
     - Этой же ночью. Вот бумага и карандаш.
     - Как  она  перепугается!  -  бормотал  Гонасед, строча. - У нее нежное
сердце.
     Он  написал:  "Мария.  Я  покончил  с  собой.  Гонасед. Улица Виктория,
гостиница "Красный Глаз".


IV

     Бевенер   позвонил   и   отдал   запечатанную  записку  слуге,  сказав:
"Доставьте скорей", - а Гонасед, повеселев, улыбнулся.
     - Она проклянет меня! - прошептал он.
     - Она  будет плакать от радости, - возразил Бевенер, бросая яд в стакан
друга. - Выпьем за нашу дружбу! Да длится она!
     - Но  ты  непременно  расскажешь  мне  о  подлеце  Бардио? Бевенер, мой
стакан  пуст,  а  ты  медлишь...  От  волнения  кружится  голова... да, мне,
видишь, нехорошо... Ах!
     Он  судорожно  рванул  воротник  рубашки,  встал  и  повалился  к ногам
убийцы,  скомкав  ползающими  руками  ковер.  Тело его дрожало, шея налилась
кровью.
     Наконец он затих, и Бевенер встал.
     - Это  ты, рыжая Ласурс, убила его! - сказал он в исступлении чувств. -
Моя  любовь  к  тебе так же сильна, как и покойника. Ты не захотела меня. За
это Гонасед умер. Однако я мастерски отклонил подозрение.
     Он   дал   звонок  и,  прогнав  испуганного  лакея  за  доктором,  стал
репетировать  сцену  изумления  и  отчаяния, какую требовалось разыграть при
докторе и пораженной Ласурс.


V

     Правосудие  в  этом  деле  осталось  при  пиковом  интересе.  Подлинная
записка  Гонаседа  к  любовнице, гласящая, что певец покончил самоубийством,
была  неоспорима.  Бевенер  плакал:  "Ах! - говорил он. - С тяжелым чувством
шел  я  в эту гостиницу. Меня пригласил покойный, не объясняя зачем. Мы были
так  дружны...  Стали  пить;  Гонасед был задумчив. Вдруг он попросил у меня
бумагу  и  карандаш,  написал  что-то и распорядился послать записку Ласурс.
Затем  он  сказал,  что  примет  порошок от головной боли; высыпал в стакан,
выпил и повалился замертво".
     Самые  проницательные  люди  разводили  руками,  не зная, чем объяснить
самоубийство   жизнерадостного,   счастливого  Гонаседа.  Ласурс,  поплакав,
уехала в Австралию. Прошел год, и о печальной смерти забыли.
     В   январе  Бевенер  получил  предложение  от  фабрики  Лоудена  напеть
несколько   граммофонных   пластинок.   Приняв   предложение,  Бевенер  спел
несколько  арий  за  крупную  сумму.  Между прочим, он спел Мефистофеля: "На
земле  весь  род  людской"  и,  начав  петь  ее, вспомнил Гонаседа. Это была
любимая  ария  умершего.  Он  ясно  увидел  покойного  в гриме, потрясающего
рукой,  поющего  -  и  странное  волнение овладело им. Тело одолевала жуткая
слабость,  но  голос  не  срывался,  а  креп и воодушевленно гремел. Кончив,
Бевенер с жадностью выпил два стакана воды, торопливо попрощался и уехал.


VI

     Месяц  спустя  в  квартире Бевенера собрались гости. Артисты, артистки,
музыкальные  критики,  художники  и поэты чествовали десятилетие сценической
деятельности  Бевенера.  Хозяин,  как всегда, был нервно смешлив, проворен и
оживлен.   Среди   цветов  мелькали  нежные  лица  дам.  Сиял  полный  свет.
Приближался  конец  ужина,  когда  в  столовую  вошел слуга, докладывая, что
явились от Лоудена.
     - Вот  кстати,  - сказал Бевенер, бросая салфетку и выходя из-за стола.
-  Привезли граммофонные пластинки, которые я напел Лоудену. Я прошу дорогих
гостей послушать их и сказать, удачна ли передача голоса.
     Кроме  пластинок,  Лоуден  прислал  прекрасный новый граммофон, подарок
артисту,  и  письмо,  в  котором уведомлял, что по болезни не мог явиться на
торжество.  Слуга  привел  аппарат  в  порядок, вставил иглу, и Бевенер сам,
порывшись  в  пластинках, остановился на арии Мефистофеля. Положив пластинку
на  граммофон,  он  опустил  к  краю  ее  мембрану  и, обернувшись к гостям,
сказал:
     - Я   не   совсем   уверен  в  этой  пластинке,  потому  что  несколько
волновался, когда пел. Однако послушаем.


VII

     Наступила  тишина.  Послышалось  едва уловимое, мягкое шипение стали по
каучуку,   быстрые  аккорды  рояля...  и  стальной,  гибкий  баритон  грянул
знаменитую  арию.  Но  это не был голос Бевенера... Ясно, со всеми оттенками
живого,  столь  знакомого  всем  присутствующим  произношения,  пел  умерший
Гонасед,  и  взоры  всех  изумленно обратились на юбиляра. Ужасная бледность
покрыла  его  лицо.  Он  засмеялся,  но  смех  был  нестерпимо пронзителен и
фальшив, и все содрогнулись, увидев глаза хозяина. Раздались восклицания:
     - Это ошибка!
     - Гонасед не пел для пластинок!
     - Лоуден перепутал!
     - Вы  слышите?!  -  сказал  Бевенер, теряя силы по мере того, как голос
убитого  мрачно  гнул  его  пораженную  волю.  - Слышите?! Это поет он, тот,
которого  я  убил!  Мне  нет  спасения;  он  сам  явился  сюда... Остановите
пластинку!
     Суфлер  Эрис,  белый,  как  молоко,  бросился  к  граммофону.  Руки его
дрожали;  подняв  мембрану,  он  снял  пластинку,  но в поспешности и страхе
уронил  ее  на  паркет.  Раздался сухой треск, и черный кружок рассыпался на
мелкие куски.
     - Мы  были  свидетелями неслыханного! - сказал скрипач Индиган, подымая
осколок  и  пряча  его.  -  Но что бы это ни было - обман чувств или явление
неоткрытого  закона,  я  сохраню на память эту частицу; ее цвет всегда будет
напоминать   о  цвете  души  нашего  милого  хозяина,  которого  теперь  так
заботливо уводит полиция!


ПРИМЕЧАНИЯ

     Таинственная  пластинка. Впервые - газета "Петроградский листок", 1916,
24 июня (6 июля).
                                                                    Ю.Киркин



   Александр Степанович Грин
   Ужасное зрение



     ---------------------------------------------------------------------
     А.С.Грин. Собр.соч. в 6-ти томах. Том 4. - М.: Правда, 1980
     OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 26 апреля 2003 года
     ---------------------------------------------------------------------


     Слепой  шел, ощупывая дорогу палкой и по временам останавливаясь, чтобы
прислушаться  к  отдаленной  пальбе.  Удар за ударом, а иногда и по два и по
три  вместе,  колыхались  пу