возь петли лиан весь выездной
костюм,  приговаривая,  где  надо,  чтобы дело шло  быстрее,  мертвящие мозг
слова.  Как бы то ни было,  когда он вышел и сел с хлыстом в руке, обтянутой
лопнувшей перчаткой,  на  передок  кабриолета,  ничто  не  могло  обнаружить
какой-либо перемены.
     Беглый  взгляд  Гордона,  вышедшего  к  великому  своему  изумлению без
швейцара, заметил, как всегда, только плюмаж и хлыст. Лиц слуг он не помнил.
Но  он  стал  замечать после  некоторых сосредоточенных размышлений делового
характера, что экипаж мчится уже в парке, далеко оставив за собой некстати и
в  стороне единственное шоссе  Аламбо,  по  которому лежит недавно купленное
имение.
     - Кой черт!  - сказал Гордон, притоптывая в кабриолете маленькой жирной
ногой. - Почему вы сюда заехали?
     Он оглянулся.  Маурей стремительно искал глухого угла. Наконец, свернув
с  аллеи  в  поросший густой  травой просвет,  он  разом  остановил лошадь и
обернулся к полуобморочному Гордону.
     - Вот записка,  -  сказал он,  тыча в  осоловевшее багровое лицо клочок
бумаги. - От Робертсона. Уплатить! Живо!
     - Я... - начал Гордон.
     Черный револьвер и  белая  бумага ставили ему  выбор.  Совсем близко от
дула он нагнулся и прочел резкое завещание.
     - Чек или деньги!  - сказал Маурей. - Начало всему положил ваш швейцар.
Он думал,  что я нищий.  Потом перестал спорить. Затем наступила моя очередь
думать. Уже запахло вами, а я - охотник.
     Наступила очередь третьего человека как бы видеть сон в залитой солнцем
листве:  что он,  лижа сухим, горячим языком чернильный карандаш, выписывает
чек; затем, вспомнив, что деньги в кармане, комкает, отсчитывает билеты.
     - Что-нибудь...   что-нибудь...   этот  славный...  этот  великолепный,
чудеснейший... передать мне?! - пролепетал Гордон.
     - Да, - спокойно сказал Маурей. - Что вы - подлец.
     Затем стало тихо  вокруг Гордона.  Как  бы  проснувшись,  он  никого не
увидел.  Далеко,  в дальних просветах аллеи двигались малые фигуры людей,  а
лошадь как лошадь - спокойно общипывала листву.



ПРИМЕЧАНИЯ

     Личный прием. Впервые - журнал "Смена", 1926, Э 20.
                                                                    Ю.Киркин



   Александр Степанович Грин
   Волшебное безобразие



     ---------------------------------------------------------------------
     А.С.Грин. Собр.соч. в 6-ти томах. Том 5. - М.: Правда, 1980
     OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 8 апреля 2003 года
     ---------------------------------------------------------------------


     Этот город был переполнен людьми,  за каждым из которых числилась одна,
а то и несколько чрезвычайно странных историй. Некоторые из этих людей давно
умерли,  однако,  проходя кладбищем,  я узнаю нюхом,  в каких именно могилах
покоятся их бывшие тела, прошедшие трудный стаж диковинных личных событий. Я
вспоминаю их имена, наружность, манеру покашливать или извлекать папиросу.
     На  углу  Кикса  Кисляйства  и  Травоедения стоит  еще  и  ныне  старик
посыльный,  погубивший свою  молодость и  красивую семейную жизнь с  любимой
женою  тем,  что  однажды взялся  доставить клетку с  птицей бесплатно.  Это
поручение ему  дала  очень  красивая  молодая  девушка,  одетая  элегантно и
ароматно.  Хотя посыльный был  сердцеед и  лишь недавно женился на  премилой
хлопотунье-блондинке,   однако  красота  девушки  была  исключительная;   он
почувствовал удар в сердце. У красавицы с огненными глазами случайно не было
с собой денег.  -  "Вот что,  -  сказал посыльный,  -  я простой человек, но
позвольте мне,  сударыня,  бесплатно услужить вам".  - "Благодарю", - просто
ответила  девушка  и  улыбнулась,   и  улыбка  ее  окрасила  смущенную  душу
посыльного пожарным отблеском счастливой тревоги.
     Девушка потерялась в  толпе,  а  посыльный с  клеткой,  где  шарахалась
маленькая испуганная канарейка,  отправился по  адресу.  Он прибыл к  серому
высокому дому,  в далекую туманную улицу,  обвеянную фабричным дымом.  Улица
была грязна, а дом роскошен. Лестница в коврах и цветах привела посыльного к
квартире Э 202-й. Он позвонил, и ему отперла сама юная красавица.
     Посыльный передал  клетку,  пробормотал несколько слов  и,  краснея  от
мучительной  внезапной  влюбленности,  хотел  уйти,  но  девушка,  смеясь  и
приговаривая:   "Ничего,  ничего,  мой  милый,  пусть  это  будет  маленьким
приключением",  - взяла его большую руку своей маленькой лепестковой рукой и
повела через анфиладу высоких угрюмых зал.
     Благодаря опущенным занавесям,  везде  царили нежилые,  хмурые сумерки;
мебель и картины были в чехлах;  где-то таинственно скреблись мыши.  Девушка
привела посыльного в  отдаленную комнату и заперла дверь.  Его сердце билось
глухим  волнением.  Здесь  было  светло  и  уютно;  топился камин,  улыбался
скульптурный фарфор; лилии и камелии красно-белым узором сияли в голубоватых
горшках;  среди атласной мебели, всяческого изящества, среди тонкого аромата
прелестного женского гнезда посыльный ослабел волей. Дома о нем беспокоилась
жена -  прошел час обеда.  Но он почти не помнил об этом. Скоро его внимание
привлек ряд пустых клеток, висевших на стене, против камина.
     "Я  покупаю и  выпускаю их на свободу",  -  сказала красавица.  Немедля
повела она себя пленительно вызывающим образом;  посыльный был в  ее власти.
Он  очнулся от тяжелого глубокого сна поздно утром.  Неизвестно кем поданный
завтрак и кофе дымились на белом столике;  любовники подкрепили свои силы, и
девушка, капризничая, сказала:
     "Вот адрес зоологического магазина.  Три раза в  день ты  будешь ходить
туда покупать мне одного дрозда,  одного зяблика и  одного чижа.  Немедленно
отправляйся за первой партией".
     Он механически повиновался,  вышел и скоро разыскал магазин.  Здесь,  в
узкой полутемной лавке,  сидел у железной печки суетливый дрожащий старичок;
взгляд его был тускл,  голос насмешлив и  тонок.  В стенных клетках блестели
идиотические глаза попугаев,  их кривляющееся бормотанье мешалось с звенящим
высвистом синиц,  разливной трелью канареек,  воркованием голубей и  другими
звуками,  издаваемыми  бесчисленными  пернатыми  существами,  прячущимися  в
глубине клеток.  За  прилавком виднелись ларьки,  где сохло конопляное семя,
разная  зерновая смесь,  фисташки,  японские бобы  и  прочие блюда  птичьего
ресторана; пахло пером и нашатырем.
     Посыльный,  купив назначенных птиц, завернул клетки в газетную бумагу и
вернулся к возлюбленной.
     По  дороге он  вспомнил,  что ничего не  знает ни  о  ее  жизни,  ни  о
личности,  не знает даже ее имени,  но,  позвонив у  дверей,  снова забыл об
этом.
     Девушка  встретила  покупку  выражением  необузданного восторга,  и  ее
розовое  лицо  с  огненными глазами вспыхнуло пределом оживленной удручающей
красоты.  Пока  посыльный по  ее  указанию подвешивал клетки в  ряду других,
девушка умиленно разговаривала с  птичками,  являясь как  бы  олицетворением
любви к маленьким изящным детям природы.
     Случайно взглянув на вчерашнюю клетку с канарейкой,  посыльный заметил,
что птицы там уже нет. На вопрос свой по этому поводу, он получил ответ, что
канарейка выпущена на рассвете.
     "И она, конечно, пресчастлива", - воскликнула девушка.
     Посыльный  расцеловал  ее.  Так,  среди  ласк,  еды,  страсти  и  милых
разговоров о  пустяках,  прошел день за ним другой и  третий,  и каждый день
посыльный ходил покупать каких-нибудь певчих птиц и, просыпаясь, видел новые
клетки пустыми. Каждую ночь он спал тяжелым непробудным сном и не видел, как
на рассвете очаровательная любовница его приносила жертву свободе,  выпуская
нежной рукой крошечных летунов.
     На  пятую  ночь  случилось так,  что  со  стены над  кроватью сорвалась
фарфоровая тарелка  и  больно  ударила  посыльного по  колену.  Он  вскочил,
огляделся -  он  был  один,  возлюбленная его  исчезла.  Он  позвал  ее,  но
безрезультатно. Встав, молодой человек вышел в соседнюю комнату - здесь тоже
никого не  было.  Он прошел несколько пустых помещений и,  наконец,  толкнув
полуспрятанную портьерой дверь,  увидел красавицу сидящей перед  камином,  с
клеткой и  синицей в  руках.  Девушка,  исступленно смеясь,  бросила птицу в
бледный жар  кучи  углей.  Судорожно пищащий дымный  клубок забился,  подняв
облако золы  среди красных решеток;  раза три  взлетело нечто бесформенное и
жалкое и,  сникнув,  стало,  подергиваясь,  тихо шипеть. Девушка оскалилась,
ужасное счастье сияло в ее мертвенно-белом лице.
     "Гадина,  ведьма!" - закричал, холодея, посыльный; волосы его поднялись
дыбом и, не помня себя, он бросился на девушку с кулаками.
     Полураздетая,  она  вскочила,  выронила  пустую  клетку  и  скрылась  в
противоположную дверь.  Трясясь, посыльный вернулся, оделся наспех и выбежал
на  улицу.  Было  раннее утро.  Потрясенный виденным,  молодой человек решил
отправиться предупредить хозяина  птичьей лавки  -  в  расчете,  что  он  не
продаст более  ничего  той  женщине;  он  намеревался сообщить ее  приметы и
адрес.  Однако,  к удивлению своему, посыльный не нашел так хорошо знакомого
магазина.  Это была та улица и то самое место:  напротив стояла церковь, ряд
домов в приметной комбинации -  домов тех же, что были тут вчера, - наполнял
маленький   загородный  квартал,   но   зоологической  лавки   с   вывеской,
изображавшей оленя и павлина,  как не бывало.  Смутившись,  посыльный прошел
взад  вперед от  угла до  угла несколько раз,  всматриваясь в  каждый камень
каждого дома.  Но лавка исчезла.  На том месте, где она была или могла быть,
стоял фруктовый ларек. Посыльный стал наконец расспрашивать местных жителей,
но все они с удивлением отвечали,  что в квартале никогда и не было птичьего
магазина.  Тогда  странное  подозрение овладело посыльным.  Не  помня  себя,
бросился он к дому,  где жила девушка,  и, вызвав швейцара, спросил его, кто
занимает квартиру Э 202-й. "Да она пустая, - сказал швейцар, - в нашем доме,
видишь ли,  давно не  производили ремонта;  хозяин разорился,  к  дом теперь
бросовый.  Неисправно у  нас паровое отопление,  холодно,  жилец и  не едет.
Пустует он шестой год; да у нас всего жилых-то восемь квартир".
     Шатаясь,  посыльный вышел на  воздух,  и,  немного оправившись,  поехал
домой.  Он  очень  торопился.  Его  мучило терзающее раскаяние.  С  тоской и
жалостью думал  он  о  жене,  которая,  вероятно,  больна от  беспокойства и
неизвестности, и светленькое теплое свое жилье вспоминал со всеми его милыми
подробностями:  кочерга у печки,  задернутой ситцевой занавеской, старенький
яркий самовар,  герань на окошке,  кот с рассеченным ухом - все видел он так
безупречно отчетливо,  как если бы уже сидел дома за завтраком.  Но приехав,
узнал он,  что  отсутствие его  длилось три  года:  квартиру занимали другие
люди, а жена недавно умерла в городской больнице.
     Посыльный этот всегда кланяется,  завидев меня, так как я охотно даю на
чай  за  небольшие концы.  В  его  глазах есть  нечто замолкшее.  Он  сильно
постарел,  любит  вечером  посидеть  в  чайной.  Там  он  часами  неподвижно
размышляет о  чем-то над остывшим стаканом смотря вниз,  и папироса гаснет в
его поникшей руке.


ПРИМЕЧАНИЯ

     Волшебное безобразие.  Впервые - журнал "Пламя", 1919, Э 52. Печатается
по собранию сочинений изд. "Мысль", т. 8, Л., 1929.
                                                                    Ю.Киркин



   Александр Степанович Грин
   Наказание



     ---------------------------------------------------------------------
     А.С.Грин. Собр.соч. в 6-ти томах. Том 3. - М.: Правда, 1980
     OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 19 апреля 2003 года
     ---------------------------------------------------------------------


I

     Вертлюга отправился на чердак с подручным "закреплять болты".  Оба сели
на  балку,  усыпанную голубиным пометом,  и,  вынув  бутылку  спирта,  стали
опохмеляться.
     Накануне,  по  случаю  воскресенья,  было  большое пьянство,  а  теперь
жестоко болела голова,  нудило,  и  по  всему телу струилась мелкая ознобная
дрожь.  Вертлюга,  глотнув из бутылки, закусил луковицей и сказал, передавая
напиток подручному:
     - Ну-ка, благословясь!
     Подручный сделал благоговейное лицо  и  осторожно потянул из  горлышка.
Глаза его заслезились,  на  скулах выступили красные пятна.  Он оторвался от
бутылки,  перевел дух  и  бойко сплюнул.  Это  был  крупный молодой парень с
жестким лицом.
     - Чудесно!  -  сказал Вертлюга,  глотая слюну.  - Совсем другой человек
стал!
     В  полутемной  прохладе  чердака  стало  как  будто  светлее.  Приятели
посидели молча,  смакуя желанное удовлетворение.  Затем Вертлюга встал, взял
большой французский ключ и  деловито,  сосредоточенно подвинул гайку.  Болты
держались крепко,  но  совершить хотя бы и  бесполезное действие требовалось
для "очистки совести".
     - Идем,  Дмитрич,  - сказал подручный, - болты эти в своем виде сто лет
просуществуют.
     - А все ж!  -  отозвался Вертлюга, сходя по лестнице. - Бутылку в песок
зарой, заглянем еще сюда.
     Подручный  спрятал  бутылку,  и  оба  сошли  вниз,  в  грохот  и  суету
деревообделочной  мастерской.   Восемь  машин   разных  величин  и   систем,
сотрясаясь от  напряжения,  выбрасывали одну  за  другой гладко обстроганные
доски.  Шипя,  как  волчки,  или  же  резко жужжа,  вихренно вертелись ножи,
мягкая,  сыроватая,  напоминающая мыльную пену,  бесконечным кружевом ползла
из-под них стружка.


II

     Доска,   брошенная  концом   на   чугунную  решетку  машины,   медленно
втягивалась шестерней и ползла дальше, к бешеной воркотне ножей, встречавших
ее.  Иногда  большие  куски  дерева,  вырванные  ножами,  летели  через  всю
мастерскую.
     Доска  проходила станок  и,  гладко выстроганная,  с  красивым багетным
краем,  тихо  сваливалась на  мягкую кучу стружек.  Безостановочно клубилась
белая древесная пыль, садясь на пол и потолок, лица и руки.
     Сквозь  грохот  машин  слышалось однообразное шипение приводных ремней.
Скрещиваясь,  змеились они от потолка к полу,  фыркая швами. Широкие, темные
ленты  их  мерно полосовали воздух,  насыщенный запахом керосина,  машинного
масла и отпотевшего железа.
     В  окна  смотрел ярко-желтый блестящий день.  Раздраженные,  повышенные
человеческие голоса носились по мастерской,  вместе с  пылью и громом машин.
Было непонятно, зачем люди говорят о ненужных им и неинтересных вещах.
     Один выражал неудовольствие,  что  много стружек,  хотя стружки ему  не
мешали,  и  занят он был не у  строгальной машины,  а  у  станка для вырезки
тормозных колодок.  Другой доказывал сторожу, что тот ворует казенные свечи.
Третий бранил доску за то, что сучковата и с трещинами...
     Вертлюга поднимал доски,  тащил их к станку,  втискивал и смотрел,  как
бегло  выстрогивались  желобки.  Мысли  его  вертелись  вокруг  гульвивой  и
стрежистой  речки  Юргенки,   на   которой,   будучи  страстным  удильщиком,
просиживал он частенько свободные вечера и праздники. Он ясно увидел речку.
     Бесчисленные синие  колокольчики заливают нежным  голубым маревом яркую
траву  берегов,  поросших  шиповником и  черемухой;  чудно  пахнет  цветами.
Тишина,  никого нет.  А вот глубокий спокойный омут под широким обрывом. Там
ветки мокнут в воде,  глаза слепит мошкара, обнаженные, упавшие в воду корни
струят воду жемчужным блеском.


III

     Таинственная жизнь рыб скрыта черной водой. Поплавок заснул над глубоко
затонувшими облаками.  Вот он задумчиво шевельнулся... поплыл... дернулся...
побежали круги...  нырнул,  -  и  удочка  выбрасывает на  воздух брызгающего
каплями,  свивающегося  кольцом,  тяжелого  красноперого окуня.  Снова  спит
поплавок,  ленивая,  сладкая тень лежит вокруг рыболова, и пахнет мгновенный
ветерок, - как в раю.
     - А хорошо бы теперь уйти рыбу ловить! - тоскливо вздохнул Вертлюга.
     Но  сейчас же,  цепляясь друг  за  друга,  побежали разные соображения.
Во-первых,  осталась еще тысяча досок спешного, хорошо оплачиваемого заказа.
Ножи  могут  сломаться,   притупиться  или  выскочить,  и  некому  их  будет
поправить.  Затем,  и это главное,  он лишается половины дневного заработка.
Назавтра же вагонный мастер спросит:
     - Вертлюга! Вчера почему ушел?
     - Захворал, Владислав Сигизмундович.
     - Хорошо, - говорит мастер, попыхивая сигарой, - а вот поди-ка сюда...
     Ведет в контору и говорит:
     - Штраф.
     Вертлюга подумал еще немного,  но было ясно,  что, кроме штрафа, других
неприятностей быть не  может.  Наденет он шапку,  выйдет за ворота,  возьмет
дома удочку,  жестянку с червями,  корзину и -  на речку.  А доски... Черт с
ними!  Он  даже улыбнулся:  детской,  несуразной выходкой показалось ему это
внезапно  загоревшееся  желание.  Но  решение  было  еще  неполным,  еще  не
укрепилось  в  душе  настолько,  чтобы  он  мог  тут  же  бросить  станок  и
направиться к выходу.
     Вертлюга  испытывал  тяжесть  и  раздражение.   Бессознательно  ворочая
непривычные позывы  души,  он  боролся  с  самим  собою,  изредка разражаясь
короткими, скупыми словами, в которых изливалась внутренняя его работа:
     - Ничто меня здесь не держит. Взял да ушел. Эка важность! Ухожу! Чего я
стою да себя мучаю?! Ежели не могу я сегодня, так-таки совсем не могу!


IV

     Годами копившееся отвращение к скучному,  однообразному труду перешло в
болезненно-капризное состояние,  когда  человек готов заплатить какой угодно
ценой за  удовлетворение сильной,  внезапной прихоти.  Вертлюга посмотрел на
часы; стрелки указывали полчаса третьего.
     - Вот эту стопку докончу и уйду, - сказал Вертлюга. - Штук десять тут.
     Сказав это,  он понял,  что близок к окончательному решению,  и это его
успокоило.  Стопа быстро подходила к  концу.  Он  стал считать доски по мере
того,  как они вываливались из станка.  Одна, другая, третья, четвертая. Еще
ползет. Половина. Четверть. Сейчас выйдет... упала.
     - Последняя, - пятая.
     Шум  прекратился.  Ножи и  шестерни остановились.  Ремень,  соскочив со
шкива, жалобно фыркал и бессильно болтался.
     - Ремень соскочил, Дмитрич, - сказал подручный.
     - Соскочил, так наденем.
     Вертлюга руками захватил ремень и  стал  натягивать его  на  крутящийся
шкив.  Ремень упряма соскакивал,  не поддаваясь Вертлюге, но вдруг, попав на
место,   повернул  шкив  неуловимо  быстрым  движением.  Не  успел  Вертлюга
выпрямиться,  как его,  ущемив одежду между ремнем и шкивом,  сильно дернуло
вниз,  ударило  головой о  станок,  перевернуло,  подбросило и  отшвырнуло в
сторону, в мягкую кучу стружек.
     Последнее,  что видел он в этот момент,  -  грязный,  в опилках пол,  -
заволокло дымной завесой. "Держи!" - крикнул он безотчетно, падая с саженной
высоты постамента, и упал, разбив челюсть. Затем сплошная тьма потопила его.
     Вдруг кто-то  спросил:  "Ну  как?  Дышит?"  Вертлюга вздрогнул,  открыл
глаза,  но  быстро закрыл их:  свет  болезненно резал зрение,  ослабевшее от
десятидневной горячки.


V

     Лежа с закрытыми глазами.  Вертлюга продолжал видеть больничную палату,
сестру милосердия в сером платье и высокий белый потолок.  Это было все ново
и странно,  и он улыбнулся,  думая,  что видит сон. На другой день ему стало
хуже.
     Он  умер  через  четыре дня,  а  перед смертью попросил доктора вызвать
вагонного мастера.  Когда тот пришел и смущенно остановился перед койкой,  -
Вертлюга быстро и отчетливо проговорил:
     - Владислав Сигизмундович!
     - Что, Вертлюга?
     - А вот видите, приходится попрощаться. Умираю. Простите, если что...
     - Н-да,  неприятно,  -  сказал мастер,  откашливаясь и хмурясь.  - Дело
такое, божье дельце...
     - Ну-к  што  ж!  -  перебил  Вертлюга  деланно-равнодушным  голосом.  -
Помираю.  А из-за чего?  Почему?  Вот потому...  Потому,  что воли моей я не
исполнил.
     - Ремень без палки надевал...