кти,  подражая
спасителю.
     Он говорил благодушно и  веско;  через полчаса я жестко жалел его,  так
как оказалось,  что у него в Сингапуре возлюбленная,  но он не может никак к
ней попасть, высаживаясь в разных портах по случаю ссор и драк; большую роль
играло  также  демонстративное  неповиновение  начальству;   таким  образом,
попадая на  суда разных колоний (с места последней высадки),  он кружился по
земному шару,  тратясь на  марки  и  телеграммы к  предмету своей души.  Это
продолжалось пять лет и было, по-видимому, хроническим состоянием его любви.
     - Монсиньор!  -  сказал он мне,  держа руку на левой стороне груди. - Я
люблю ее.  Она,  понимаете ли,  где-то  там,  в  тумане.  Но  миг соединения
настанет.
     Я  выпил еще и стал рассказывать о себе.  Мне хотелось поразить грубого
человека кружевной тонкостью своих  переживаний,  острой  впечатлительностью
моего  существа,  глубоким раздражением мелочей,  отравляющих мысль и  душу,
роковым  сплетением  обстоятельств,   красотой  и   одухотворенностью  самых
будничных испытаний.  Я  рассказал ему все,  все,  как на исповеди,  хорошим
литературным слогом.
     Он  молча  слушал  меня,  подперев щеку  ладонью,  и,  сверкая глазами,
сказал:  -  Почему вы не утонули?  -  затем встал,  ударил кулаком по столу,
поклялся,   что  застрелит  меня,   как  паршивую  собаку  (его  собственное
выражение), и отправился за револьвером.
     Сначала я ничего не понял;  затем,  видя, что этот страшный, неизвестно
почему  ощетинившийся человек деятельно роется  в  ящике,  я,  изумленный до
испуга,  бросился вон.  Выскакивая на палубу, я услышал, что подо мной внизу
изо  всех  сил  бьют молотком по  дереву:  пьяное чудовище стреляло по  моим
ногам, превращая таким образом акт милосердия в дело бесчеловечной травли.


        "x x x"

     На этом рукопись Лебедева и оканчивалась.  Из устных с ним разговоров я
узнал потом,  что, прожив остальные деньги, он пережил все-таки в заключение
страшную и яркую фантасмагорию.
     Дело  было  неподалеку от  дач,  в  лесу.  Золотистый лесной день видел
начало пикника,  в котором,  кроме Лебедева,  участвовали доступные женщины,
купеческие  сынки  и  литературные  люди  в  манишках.  Загородная  оргия  с
кэк-уоками, эротическими сценами и покаянными слезами окончилась к ночи. Все
разбрелись,  а Лебедев,  или,  как он стал сам называть себя, Гинч, в темном
состоянии мозга заполз в  кусты,  где проснулся на  другой день самым ранним
утром, к восходу солнца.
     Сонные видения мешались с действительностью.  Он лежал на обрыве,  край
которого утопал в светлом утреннем тумане; вокруг свешивалась зелень ветвей,
перед глазами качались травы и лесные цветы. Гинч смотрел на все это и думал
о девственной земле ледниковой эпохи.  "Первобытный пейзаж",  - пришло ему в
голову. Думая, что грезит, он закрыл глаза, боясь проснуться, и снова открыл
их.  На обрыве,  чернея фантастическими контурами,  шевелилось что-то живое,
напоминающее одушевленное огородное чучело.  У  этого существа были  длинные
волосы;  кряжистое,  тяжеловесное,  оно передвигалось,  припадая к земле,  а
выпрямляясь, - пересекало небо; тень урода ползла к лесу.
     Выкатилось  петербургское  солнце,  заиграло  в  траве.  Гинч  думал  о
чудовище, рождающемся из недр земли; первобытным человеком казалось оно ему,
девственным произведением щедрой  земли.  Наконец,  Гинч  проснулся  совсем,
встал, озяб и узнал окрестность. Невдалеке желтели дачные домики.
     Чудовище  подошло  ближе.   Это   был  безногий,   с   зверским  лицом,
калека-нищий, изодранный, голобрюхий и грязный.
     - На  сотку благословите,  барин,  -  сказало отрепье.  Гинч  порылся в
карманах - там было всего две копейки: он отдал их и побрел к станции.
     Гинч заходил ко  мне все реже и  реже;  ему,  видимо,  не нравились мои
расспросы о некоторых подробностях. Однажды он сообщил, что приезжала Женя и
что они разошлись. Я хмыкнул, но ничего не сказал.
     Затем он исчез; слился с болотным туманом дымных и суетливых улиц.


        "ПРИМЕЧАНИЯ"

     Приключения  Гинча.   Впервые  -  журнал  "Новая  жизнь",  1912,  Э  3.
Печатается по изд.: А.С.Грин. Полн. собр. соч., т. 14, Л., Мысль, 1929.
     Санкюлот (от франц.  sans culottes, букв. - бесштанные) - презрительное
прозвище  представителей  простонародья,   принимавших  активное  участие  в
Великой французской буржуазной революции конца XVIII века.
     Ломберный стол  -  стол для  игры в  карты,  с  поверхностью,  покрытой
сукном, на котором записывались ставки и выигрыши.
     Тиролька - домашняя куртка типа национального тирольского наряда.
     Наргиле - восточный курительный прибор.
     Рожон - острый кол, укрепленный в наклонном положении.
     Альпага - название шерстяной ткани.
     Консоль -  поддерживающий элемент выступающих частей здания -  карниза,
балкона и т.п.
     Мольтке,    Хельмут    Карл    Бернхард    (1800-1891)    -    прусский
генерал-фельдмаршал и военный писатель.
     Калиостро,  Александр (настоящее имя  -  Жозеф  Бальзамо,  1743-1795) -
итальянский авантюрист, выдававший себя за графа, алхимика, чародея.
     Казанова,  Джованни Джакомо (1725-1798) - итальянский авантюрист, автор
"Воспоминаний",   дающих  интересную  картину  быта  и  нравов  французского
дворянства.
     Ротшильд  -  нарицательное имя  богача;  происходит от  фамилии  Майера
Ансельма   Ротшильда  -   крупнейшего  франкфуртского  банкира,   основателя
банкирской династии Ротшильдов.
     Башкирцева, Мария Константиновна (1860-1884) - русская художница, автор
"Дневника", переведенного на многие языки мира.
     Гонкуры,  Эдмон (1822-1896) и Жюль (1830-1870) -  французские писатели,
братья.
     Тарбаган - разновидность сурков.
                                                                    Ю.Киркин



        "Александр Степанович Грин. Глухая тропа"



     ---------------------------------------------------------------------
     А.С.Грин. Собр.соч. в 6-ти томах. Том 2. - М.: Правда, 1980
     OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 25 марта 2003 года
     ---------------------------------------------------------------------


        "I"

     Маленькая экспедиция,  одна из  тех,  о  которых не принято упоминать в
печати,  даже провинциальной,  делала лесной переход,  направляясь к западу.
Кем  была  снаряжена  и  отправлена экспедиция,  -  геологическим комитетом,
лесным управлением или же частным лицом для одному лишь ему известных целей,
- неизвестно.  Экспедиция,  состоявшая из четырех человек,  спешила к узкой,
глубокой и быстрой лесной реке.  Был конец июля,  время,  когда бледные, как
неспавший больной,  ночи севера делаются темнее,  погружая леса и землю - от
двенадцати  до  двух  -   в  полную  темноту.  Четыре  человека  спешили  до
наступления ночи  попасть  к  пароходу,  -  маленькому,  буксирующему плоты,
судну;  речная вода спала,  и  это был тот самый последний рейс,  опоздать к
которому равнялось целому месяцу странствования на убогом плоту,  простуде и
голодовкам. Пароход должен был отвезти одичавших за лето, отрастивших бороды
и   ногти  людей  -   в   большой,   промышленный  город,   где  есть  мыло,
парикмахерские,   бани  и  все  необходимое  для  удовлетворения  культурных
привычек -  второй природы человека.  Кроме того,  путешественников с весьма
понятным нетерпением ждали родственники.
     Лес,  - тихий, как все серьезные, большие леса, с нескончаемыми озерами
и  ручьями,   давно  уже  приучил  участников  экспедиции  к  замкнутости  и
сосредоточенному молчанию.  Шли  они  по  узкой,  полузаросшей  брусникой  и
папоротником, тропке, протоптанной линялыми глухарями, зайцами и охотниками.
По  манере  нести  ружье  угадывался,   отчасти,  характер  каждого.  Штуцер
бельгийской фирмы висел на прочном ремне за спиной Афанасьева,  не болтаясь,
словно прибитый гвоздями;  Благодатский нес  винтовку впереди себя,  в  позе
человека,  всегда готового выстрелить,  -  это  был  самозабвенный охотник и
любитель природы; скептик Мордкин тащил шомпольное ружье под мышкой, путаясь
стволом в  кустарнике;  последний из  четырех,  с  особенным,  раз  навсегда
застывшим в  лице  выражением спохватившегося на  полуслове человека,  -  не
давал  своему оружию покоя:  он  то  взводил курок,  то  вновь  опускал его,
вскидывал ружье на  плечо,  тащил за  ремень,  перекладывал из  левой руки в
правую и  наоборот;  звали его Гадаутов.  Он  шел сзади всех,  насвистывал и
курил.
     Дремучая тропа  бросалась из  стороны  в  сторону,  местами  совершенно
исчезая под слоем валежника, огибая поляну или ныряя в непроходимый бурелом,
где в  крошечных лучистых просветах розовели кисти смородины и пахло грибом.
Лиственница,  ель,  пихта, красные сосны, а в мокрых местах - тальник, - шли
грудью навстречу;  под ногами,  цепляясь за сапоги,  вздрагивали и  ломались
сучья;  гнилые пни предательски выдерживали упор ноги и рушились в следующий
момент; человек падал.
     Когда  свечерело и  все,  основательно избив ноги,  почувствовали,  что
усталость переходит в  изнеможение,  -  впереди,  меж тонкими стволами елей,
показалась светлая редина;  глухой  ропот  невидимой реки  хлынул  в  сердца
приливом бодрости и  успокоением.  Первым на  берег вышел Афанасьев;  бросив
короткий взгляд вперед себя, как бы закрепляя этим пройденное расстояние, он
обернулся и прикрикнул отставшим товарищам:
     - Берем влево на пароход!
     Все  четверо,  перед тем как тронуться дальше,  остановились на  зыбком
дерне изрытого корнями обрыва.  Струистая, черная от глубины русла и хмурого
неба  поверхность дикой реки  казалась мглой трещины:  гоняясь за  мошкарой,
плавали  хариусы;   тысячелетняя  жуть   трущоб  покровительственно  внимала
человеческому дыханию. Ивняк, закрывая отмели, теснился к реке; он напоминал
груды зеленых шапок, разбросанных лесовиками в жаркий день. Противоположный,
разрушенный водой берег был  сплошь усеян подмытыми,  падающими,  как смятая
трава, чахлыми, тонкими стволами.
     - Никогда больше не буду курить полукрупку,  -  сказал Гадаутов. - Сале
мезон,  апизодон,  гвандилье; варварский табак, снадобье дикарей. Дома куплю
полфунта за четыре рубля. Барбезон.
     Его особенностью была привычка произносить с  окончанием на французский
лад  бессмысленные,  выдуманные  им  самим  слова,  мешая  сюда  кое-что  из
иностранных словарей,  засевшее в памяти;  вместе это напоминало сонный бред
француза в России.
     - Прекрасно,  -  отвечая на  свои  мысли,  сказал Мордкин.  -  Поживем,
увидим.
     Постояв, все двинулись берегом. Справа, неожиданно показываясь и так же
неожиданно  исчезая,   прорывался  сквозь  ветки   сумеречный  блеск   реки;
изгибаясь, крутясь, делая петли, тропинка следовала ее течению. Временами на
ягоднике,  треща  жирными  крыльями,  взлетала  тетерка,  беспокойно кричали
дрозды,  затем снова наступала тишина,  баюкающая и тревожная.  Благодатский
увидел белку; она скользила по стволу сосны винтом, показывая одну мордочку.
Когда прошел еще  один короткий лесной час,  и  все кругом,  затканное дымом
сумерек,  стало неясным,  растворяющимся в преддверии тьмы, и сильнее запела
мошкара, и небо опустилось ниже, Афанасьев остановился. Наткнувшись на него,
перестали шагать Благодатский, Мордкин и Гадаутов, Афанасьев сказал:
     - Мы заблудились.


        "II"

     Он сказал это не возвышая и не понижая голоса, коротко, словно отрубил.
Тотчас же все и сам он испытали ощущение особого рода - среднее между злобой
и головокружением.  Конец пути, представляемый до сих пор где-то поблизости,
вдруг перестал даже существовать,  исчез;  отбежал назад, в сторону и исчез.
После недолгого молчания Мордкин сказал:
     - Так.  Излишняя самонадеянность к  этому и  приводит.  Это  все  левые
Афанасьевские тропинки.
     - "Левые"  тропинки,   -  возразил  Афанасьев,  резко  поворачиваясь  к
Мордкину.  -  открыты не мною. Маршрут записан и вам известен. От Кушельских
озер по езженной дороге четыре версты, тропинками же - семь поворотов влево,
один направо, и еще один влево, к реке. Чего же вы хотите?
     - Это значит, что мы где-то сбились, - авторитетно заявил Благодатский.
- А где же пароход?
     - Черт скушал,  -  сказал Гадаутов.  -  Может быть, позади, может быть,
впереди.  Мы шли верно,  но где-то один из семи прозевали, пошли прямо. Куда
мы пришли?  Я не знаю -  Пушкин знает!  Пойдем, как шли, делать нечего. Нет,
погодите, - крикнул он вдруг и покраснел от волнения, - ей-богу, это место я
знаю.  Ходил в прошлом году с Зайцевым.  Видите?  Четыре дерева повалились к
воде? Видите?
     - Да, - сказал хор.
     - Карамба.  Оппигуа.  Недалеко,  я  вам говорю,  недалеко,  даже совсем
близко.  -  Уверяя, Гадаутов резко жестикулировал. - Отсюда, прямо, как шли,
еще с версту, - не больше. Я помню.
     Он  выдержал  три  долгих,   рассматривающих  его  в  упор,  взгляда  и
улыбнулся. Он верил себе. Афанасьев покачал головой и пошел быстро, не желая
терять времени.  Гадаутов шел сзади,  жадно и цепко осматриваясь.  Место это
казалось  ему  одновременно знакомым  и  чуждым.  Глинистая  отмель,  четыре
склоненные к  воде дерева...  Он рылся в  памяти.  Миллионное царство лесных
примет,   разбросанных  в  дебрях,   осадило  взвихренную  его  память  ясно
увиденными корягами,  ямами, плесами, гарями, вырубками, остожьями, дуплами:
собранные все вместе,  в  ужасающем изобилии своем,  они составили бы  новый
сплошной лес, полный тревожного однообразия.
     Черная вода справа открывалась и отходила,  поблескивала и пряталась за
хвойной стеной;  от  ее  обрывистых берегов и  мрачных стрежей веяло скрытой
угрозой.  Через  несколько минут  Гадаутов снова увидел четыре тонкие ели  с
вывернутыми корнями -  двойник оставленной позади приметы.  А далее,  как бы
издеваясь,  потянулся берег, сплошь усыпанный буреломом; подкошенные водой и
ветром стволы нагибались подобно огромным прутьям,  и трудно было отличить в
этих местах один аршин берега от соседнего с  ним аршина -  все было похоже,
дико и зелено.
     - Куда  мы  идем?  -  спросил  Мордкин,  оборачивая к  Гадаутову  лицо,
вымазанное грязным потом пополам с кровью раздавленных комаров.  -  Парохода
нет и не будет!  -  Он взмахнул ружьем и едва не швырнул его на землю.  -  Я
ложусь спать и не тронусь с места.  Я более не могу идти, у меня одышка! Как
хотите...
     Излив свое раздражение,  он  хлопнул рукой по вспухшей от укусов шее и,
шатаясь на дрожащих ногах, тихо пошел "перед. Гадаутов, не отвечая Мордкину,
исчез  где-то  в  стороне  и,  наполняя  лес  медвежьим треском,  вернулся к
товарищам. Лицо его дышало светлой уверенностью.
     - Если бы не моя память,  -  сказал он, тоскливо чувствуя, что лжет или
себе,  или другим,  -  то,  клянусь мозолями моих ног, не знаю, что стали бы
делать вы.  Поперечный корень под моими ногами,  выгнутый кренделем,  то же,
что пароход. Это место я помню. Мы скоро придем.
     Искренний его тон смыл расцветающие на бледных лицах кривые улыбки. Ему
никто не ответил,  никто не усомнился в его словах:  верить было необходимо,
сомнение  не  имело  смысла.  Глухие  сумерки  подгоняли  людей;  обваренные
распухшие ноги ступали как попало,  вихляясь в корнях;  угорелые от страха и
изнурения,  четыре человека шли версту за  верстой,  не замечая пройденного;
каждое усилие тела напоминало о себе отчетливой болью,  острой,  как тиканье
часов в темной комнате.
     - Пришли,  -  сонным голосом произнес Мордкин и отстал,  поравнявшись с
Гадаутовым.  Гадаутов прошел мимо, то, чувствуя на спине тяжесть, отскочил в
сторону, а Мордкин скользнул по его плечу и плашмя упал в кусты, согнувшись,
как белье на веревке; это был обморок.
     - Эй.  -  сказал Гадаутов,  чуть  не  плача от  утомления и  испуга,  -
остановитесь,  бараны,  потеряем полчаса на медицину и  милосердие!  Он упал
сзади меня. Анафема!


        "III"

     Идти за водой не было ни у кого сил. Афанасьев, положив голову Мордкина
себе на колени,  бесчеловечно тер ему уши;  Мордкин вздохнул,  сел,  помотал
головой,  всхлипнул  нервным  смешком,  встал  и  пошел.  Через  пять  шагов
Афанасьев схватил его за руку,  взял за плечи и  повернул в  другую сторону.
Очнувшись, Мордкин пошел назад.
     - Скоро придем,  -  тихо сказал Гадаутов. - Темно; это пустяки; держись
берегом у воды. Вы знаете, чем я руководствуюсь? Рядом стоит двойной пень, я
шел тут в прошлом году.
     Все спуталось в его голове.  Иногда казалось ему,  что он спит и сквозь
сон,  стряхивая оцепенение,  узнает места,  но  тут же гасла слабая вера,  и
отчаяние зажимало сердце в  кулак,  наполняя виски шумом торопливого пульса;
однообразие  вечернего  леса   давило   суровой  новизной,   чуждой   давним
воспоминаниям.  Время от времени,  различив в  чаще прихотливый изгиб дерева
или  очень  глубокую мургу,  -  он  как  будто  припоминал их,  думал о  них
мучительно,  сомневаясь,  убеждаясь, воспламеняясь уверенностью и сомневаясь
опять.  На  ходу,  задыхаясь и  выплевывая лезущих в  рот мошек,  он  устало
твердил:
     - Как я вам говорил.  Вот бревно в иле.  Осталось,  я думаю,  не совсем
много. Скоро придем.
     Один раз в  ответ на  это раздался истерический взрыв ругательств.  Все
шли быстро и  молча;  срываясь,  шаг переходил в бег,  и за тем,  кто бежал,
пускались бежать все,  не рассуждая и  не останавливаясь.  Слепое стремление
вперед,  как попало и куда попало, было для них единственным, самым надежным
шансом.  Сознание вытеснялось страхом,  воля -  инстинктом,  мысль -  лесом;
словесные толчки  Гадаутова напоминали удар  кнута;  смысл  его  восклицаний
отзывался в  измученных сердцах таинственным словом:  вот-вот,  здесь-здесь,
сейчас-сейчас, там-там.
     Никто не заметил,  как и когда исчез свет.  Мрак медленно разбил его на
ничтожные,  слабые клочки,  отсветы,  иглы лучей, пятна, теплящиеся верхушки
деревьев,  убивая, одного за другим, светлых солдат Дня. Мгла осела в лесную
гладь,  сплавила в  яркую черноту краски и  линии,  ослепила глаза,  гукнула
филином и притихла.
     Идти так,  как шли эти люди дальше, можно только раз в жизни. Разбитый,
истерзанный,  с  пылающей головой  и  пересохшим горлом,  двигался человек о
четырех головах,  на четвереньках, ползком, срываясь, тыкаясь лицом в жидкую
глину  берега,   прыгая,   давя  кусты,  ломая  плечом  и  грудью  невидимые
препятствия,  человек этот, лишенный человеческих мыслей, притиснутый тоской
и отчаянием,  тащил свое изодранное тело у самой воды еще около часа. Сонное
журчание реки перебил, голос:
     - Кажется, сейчас мы будем на месте. Еще немного, еще!
     Это  сказал Гадаутов,  усиливаясь сделать еще  шаг.  Руки  и  колени не
повиновались ему. Затравленный тьмой, он упал, сунулся подбородком в землю и
застонал.
     В  этот  момент,  оглушая  четырехголового человека потрясающим холодом
неожиданности,  нечеловеческий,  пронзительный вой бросился от земли к небу,
рванул тьму, перешел в певучий рев, ухнул долгим эхом и смолк.
     Крики  с  берега,   ответившие  гудку  парохода,  превзошли  его  силой
сумасшедшей радости и жутким,  хриплым, родственным голосом зверей. Падая на
мостки, но пытаясь еще пустить в ход подгибающиеся колени, Гадаутов сказал:
     - Я говорил. И никогда не обманываю. Же пруа д'аржан.


        "ПРИМЕЧАНИЯ"

     Глухая тропа.  Впервые под заглавием "Глухая тревога" -  журнал "Солнце
России", 1913, Э 28 (179).
     Остожье - площадка для стога, скирды, устланная соломой.
     Мурга - провал, яма.
                                                                    Ю.Киркин



        "Александр Степанович Грин. Имение Хонса"



     ---------------------------------------------------------------------
     А.С.Грин. Собр.соч. в 6-ти томах. Том 2. - М.: Правда, 1980
     OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 25 марта 2003 года
     ----------------------------