я он инстинктивно
тихо,  мрак и  тишина давили его.  Трюм,  так  хорошо знакомый днем,  теперь
казался бесконечной, обширной пропастью, наполненной грузом.
     Вскоре шершавое дерево ящиков коснулось его  растопыренных пальцев.  Он
ожидал этого:  в  этом месте груз возвышался до самой палубы,  во всю ширину
парохода,  от  тимберсов до тимберсов*.  Приходилось разбирать ящики,  чтобы
пролезть дальше,  в пустоту.  Матрос нащупал углы одного ящика, тяжелого, но
маленького,  отшвырнул его, прислушиваясь к мягкому шуму, нащупал и отбросил
другой, и только что хотел взяться за третий, последний на своей дороге, как
вдруг неожиданный толчок мысли опустил его руки. Третий ящик он увидел.
     ______________
     * Тимберсы - ребра судна.

     Правда,  очертания углов ящика еле выступали из  темноты и  мгновениями
таяли,  убегая от напряженных глаз матроса,  но все же это был свет.  Ровная
полумгла обнимала трюм,  намечая темные груды  товара и  черный мрак  позади
Биркина.  Бессильный объяснить  что-нибудь,  трясясь  от  внезапного испуга,
матрос заглянул вперед,  протягивая голову,  как утка из камышей, и прирос к
ящикам:  в  пяти  саженях от  него,  на  маленьком бочонке,  сидел человек с
внимательным,  напряженным лицом,  слегка бледным, но спокойным. Возле него,
на углу большого деревянного ящика, мигая и трепеща, горела свечка.
     Биркин потерял равновесие,  упал на бок,  стукнувшись головой о  ящики,
вскочил  и  бросился  назад,   путаясь  в  мешках,   падая  и  вскакивая,  с
перекошенным от  готового сорваться крика  лицом.  Дикий,  остолбенелый ужас
горел в нем,  нелепо размахивая его руками.  Темные груды протягивали к нему
страшную паутину.  Воздух душил его.  Трап,  казалось,  отступал все  дальше
вперед,  и сердце ломилось в груди,  готовое лопнуть,  как ракета.  У самого
трапа  Биркин  снова  упал,  больно  ударившись  лицом  в  мучной  мешок,  и
почувствовал,  что  умирает:  твердая,  невидимая рука схватила его за  шею;
нажим ее  показался Биркину стопудовой тяжестью.  Он тонко вскрикнул,  слезы
потекли из  его  глаз.  И  кто-то  сдержанно шептал возле него,  отчетливо и
злобно:
     - Я  вылезу за  тобой,  трусишка.  А  ты  молчи,  если не хочешь быть в
остроге. Понял?
     Слова  эти  гремели  ураганом  в   потрясенном  сознании  Биркина.   Он
взвизгнул, как кликуша, задыхаясь от мучной пыли:
     - Я... все... я не... Помилосердствуйте! Всевышний! Батюшки!..
     - Лезь наверх. Ах ты, боже мой! Ну, пожалуйста, лезь скорее!
     Матроса тошнило.  Оглушенный,  не чувствуя своего тела, не думая даже о
том,  открыт люк или нет, Биркин вывалился на палубу. Скуба стоял тут, дрожа
от беспокойства и нетерпения.
     - Молчи!  -  шипел Биркин,  шатаясь от слабости.  -  Молчи! ах - молчи!
Молчи!
     Скуба занес руку прихлопнуть трюм -  и вздрогнул: другой Биркин вылезал
кверху.  Растерявшись,  он  отступил назад;  человек  ступил  на  палубу  и,
мелькнув, как тень, беззвучно скрылся в тумане.
     - Биркин! - сказал Скуба. - Да что там?
     - Молчи! Ах, молчи! - Матрос вздрагивал от плача. - Голова моя, голова!
     Он  направился  к  кубрику,  шатаясь,  как  пьяный.  Перепуганный Скуба
дрожащими пальцами  закрыл  трюм.  Мучительная тревога  охватила  его  -  он
потерялся.


        "IV"

     Туманная  сырость  ночи   мгновенно  уничтожила  в   Синявском  остатки
сонливости,   наградив  его  ознобом  и  чувством  мстительной  ненависти  к
двуногому существу,  именуемому "человеком". Холодный, удушливый мрак слепил
глаза и  пронизывал нагретое постелью тело противным прикосновением сырости.
Красное и желтое пятна света торчали в воздухе:  фонарь грот-мачты и рулевая
будка.
     Расставляя руки,  чтобы  не  споткнуться,  Синявский осторожно двинулся
мимо грот-трюма и гальюнов, к машинному отделению, откуда, замирая в тишине,
несся глухой,  пыхающий шум поршней. Через два шага он споткнулся о веревку,
протянутую поперек палубы,  и грохнулся на живую,  упругую массу, мохнатую и
теплую.  Пока он вставал,  ругая скотопромышленников,  перепуганные насмерть
овцы  приветствовали его  жалобным  криком,  толкаясь  и  прыгая.  Синявский
перешагнул  веревку  и   тронулся  по  свободной,   правой  стороне  палубы,
протягивая руки и переживая смутные опасения за целость собственных ребер.
     Но,  хотя руки и помогали ему, - ноги не имели рук, и запнулись еще два
раза за  какие-то призрачные и  враждебные в  темноте ящики.  Оправившись от
толчков,  вызванных этой неприятностью,  он наступил снова,  и на этот раз с
тайным злорадством,  на приютившегося у  кухни палубного пассажира.  Возня и
сердитая гортанная речь убедили Синявского,  что на  палубе не  одни бараны;
опасаясь получить затрещину,  он торопливо проскочил к  машинному отделению,
перевесился внутрь через квадратное отверстие, вырезанное в листовом железе,
и облегченно вздохнул душным, нагретым воздухом.
     Внутренность   машины    представляла   полный    контраст   туману   и
неприветливости морской ночи. Далеко внизу, под тремя огромными, блестящими,
как лак,  стальными цилиндрами, сквозь переплет чугунных решеток и воздушных
трапов,  разделявших машинное  отделение на  этажи,  блестел  красный  огонь
топок,  и в ярком зареве угля,  раскаленного добела,  двигались,  как адские
грешники,  маленькие,  чумазые  кочегары.  Режущий глаза  электрический свет
заливал все. Плавно и легко, ритмически шипя отполированной поверхностью, из
цилиндров бегали вниз и  вверх огромные поршни.  За кормой,  скрытый водою и
мраком, глухо бормотал винт. Пахло керосином, маслом, и казалось Синявскому,
что машина - уютнейший уголок в мире, полном холода и тоски.
     Он полулежал в  окне,  засунув руки в  рукава "винцерады" и  героически
отражая  атаки  сна,  пытавшегося взять  приступом слабое  тело  пензенского
мореплавателя шестнадцати лет  и  четырех  месяцев  от  роду.  Сознание ясно
твердило Синявскому,  что спать на вахте нельзя, - вдруг засвистит вахтенный
помощник или появится капитан. Но это же самое сознание, лукаво и незаметно,
неуловимо и  постепенно приняло сладкий,  фантастический оттенок,  когда шум
кажется музыкой,  а действие переносится за тысячи верст,  в родное, уездное
захолустье,  где  нет Черного моря и  свирепого боцмана,  а  есть заштатная,
гнилая  речка,  тощенький бульвар  и  пара  кузин:  черненькая и  рыженькая.
Синявский идет по  аллее,  и  на нем чудесный,  диковинный для уездной глуши
наряд:   белые,   "майские",  брюки,  белая  матроска,  "галанка",  с  синим
воротником,  под ней -  "тельник" с  синими полосами,  а  на  голове -  лихо
заломленная фуражка  с  надписью  золотыми буквами:  "Вега".  Ветер  треплет
черные ленты,  кокетливо лаская ими шею Синявского, и тысячная толпа смотрит
на него, указывая пальцами:
     - Моряк!
     - Идет моряк!
     - Вот моряк!
     - Смотрите - моряк!
     Кузины побеждены,  и гимназисты в рыжих брюках получают отставку. Затем
творится что-то  необычайное,  возможное только во  сне,  -  дикое сплетение
образов, темное и светлое, страх и радость...
     Страшный удар в голову, способный раскроить менее крепкий череп, вернул
Синявского на  пароход "Вегу",  к  окну машинного отделения.  Он  вздрогнул,
выругался и  застонал.  Боцман  ехидно смотрел на  него,  потирая ушибленные
пальцы. Голова ныла, как обваренная, в глазах плавали золотые мухи.
     - Синявский!  Нельзя спать на вахте!  -  прошипел боцман. - Это вы дома
можете, что вам угодно, а здесь - море!
     - Вы...  вы чего деретесь?  -  хныкнул Синявский. Губы его дрогнули, из
глаз хлынули слезы.  -  Как вы смеете?  -  всхлипнул он, трясясь от холода и
бессильной, пугливой злости. - А? Чего вы?! Я вам покажу. Я...
     Лицо боцмана по-прежнему сохраняло счастливое выражение.  Он  ненавидел
учеников.  Сделав усилие,  мучитель нахмурил брови;  его бегающие,  мохнатые
глазки сверкнули и замерли.
     - Ну,  ну!  -  сказал он,  зевая. - Вот плачете теперь, а я вас хотя бы
пальцем тронул.  Да! Как это так - спать?! Ступай, жалуйся! - вдруг закричал
он, наливаясь кровью. - Пшол, шушера! Иди, ябедничай!
     - И пойду!  - взвизгнул Синявский, давая волю слезам и размазывая их по
лицу. - Вы что себе думаете? Вас оштрафуют, вот! Ишь, какой красивый!
     - Ха! - кротко заметил боцман, скрываясь в темноте.
     Синявский топнул ногой и,  шатаясь от бешенства,  сел на скамью. Второй
раз!  Первый раз  он  получил "блямбу" за  то,  что  положил шапку на  стол.
Скажите,  какое  преступление!  Необразованное мужичье,  идиоты,  суеверы  -
садиться на стол можно, а шапку класть нельзя! Хорошо, что кузинам ничего не
известно.  Проклятая жизнь!  Над ним издеваются с утра до вечера, прячут его
брюки,  бросают ему в кружку с чаем фунтовые куски сахара,  насыпают соли!..
Он должен чистить гальюны*,  а в порту неизменно торчать на вахте у сходней,
- и все это за свои же девять рублей!  Довольно!  Он ревет -  ну,  что же из
этого? Нельзя обижать человека, в самом деле - так, мимоходом!..
     ______________
     * Гальюн - отхожее место.

     Совершенно расстроенный грубостью морской жизни,  такой привлекательной
издали и невыносимой вблизи, Синявский сделал несколько шагов к юту, все еще
ругаясь и всхлипывая.  Опасно жаловаться старшему помощнику, тот держит руку
боцмана,  лучше посмотреть, - спит капитан или нет. Пусть он рассудит, можно
драться   или   нельзя?   Медленно  пробираясь  среди   всевозможной  клади,
загромождавшей палубу,  Синявский  уперся  во  что-то  холодное,  круглое  и
большое. Вытянув руки, он ощупал препятствие - это была бочка. Расслабленный
смех,   сопровождаемый  глухим  бульканьем,   заставил  его  прислушаться  и
остановиться.
     Тихая возня продолжалась.  Слышно было,  как  кто-то  шарил в  темноте,
тяжело отдуваясь и подхихикивая.
     - Сси!  -  бормотал Бурак,  сидя на палубе между бочкой и бортом.  - Я,
друг,  - ха-роший парень! И жизнь моя, братец, - горькая, прегорькая!.. Т-ты
не можешь, конечно, проти-ву-сто-ять мне... Вот трубочка, милушечка, крантик
дорогой!.. Первый сорт - жидкость эта самая... Сси!
     Товарищ его молча, но выразительно икнул и затих.
     - Н-не можешь? Вы не можете? - продолжал Бурак. - Вы ослабли? Эта марка
вам не под силу? Мартышка - ты где?
     - М-молочко!  -  умиленно залепетал Мартын,  продолжая шарить.  - Была,
видишь,  овца тут. Подоить я хотел, а она сбегла... Я, брат, молочко уважаю,
для отрезвления...
     Он,  действительно, минут пять назад, нагрузившись хересом до положения
риз,  поймал овцу и пытался подоить ее в шапку, но животное убежало, оставив
Мартына в заблуждении.  Он был уверен,  что овца тут, недалеко, и что только
темнота мешает ему нащупать ее шерсть.
     Оба  отяжелели так,  что  встать не  могли,  и  продолжали нести всякий
вздор,  по очереди и  уже без всякого наслаждения прикладываясь к боцманской
трубке.  Синявский стоял, думал и вдруг сообразил: трубка - боцмана, значит,
матросы пьют с его ведома. А если так - то...
     Не  размышляя  более,   весь  отдавшись  чувству  мстительной  радости,
охватившей его с ног до головы,  дрожа от нетерпения и боязни,  что капитан,
может быть, спит, - Синявский отправился доносить. У дверей кают-компания он
остановился,  соображая -  "вздуют" его за это или нет. Синявский решил, что
"вздуют", но не отомстить было выше его сил. Он тихо отворил дверь.
     - Ну,  в чем дело? - спросил капитан. - Плакали, молодой человек? Срам!
моряк, а ревет, как баба! Ну?
     - Господин капитан!  - взмолился Синявский, - меня бьют, что же это, а?
Боцман меня... сейчас... по голове... а я не спал совсем! А он... и там пьют
из  бочек...  он  дал им трубку...  Они бочку просверлили...  У  него трубка
всегда есть, чтобы из бочек вино воровать! А я...
     Капитан  удивленно  слушал,  пристально рассматривая ученика.  Безусое,
жалкое лицо торчало перед ним,  мигая и всхлипывая.  Драка, сплетни, доносы,
мелкое воровство... Тьфу!
     - Убирайтесь!  - вспылил капитан. - Боцман дурак, а вы хороши, тоже! Вы
ведь постоянно спите, походя! Слякоть! Мужчиной нужно быть, эх!..
     Он  выбежал  наверх,  не  слушая  запутанных объяснений ученика.  Через
минуту в  том  самом месте,  где сладкие мысли о  "молочке" тревожили сердце
Мартына,  раздалась энергичная морская брань, и любители хереса, поддерживая
друг друга,  направились в  кубрик,  отуманенные хмелем и руганью.  Огненное
слово:  "Расчет!" сверкало в их головах,  но оба принимали его радостно, без
стыда и  волнения;  пьяным -  им было море по колено.  К тому же не в первый
раз, хе! У трапа Мартын остановился и сосредоточенно потряс кулаком, крикнув
во все горло:
     - Расчет?! Ну, рассчитывай, ну! Я тебе покажу, выдра морская!..


        "V"

     Прошло полчаса - и странное известие разнеслось по всем уголкам "Веги",
от первого класса до кочегарки,  и  от кухни до кают-компании:  в трюме,  по
доносу Биркина,  был обнаружен пустой,  хорошо приспособленный для перевозки
живого  человека ящик.  Самого хозяина этого  секретного помещения,  однако,
найти  не  удалось,  хотя  были  пущены в  ход  самые  разнообразные усилия.
Осмотрели все:  шлюпки,  подшкиперскую, угольные ящики, хлебные ящики; снова
проконтролировали билеты,  но  билеты  у  всех  оказались в  безукоризненной
исправности. Жулик высшей марки, очевидно, ускользнул, запасшись билетом еще
в Одессе,  и теперь,  вероятно,  преспокойно лежал себе где-нибудь в третьем
классе, зевая и посмеиваясь.
     - Я,  -  объяснял Биркин  пассажирам,  толпившимся вокруг него,  -  иду
это...  Вдруг -  слышу...  ходит кто-сь под палубой. А у меня ухо вострое, -
у!.. Сейчас ключ, отпер, - лезу... Вдруг как выпалит из левольверта!.. Я так
и упал...  Одначе,  выскочил...  а с перепугу не захлопнул люка-то...  он за
мной,  да и тикать... Даже рожи не рассмотрел... Ищи его теперь - он, может,
вот тут, промеж нас стоит, да слушает...
     Слушатели нервно посматривали друг на друга,  любопытно и подозрительно
встречая каждое новое лицо, присоединяющееся к группе.
     - Да-а...  -  продолжал Биркин.  - Ящик, братцы, большой, и написано на
нем,  значит...  "стекло".  Вот тебе и стекло!  Три ящика-то были...  в двух
стекло и есть,  как следует...  А третий -  пустота одна...  отмычки разные,
струмент...
     - Не успел, значит, - сказал толстенький сонный пассажир. - Ишь ты!..
     - Н-да! - чмокнул кто-то.
     - Хитро!.. - подхватил третий.
     - Обмозговано!
     - Умственный человек!..
     Переполох,  понемногу,  улегся.  И  никто не  подозревал,  что только в
Батуме   обнаружатся  действительные  размеры  опустошения,   произведенного
таинственным пассажиром.  А обокрал он ни много,  ни мало,  - шесть багажных
чемоданов, без взлома и разреза облегчив их от многочисленных золотых вещей.
     "Вега"  подошла  к  порту.  С  мостика раздался резкий  крик  капитана,
сопровождаемый  длительным,   лязгающим  грохотом.  Винт  замер,  сотрясение
корпуса прекратилось.  Упал  второй якорь,  и  снова  гром  железного каната
потряс сонную тишину.
     Лодка  стукалась  о   трап  парохода,   беспокойно  прыгая  в  ожидании
пассажиров.  Татарин-лодочник  смотрел  вверх  на  сумрачный  железный  борт
"Веги", и весла неподвижно торчали в его руках. Брезжил рассвет. Ветер утих,
но  туман редел,  воздушно белея над  сонной зыбью бухты;  люди  и  предметы
казались призраками. Трещали лебедки, выгружая товар в плоскодонные парусные
фелюги, облепившие пароход.
     Тот,  кого искали и не нашли,  протискался к трапу и быстро сошел вниз,
держа в руках круглый, плотно набитый саквояж. Садясь в лодку, он машинально
поднял  глаза:  все  были  заняты  своим  делом.  Два  силуэта  двигались на
площадке,  отдавая  приказания  хриплыми  от  бессонницы  голосами.  Жалобно
кричали продрогшие овцы, брякало железо, где-то стучал молоток.
     Лодка отчалила, ныряя, как чайка, в зеленых водяных ямах, и когда весла
татарина сделали взмахов пятьдесят, - очертания парохода исчезли в утреннем,
туманном сумраке моря.  А впереди,  медленно,  точно вырастая,  выдвинулся и
ожил силуэт горного берега.
     Ночь  уходила на  запад,  рассвет золотился и  грел воздух.  Фиолетовая
дымка тумана нежила умирающей лаской поверхность воды, струилась и таяла.
     "Вега" снялась с якоря и взяла курс на зюйд-вест.


        "ПРИМЕЧАНИЯ"

     Трюм  и  палуба.  (Морские рисунки).  Впервые -  журнал "Бодрое слово",
1908,  Э 1.  Печатается по изд.: А.С.Грин. Собр. соч., т. 3, СПб., Прометей,
1913.
     Анатолия - восточная Турция.
     Гирло -  на юге России -  название разветвления речного русла, протоки,
соединяющие лиман с морем.
     Грот-трюм - грузовое помещение у второй мачты, второй трюм.
                                                                    Ю.Киркин



        "Александр Степанович Грин. Ксения Турпанова"



     ---------------------------------------------------------------------
     А.С.Грин. Собр.соч. в 6-ти томах. Том 2. - М.: Правда, 1980
     OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 25 марта 2003 года
     ---------------------------------------------------------------------


        "I"

     Жена  ссыльного  Турпанова,  Ксения,  оделась  в  полутемной  прихожей,
тихонько отворила дверь в кладовую,  взяла корзину и,  думая,  что двигается
неслышно, направилась к выходу. Из столовой вышел Турпанов.
     Ксения  смущенно засмеялась,  делая  круглые невинно-виноватые глаза  и
наспех соображая, как обмануть мужа. Но он уже увидел корзинку.
     - Куда ты, Ксенюшка? - спросил хорошо выспавшийся Турпанов.
     - Я  -  в  лавочку...  муки надо и соли.  -  Она открыла дверь,  но муж
схватил ее за руку и стал целовать в ухо.
     - Не  надо муки,  не  надо соли,  -  проговорил он,  -  на  дворе сыро,
слякоть.
     - Я резиновые надела, - сказала молодая женщина. - Пусти меня.
     - Пошли девушку.
     - Но я не могу без свежего воздуха, мне надо гулять, я засиживаюсь.
     - Ну, иди, иди, - лениво сказал Турпанов, расчесывая бороду гребешком.
     Ксения кивнула головой и  сбежала по  лестнице.  На дворе ей встретился
Кузнецов.  Это был круглоголовый,  серый, семинарского типа человек, лет под
тридцать, в рыжем драповом пальто, скучный и нездоровый.
     - Дома  Влас  Иванович?  -  спросил он,  вяло  здороваясь,  и,  получив
утвердительный ответ, поднялся наверх.
     - Раздевайтесь, - сказал Турпанов. - Жену видели? Что нового?
     Кузнецов хмыкнул, потирая озябшие руки, долго смотрел в глаза Турпанову
и, словно очнувшись, скинул пальто.
     - А?  Нового?  - сказал он. - Ничего нового нет. Я спрашивал у мужиков,
когда река встанет. Никто ничего не знает. Лет тридцать, говорят, такой зимы
не было. Теперь ведь шестое. А?
     - Да,  шестое ноября.  -  Турпанов расстегнул воротник сорочки, выпятив
круглую,  белую,  волосатую грудь,  и стал растирать ее ладонью.  - Я хорошо
выспался. Надоело сидеть на острове.
     Поздняя  северная зима  сильно  угнетала жителей Тошного острова.  Река
медлила замерзать;  легкое ледяное сало,  а  потом более крупный,  сломанный
оттепелями лед  плыл,  загромождая русло  грязно-белой коркой;  по  временам
льдины скоплялись у  берегов,  примерзали,  и вода затягивалась стекловидным
полувершковым льдом;  он держался ночь,  а утром таял,  дробился и уплывал в
море.  Маленькие пароходы,  бегавшие летом из  города к  острову и  обратно,
постепенно перестали ходить совсем. Тошноостровцы вздыхали о санной дороге и
маялись.
     - Пароходы больше не пойдут,  я думаю, - сказал Турпанов. - А хорошо бы
в город попасть.  Пообедать в ресторане,  сходить в кинематограф даже просто
пройтись по улицам.
     - Глафира Федоровна вчера мужа за обедом ругала,  - захохотал Кузнецов,
- я даже в тарелку прыснул.  "Дурак, идиот, скотина", а он сидит и краснеет.
Вчера зашел к Меркулову,  он сидит и бьет себя по коленке молоточком - купил
специально молоточек.  На  одной ноге  стоял,  -  забавно