-----------------------------------------
     А.С.Грин. Собр.соч. в 6-ти томах. Том 3. - М.: Правда, 1980
     OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 19 апреля 2003 года
     ---------------------------------------------------------------------


                                                - Какой красивый петушок!
                                                - Что вы?! Разве он несется?

                                                      Разговор экскурсантов.


I

     На   самом   маленьком  острове   группы   Фассидениар,   затерянной  к
северо-востоку от  Новой Гвинеи,  мне  и  корабельному повару Сурри довелось
прожить три невероятно тяжелых месяца.
     Мы,  потерпев  крушение,  пристали к  острову  на  утлом,  предательски
вертлявом плоте,  одни-одинешеньки,  так как остальной экипаж частью утонул,
частью направился, захватив шлюпки, в другую сторону.
     Дикари  измучили нас.  Их  вид  был  смесью свирепого и  смешного,  что
утомительно.  Здоровенные губы,  распяленные ракушками и медными пуговицами,
отвислые уши, мохнатые, над жестокими глазами, брови, прически в виде башен,
утыканных перьями,  переднички и татуировка, копья и палицы - все это дышало
ядом и убийством. Нас не покушались съесть, нас не били и не царапали.
     Мы,  только что выползшие на берег,  мокрые, злые, испуганные, стояли в
центре толпы,  ожидая решения старшин племени,  кричавших друг  на  друга  с
яростью прачек, не поделивших воды. Из пятого в десятое я понимал, о чем они
говорят,  и  переводил туземные фразы Сурри.  Тут выяснилось,  что у  дикаря
Мах-Ках  задавило упавшим деревом сразу  двух  жен,  и  Мах-Ках  остался без
рабочих рук.  Он просил отдать меня с  Сурри ему в рабы.  За Мах-Каха стояли
двое  старшин,  другие  два  поддерживали  предложение  пронырливого старика
Тумбы,  считавшего крайне выгодным продать нас в  обмен на  полдюжины женщин
соседнему  племени  каннибалов  для   известного  рода  пиршества.   Мах-Ках
показался  мне  несколько симпатичнее Тумбы.  С  трудом  подбирая  слова,  я
крикнул:
     - Выслушайте меня!  Если вы  продадите нас людоедам -  мы  сделаем себе
горькое мясо.  Никто не  захочет нас  есть.  У  вас отберут женщин обратно и
сожгут ваши шалаши за мошенничество.  Мах-Ках будет нас кормить,  а мы будем
для него работать.
     - Как же вы сделаете горькое мясо? - недоверчиво зашипел Тумба.
     - Растравим себе печенку,  -  мрачно сказал я,  - воспоминанием о твоем
лице.
     Боязнь прогадать,  опасение таинственных волшебств белых  людей  и  та,
существующая под  всеми  широтами синица,  более интересная,  чем  журавль в
небе, дали перевес Мах-Каху. Он с торжеством увел нас к своему логову.


II

     Остров был прекрасен,  как сон узника о  свободе.  В  полдень он сиял и
горел, подобно изумруду, окруженный голубым дымом моря, он бросал тени лесов
в  его прозрачную глубину.  Вечером он  благоухал весь,  от  почвы до листвы
высоких деревьев, смешанные сильные запахи неотступно преследовали человека,
подобно  любовному томлению  яркой  мечты.  Ночью  ослепляющий мрак  сверкал
огнями  таинственных насекомых,  эти  огни  воображение  легко  представляло
звездами, опустившимися к земле, так были они ярки, загадочны и бесчисленны.
Иногда в  фосфорическом луче их крался из мрака образ острого,  серебристого
листа и гас подобно призраку, уничтоженному сомнением. На таком острове жили
невозможные дикари.
     Мах-Ках давал нам весьма мало отдыха,  еще меньше пищи,  но очень много
работы.  С  утра до  захода солнца мы растирали круглыми камнями волокнистую
сердцевину саговых деревьев, добывая муку; носили воду из отдаленного озера,
копали ямы,  назначение коих оставалось для нас неизвестным,  плели циновки,
долбили челноки и строили изгороди.  Мах-Ках ничего не делал,  лишь изредка,
лениво таща лук,  уходил в лес за птицей или молодым кенгуру.  Разумеется, у
нас  отняли все,  что уцелело от  кораблекрушения:  платки,  ножи,  трубки и
компас.
     Раз вечером, измученный работой, обросший бородой, полуголый и грустный
Сурри затянул песню.  В ней говорилось о далекой звезде,  на которую смотрит
женщина.
     "О,  если бы я была звездой",  - говорит она и получает в ответ: "звезд
много,  а любящих,  как ты,  совсем ничтожное число на земле.  Будь со мной,
будь вечно со мной, единственная моя звезда".
     Неприхотливый пафос  этой  песенки  звучал  весьма  выразительно  среди
подошедших слушать пение черномазых. Мах-Ках тоже вышел из хижины. Присев на
корточки,  он пожелал узнать,  о чем говорит песня. Я объяснил, применяясь к
его пониманию - как можно грубее и даже пошлее, но растопыренное лицо дикаря
беспомощно пялило глаза. Мах-Ках не уловил сути.
     - Твоя песня плохая!  -  сказал он Сурри и плюнул,  и вся орда радостно
заржала. - Мах-Ках поет песню лучше. Слушай Мах-Каха.
     Он  заткнул уши  пальцами и,  кривляясь,  издал  пронзительный затяжной
вопль -  эта "мелодия" в  два или три тона была противна,  как незаслуженная
брань с пеной у рта.
     Мах-Ках пел о том,  как он ест,  как охотится, как плывет на лодке, как
бьет жену и  как  похваляется над  врагом.  Все  это начиналось и  кончалось
припевом:
     "Вот хорошо-то, вот-то хорошо!"
     Я истерически хохотал.  Сурри молчал,  сжимая в кулаке камень.  Мах-Ках
кончил при общем одобрительном взвизгивании дикарей.
     Нервы мои  в  последнее время были  сильно расстроены.  Я  собрался уже
уязвить своего хозяина какой-нибудь двусмысленной похвалой,  как в это время
один из  стариков,  сидевших на  корточках вокруг нашего шалаша,  вскочил и,
протягивая руки к опушке леса, завопил неистовым голосом:
     - Кам-Бу! Кам-Бу! Пощади нас, презренных твоих рабов!
     Произошла суматоха.  Дети,  воины, женщины стремглав понеслись по лесу,
где  в  зеленых  развалах  дикой  листвы  сверкало  живописным пятном  нечто
радужное, трепещущее и великолепное.


III

     От  деревни до  леса  было шагов двести.  Нас  давно уже  опередили все
жители проклятого сельца, так как я и Сурри, не будучи сильно заинтересованы
причиной  волнения  дикарей,  шли  тихо,  рядом  с  одним  хромым,  который,
ежеминутно  спотыкаясь,   в   кратких  перерывах  между  падениями  на  этом
кочковатом лугу удовлетворял наше любопытство таким образом:
     - Кам-Бу -  дух.  Очень сильный дух и ленивый.  Мы не любим его, только
боимся.  Просишь дождя -  не  дает дождя.  Хочешь съесть ящерицу -  не  дает
ящерицу.  Просишь мальчика - не дает мальчика. Только кричит: "Пик-ку-ту-си,
пик-ку-ту-си".  Давно живет здесь.  Чего просишь -  ничего не  дает,  только
хвостом вертит.
     Полная  практическая беспомощность такого духа  была  в  глазах хромого
ясным доказательством его вредоносных свойств, потому что он прибавил:
     - Кам-Бу приводит с собой беду.  Только это и делает.  - И он закричал,
помахивая костылем:
     - Кам-Бу, помилуй нас, не трогай, уходи от деревни!
     Здесь надо заметить, что дикари, державшие нас в плену, стояли на самом
низком умственном уровне.  Их  быт был,  в  сущности,  их настоящим,  весьма
требовательным  божеством,  несмотря  на  всю  скудость  своего  содержания.
Традиционный  полузвериный  уклад  жизни  с  его  похоронными,   родильными,
пиршественными и  иными  обрядами,  с  определенным типом  домашней  утвари,
оружия и построек,  начинал и оканчивал собой все миросозерцание черномазых.
Естественно,  что такая ограниченность интересов требовала от вечного духа -
Кам-Бу в данном случае - исключительно домашних услуг.
     Я  увидел наконец бесполезную красоту Кам-Бу.  То была,  надо полагать,
редкая разновидность парадизки -  райской птицы.  Существо это, привыкшее не
бояться  людей,  восседало  на  гроздьях  листвы  лавра,  простиравшего свои
живописные ветви далеко от кряжистого ствола.
     В  Кам-Бу удачно сочетались грация и  энергия.  Эта птица,  величиной с
большого павлина,  непрерывно вытягивала и  собирала шею,  как  бы  пробивая
маленькой  головой  невидимую  тяжесть  пространства.  Круглые  с  оранжевым
отливом глаза сияли детской беспечностью и  кокетливым любопытством;  иногда
они  покрывались  пленкой,  напоминая  глаза  турчанок,  затененные  кисеей.
Римский клюв  -  если  допустимо это  определение в  отношении птицы  -  был
голубоватого цвета,  что  приятно  гармонировало с  общим  золотистым  тоном
головки,  украшенной  нарядным  султаном  из  красных  и  фиолетовых перьев.
Огненно-золотые нити тянулись,  начиная от  головы,  по  жемчужно-синеватому
оперению,  огибая  бледно-коричневатые крылья  и  сходясь у  пышного хвоста,
цветом и формой весьма похожего на алую махровую розу. Из хвоста падали вниз
три  длинные,  тонкие,  как  тесьма,  пера,  окрашенные  тем  непередаваемым
смешением цветов и  оттенков,  какое ближе всего к точному впечатлению можно
назвать радужным.  Перья шевелились от ветра,  напоминая шлейф знатной дамы,
сверкающий под огнем люстр.
     Туземцы,  не подходя к  дереву совсем близко,  в двадцати шагах от него
подпрыгивали и воздевали руки к ленивому божеству, уже скучавшему, вероятно,
о  неге и тени лесных глубин.  Колдун ударил по пузатому барабану,  неистово
корчась, приплясывая и распевая нечто, действующее на нервы в худом смысле.
     Вдруг Сурри схватил меня  за  плечо,  повернул лицом к  морю  и  тотчас
предусмотрительно зажал  мне  рукой  рот,  опасаясь  невольного  вскрика.  Я
посмотрел в  направлении,  указанном Сурри,  тотчас  оценил  зажатие  рта  и
тотчас,   инстинктом  поняв  всю  опасность  неумеренного  внимания,  быстро
отвернулся от  моря,  но в  глазах,  как выжженная,  стояла морская зыбь,  с
кораблем, обрамленным грудастыми парусами.
     Моя рука и  рука Сурри ломались в  судорожном пожатии.  Я молчал.  Став
спиной   к    морю,    я   старался   одолеть   виденное   хладнокровием   и
сообразительностью.
     Корабль двигался не далее как в миле от берега. Высокий конус парусов с
вымпелами над  ними  плавно разрезал дымчатый туман  моря;  заходящее солнце
золотило  корабль,  сверкая  по  ватерлинии  и  косым  выпуклостям  кливеров
пламенными улыбками. Светило дня, раскрасневшееся от утомления, висело низко
над  горизонтом.  Наступление мрака разрушало весь план спасения,  следовало
торопиться.
     - Сурри, - сказал я, - сыграем ва-банк!
     Он печально кивнул головой.
     Я продолжал:  - Дикари заняты умилостивлением ленивца Кам-Бу. Попробуем
уйти - сперва пятясь, затем побыстрее и носками вперед.
     - Есть, - тихо сказал Сурри.
     "Кам-Бу!  -  мысленно молился я,  пока мы,  бесшумно отделившись в  тыл
толпы,  увеличивали расстояние между собой и лесом, припадая за кусты, ползя
в траве или,  согнувшись, перебегая открытые лужайки, - Кам-Бу! Ради бога не
улетай!  Удержи их  расстроенное внимание блеском своих перьев!  Не  дай им,
заметив наше намерение, убить нас!"
     Птица сидела на  прежнем месте.  Она  превратилась в  маленькую далекую
точку света и, когда прибой зашумел под моими ногами, - исчезла, поглощенная
расстоянием.  Столкнув  первую  попавшуюся пирогу,  я  и  Сурри  понеслись к
недалекому, вскоре заметившему нас фрегату.
     - Кам-Бу, сидящая на лавре! Дай уж им, так и быть, дождя, красной глины
для горшков, мальчика и жирную ящерицу! - Нам - только свободу!
     Я  уверен,  что  недавние мои  господа,  лишившиеся двух  сильных белых
рабов,  вписали за это Кам-Бу еще раз на черную доску.  Бесполезное божество
претит им.
     Милая спасительница Кам-Бу, сверкай бесполезно!


ПРИМЕЧАНИЯ

     Птица Кам-Бу. Впервые - журнал "Русская иллюстрация", 1915, Э 21.
                                                                    Ю.Киркин



   Александр Степанович Грин
   Капитан Дюк

     ---------------------------------------------------------------------
     А.С.Грин. Собр.соч. в 6-ти томах. Том 3. - М.: Правда, 1980
     OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 19 апреля 2003 года
     ---------------------------------------------------------------------


I

     Рано утром в маленьком огороде,  прилегавшем к одному из домиков общины
Голубых  Братьев,  среди  зацветающего  картофеля,  рассаженного правильными
кустами, появился человек лет сорока, в вязаной безрукавке, морских суконных
штанах  и  трубообразной черной шляпе.  В  огромном кулаке человека блестела
железная  лопатка.  Подняв  глаза  к  небу  и  с  полным  сокрушением сердца
пробормотав утреннюю  молитву,  человек  принялся  ковырять  лопаткой вокруг
картофельных  кустиков,  разрыхляя  землю.  Неумело,  но  одушевленно  тыкая
непривычным для  него  орудием в  самые корни картофеля,  от  чего  невидимо
крошились под землей на  мелкие куски молодые,  охаживаемые клубни,  человек
этот,  решив наконец,  что  для  спасения души сделано на  сегодня довольно,
присел к ограде,  заросшей жимолостью и шиповником, и по привычке сунул руку
в карман за трубкой.  Но,  вспомнив,  что еще третьего дня трубка сломана им
самим, табак рассыпан и дана торжественная клятва избегать всяческих мирских
соблазнов,  омрачающих душу,  -  человек  с  лопаткой горько  и  укоризненно
усмехнулся.
     - Так,  так,  Дюк, - сказал он себе, - далеко тебе еще до просветления,
если,  не  успев  хорошенько продрать  глаза,  тянешься уже  к  дьявольскому
растению.  Нет  -  изнуряйся,  постись и  смирись,  и  не  сметь  тебе  даже
вспоминать,  например,  о мясе.  Однако страшно хочется есть.  Кок...  гм...
хорошо делал  соус  к  котле...  -  Дюк  яростно ткнул лопаткой в  землю.  -
Животная пища греховна,  и я чувствую себя теперь значительно лучше, питаясь
вегетарианской кухней. Да! Вот идет старший брат Варнава.
     Из-за  дома вышел высокий,  сухопарый человек с  очками на утином носу,
прямыми, падающими на воротник рыжими волосами, бритый, как актер, сутулый и
длинноногий.  Его шляпа была такого же фасона,  как у Дюка,  с той разницей,
что сбоку тульи блестело нечто вроде голубого плюмажа. Варнава носил черный,
наглухо застегнутый сюртук,  башмаки с  толстыми подошвами и  черные  брюки.
Увидев стоящего с  лопатой Дюка,  он издали закивал головой,  поднял глаза к
небу и изобразил ладонями, сложенными вместе, радостное умиление.
     - Радуюсь и  торжествую!  -  закричал Варнава пронзительным голосом.  -
Свет  утра  приветствует тебя,  дорогой брат,  за  угодным богу трудом.  Ибо
сказано: "В поте лица своего будешь есть хлеб твой".
     - Много камней,  -  пробормотал Дюк,  протягивая свою  увесистую клешню
навстречу узким,  извилистым пальцам Варнавы.  - Я тут немножко работал, как
вы советовали делать мне каждое утро для очищения помыслов.
     - И  для  укрепления духа.  Хвалю  тебя,  дорогой брат.  Ростки  божьей
благодати несомненно вытеснят постепенно в  тебе  адову пену  и  греховность
земных желаний.  Как ты провел ночь?  Смущался твой дух? Садись и поговорим,
брат Дюк.
     Варнава,  расправив кончиками пальцев полы сюртука, осторожно присел на
траву.  Дюк грузно сел рядом на  муравейник.  Варнава пристально изучал лицо
новичка,  его  вечно  хмурый,  крепко сморщенный лоб,  под  которым блестели
маленькие, добродушные, умеющие, когда надо, холодно и грозно темнеть глаза;
его упрямый рот,  толстые щеки, толстый нос, изгрызенные с вечного похмелья,
тронутые сединой усы и властное выражение подбородка.
     - Что говорить, - печально объяснял Дюк, постукивая лопаткой. - Я, надо
полагать,  отчаянный грешник.  С вечера, как легли спать, долго ворочался на
кровати.  Не спится;  чертовски хотелось курить и...  знаете,  это...  когда
табаку нет,  столько слюны во рту,  что не наплюешься. Вот и плевался. Потом
наконец уснул.  И снится мне,  что Куркуль заснул на вахте,  да где? - около
пролива Кассет,  а  там,  если  вы  знаете,  такие  рифы,  что  бездельника,
собственно говоря,  мало было бы повесить,  но так как он глуп,  то я только
треснул его по башке линьком. Но этот мерзавец...
     - Брат Дюк! - укоризненно вздохнул Варнава. - Кха! Кха!..
     Капитан скис и поспешно схватился рукой за рот.
     - Еще  "Марианну" вспомнил  утром,  -  тихо  прошептал он.  -  Мысленно
перецеловал ее всю от рымов до клотиков. Прощай, "Марианна", прощай! Я любил
тебя. Если я позабыл переменить кливер, то прости - я загулял с маклером. Не
раздражай меня,  "Марианна",  воспоминаниями.  Не  сметь  тебе  сниться мне!
Теперь только я  понял,  что  спасенье души более важное дело,  чем торговля
рыбой и яблоками... да. Извините меня, брат Варнава.
     Выплакав это  вслух,  с  немного,  может быть,  смешной,  но  искренней
скорбью,   капитан  Дюк  вытащил  полосатый  платок  и  громко,   решительно
высморкался. Варнава положил руку на плечо Дюка.
     - Брат мой!  -  сказал он  проникновенно.  -  Отрешись от бесполезных и
вредных мечтаний.  Оглянись вокруг себя.  Где мир и покой? Здесь! Измученная
душа  видит  вот  этих  нежных  птичек,  славящих  бога,  бабочек,  служащих
проявлением истинной мудрости высокого творчества;  земные плоды,  орошенные
потом  благочестивых...  Над  головой -  ясное  небо,  где  плывут  небесные
корабли-облака,  и  тихий  ветерок  обвевает  твое  расстроенное лицо.  Сон,
молитва,  покой,  труд.  "Марианна" же твоя - символ корысти, зависти, бурь,
опьянения и  курения,  разврата и  сквернословия.  Не лучше ли,  о брат мой,
продать этот насыщенный человеческой гордостью корабль,  чтобы он  не смущал
твою  близкую к  спасению душу,  а  деньги  положить на  текущий счет  нашей
общины,  где разумное употребление их принесет тебе вещественную и  духовную
пользу?
     Дюк жалобно улыбнулся.
     - Хорошо, - сказал он через силу. - Пропадай все. Продать, так продать!
     Варнава с достоинством встал, снисходительно посматривая на капитана.
     - Здесь делается все по доброму желанию братьев.  Оставляю тебя, другие
ждут моего внимания.


II

     В  десять часов  утра,  произведя еще  ряд  опустошений в  картофельном
огороде,  Дюк удалился к  себе,  в  маленький деревянный дом,  одну половину
которого -  обширную пустую  комнату с  нарочито грубой деревянной мебелью -
Варнава предоставил ему,  а  в  другой  продолжал жить  сам.  Община Голубых
Братьев была  довольно большой деревней,  с  порядочным количеством земли  и
леса.  Члены ее жили различно:  холостые -  группами, женатые - обособленно.
Капитан,  по мнению Варнавы, как испытуемый, должен был провести срок искуса
изолированно;  этому помогало еще то,  что у Дюка существовали деньжонки,  а
деньжонки везде требуют некоторого комфорта.
     Подслеповатый,  корявый  парень  появился в  дверях,  таща  с  половины
Варнавы завтрак Дюку:  кружку  молока и  кусок  хлеба.  Смиренно скрестив на
груди руки,  парень удалился, гримасничая и пятясь задом, а капитан, сердито
понюхав молоко,  мрачно покосился на  хлеб.  Пища эта была ему не  по вкусу;
однако,  твердо решившись уйти от  грешного мира,  капитан наскоро проглотил
завтрак и раскрыл библию.  Прежде чем приняться за чтение,  капитан стыдливо
помечтал о  великолепных бифштексах с  жареным испанским луком,  какие  умел
божественно делать кок  Сигби.  Еще вспомнилась ему синяя стеклянная стопка,
которую Дюк  любовно оглаживал благодарным взглядом,  а  затем,  проведя для
большей вкусности рукою по животу и крякнув,  медленно осушал.  "Какова сила
врага рода человеческого!"  -  подумал Дюк,  явственно ощутив во рту призрак
крепкого табачного дыма.  Покрутив головой,  чтобы  не  думать  о  запретных
вещах,  капитан открыл библию на том месте,  где описывается убийство Авеля,
прочел, крепко сжал губы и с недоумением остановился, задумавшись.
     "Авель ходил без ножа, это ясно, - размышлял он, - иначе мог бы ударить
Каина головой в живот,  сшибить и всадить ему нож в бок.  Странно также, что
Каина не повесили.  В общем -  неприятная история". Он перевернул полкниги и
попал на описание бегства Авессалома.  То,  что человек запутался волосами в
ветвях дерева,  сначала рассмешило,  а  затем рассердило его.  -  Чиркнул бы
ножиком по в