йдем.
     Мне стало жалко их,  Ритль,  этих маленьких лесных душ; но чем я мог им
помочь?..  Я горевал вместе с ними. Так сидели мы втроем, молча, среди живой
тишины, в кротком, печальном оцепенении.
     - Я слышал еще,  - виновато сказал он, - что будто дело произойдет так:
везде будет железо и  камень,  и  парра-ходы,  и ничего больше.  А потом они
снова захотят жить с  нами в  близком соседстве;  устанут,  говорят,  они от
этого... элек...
     - Электричества.
     - Да,  да.  Ну,  так мы пока можем побыть и в изгнании.  Как вы думаете
насчет этого?
     В  этот  момент я  услышал тихий  и  ровный плач;  он  напоминал шелест
падающих сосновых шишек.
     - Ну, - сказал он, - так усни. Чего же плакать?
     Женщина продолжала рыдать на его плече.  Из ее маленьких,  светлых глаз
катились быстрые слезы.
     - Я хочу спать, - твердила она, - а надо опять идти... идти...
     Он повернулся к ней,  и оба растаяли, затрепетали прозрачными силуэтами
на освещенном песке, затем исчезли. Я встал, Ритль; было темно, костер шипел
мокрыми от росы сучьями.
     После этого я  встречал их каждую ночь.  Они приходили и  исчезали,  но
между жалобами от  них можно было узнать многое о  их жизни.  Я  это делаю -
беру лодку и еду.  Вчера мы обсуждали,  например, скверные черты в характере
волка. Вы видите...
     Пенкаль повернулся. Камень был пуст; вдали замирали быстрые шаги Ритля.
     "Я напугал его,  -  подумал молодой человек,  -  теперь он считает меня
бесноватым или -  что все равно - приятелем самого черта. Но я, кажется, сам
позабыл о его присутствии. Это ведь лунный свет..."
     Он не договорил и посмотрел вверх,  где чистая луна сочиняла ему сказку
о  его  собственной замкнутой  и  беспредельной душе.  Затем,  обойдя  лужи,
Пенкаль сел  в  лодку,  толкнул веслом  заскрипевший песок  и  растворился в
прозрачной мгле.


        "III"

     - Где же его искать?
     - В аду.
     - Без шуток, говори, куда держать?
     - Держи пока прямо. А потом - на свет.
     После  мгновенного  замешательства,  вызванного  коротеньким  диалогом,
весла заработали так  быстро,  что  рулевой качнулся назад.  Несколько минут
прошло в совершенном молчании, затем тот, кто рекомендовал отправиться в ад,
глухо проговорил:
     - Темно. Подлей масла в фонарь, Син; он гаснет.
     - Я предлагаю вернуться, - заявил Паск.
     - Вернись, - ответил с недобрым оттенком в голосе мрачный человек. - По
воде ты дойдешь до берега, а там сядешь в лодку.
     Остальные захохотали.  Смех их  показал шутнику,  что слова его немного
смешны, и он засмеялся после всех сам, совершенно несвоевременно, потому что
в  этот  момент Энди  ушиб  себе  ногу веслом и  застонал с  кроткой яростью
ангела, проворонившего пару приличных душ.
     - Луна скрылась,  -  сказал Паск,  -  и очень кстати.  Кружись до утра,
Льюз.
     - Нет,  -  сказал мрачный человек, названный Льюзом, - дело должно быть
сделано.  Я хочу посмотреть дьявольские игрушки Пенкаля... или запою песенку
под названием: "Ритль, береги ребра!", а то...
     Он  стих  и   погрозил  кулаком  зюйд-весту.   Четыре  силуэта  мужчин,
обведенные каймой борта  в  тусклом свете дымного фонаря,  плыли над  водой,
усиленно загребая веслами. Паск спросил:
     - Возможны ли такие шутки?
     - То  есть  мы  -  дураки,  -  скорбно поправил Льюз.  -  Не  мешало бы
воротиться и  расспросить Ритля,  а?  -  Льюз  дернул  рулем.  -  Я  мог  бы
рассказать вам,  -  проговорил он,  - как один человек... какой - все равно,
зашел на кукурузное поле.
     Прошло пять  минут,  пока  Син  осведомился,  чего ради этот несчастный
подвергся такой странной участи.
     - Он утонул,  - задумчиво пояснил Льюз, - и утонул потому, что это было
не кукурузное поле, а озеро. Поняли?
     Кто-то вздохнул. Энди повернул голову.
     - Огонь влево, - сказал он, переставая грести.
     Нетерпеливое,  отчасти  жуткое  ожидание  достигло крайнего напряжения.
Льюз  направлял лодку.  Слева под  лесом,  у  большой песчаной косы трепетал
красный огонь костра. Маленький, одинокий, он тихо манил парней; может быть,
там сидел Пенкаль.
     Без  команды,  словно по  уговору,  Син,  Энди и  Паск бережно загребли
веслами,   словно  не  вынимая  их  из  воды,  отчего  лодка  бесшумно,  как
окрыленная,  скользнула к  земле  и  остановилась,  толкнувшись о  подводные
кряжи.
     - Ну, выходи, - смущенно проговорил Льюз.
     Все  двинулись  кучкой,  молча,  подавленные  тишиной  и  предчувствием
разочарования.  Пенкаль сидел на корточках у огня; в котелке, повешенном над
угольями,   что-то   шипело  и   булькало;   смеющиеся  глаза  вопросительно
остановились на Льюзе.
     - Вот  погреемся!  -  неестественно  сказал  Син,  избегая  глядеть  на
кузнеца.
     Льюз  мрачно  улыбнулся,  присев  боком  к  огню;  Паск  остановился  в
отдалении; Энди для чего-то снял шапку и подбросил ее вверх.
     - Так вы прогуливаетесь, - сухо сказал Пенкаль.
     - Мы?  -  спросил Энди.  - Да... мы... ехали и... увидели этот огонь...
но...  Льюз потерял спички...  и  вот...  понимаете...  курить захотелось...
Верно я говорю, Льюз? Ну... мы и того... Здравствуйте!
     Котелок покачнулся.  Серая пена заструилась в огонь,  чадя и всхлюпывая
на угольях. Пенкаль бросился снимать варево, поддел котелок палкой и бережно
поставил на землю.
     - Это суп, - сказал он. - Хотите?
     Четыре человека недоверчиво переглянулись и протянули Пенкалю руки.
     - Прощайте! - сказал Энди. - Мы должны ехать: нам нужно... Льюз, закури
трубку.
     Льюз  сделал это,  подпалив усы,  так  как  дрожали руки,  и  затем все
удалились,  переговариваясь вполголоса о таинственных,  недоступных для глаз
их, лесных жителях.
     Когда их фигуры, раскачиваясь, ушли во мрак, - из-за туч выглянула луна
и затопила тревожным блеском далекую линию противоположного берега.


        "ПРИМЕЧАНИЯ"

     Лунный свет. Впервые - журнал "Всемирная панорама", 1911, Э 6 (95).
                                                                    Ю.Киркин



        "Александр Степанович Грин. "Она""



     ---------------------------------------------------------------------
     А.С.Грин. Собр.соч. в 6-ти томах. Том 2. - М.: Правда, 1980
     OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 25 марта 2003 года
     ---------------------------------------------------------------------


        "I"

     У  него  была всего одна молитва,  только одна.  Раньше он  не  молился
совсем,  даже тогда, когда жизнь вырывала из смятенной души крики бессилия и
ярости.  А  теперь,  сидя у  открытого окна,  вечером,  когда город зажигает
немые,   бесчисленные  огни,  или  на  пароходной  палубе,  в  час  розового
предрассветного тумана,  или в  купе вагона,  скользя утомленным взглядом по
бархату  и  позолоте  отделки  -  он  молился,  молитвой  заключая тревожный
грохочущий день, полный тоски. Губы его шептали:
     "Не знаю,  верю ли я  в тебя.  Не знаю,  есть ли ты.  Я ничего не знаю,
ничего.  Но помоги мне найти ее. Ее, только ее. Я не обременю тебя просьбами
и слезами о счастье. Я не трону ее, если она счастлива, и не покажусь ей. Но
взглянуть на нее, раз, только раз, - дозволь. Буду целовать грязь от ног ее.
Всю бездну нежности моей и  тоски разверну я  перед глазами ее.  Ты слышишь,
господи? Отдай, верни мне ее, отдай!"
     А ночь безмолвствовала, и фиакры с огненными глазами проносились мимо в
щелканье копыт,  и в жутком ночном веселье плясала, пьянея, улица. И пароход
бежал в  розовом тумане к огненному светилу,  золотившему горизонт.  И мерно
громыхал железной броней поезд,  стуча рельсами.  И  не  было ответа молитве
его.
     Тогда  он  приходил в  ярость  и  стучал ногами и  плакал без  рыданий,
стиснув побледневшие губы. И снова, тоскуя, говорил с гневом и дрожью:
     - Ты не слышишь? Слышишь ли ты? Отдай мне ее, отдай!
     В  молодости он  топтал веру  других и  смеялся веселым,  презрительным
смехом над кумирами,  бессильными, как создавшие их. А теперь творил в храме
души  своей  божество,   творил  тщательно  и  ревниво,   создавая  кроткий,
милосердный образ всемогущего существа. Из остатков детских воспоминаний, из
минут умиления перед бесконечностью,  рассыпанных в его жизни,  из церковных
крестов и напевов слагал он темный милосердный облик его и молился ему.
     Миллионы людей шли мимо, и миллионы эти были не нужны ему. Он был чужой
для них,  они были для него -  звук,  число,  название,  пустое место.  Один
человек был  ему  нужен,  один  желанен,  но  не  было  того  человека.  Все
многообразие лиц,  походок, сердец и взглядов для него не существовало. Один
взгляд был нужен ему,  одно лицо, одно сердце, но не было того человека, той
женщины.
     Печальная ласка сумерек изо  дня  в  день одевала его лицо с  закрытыми
глазами  и  голову,  опущенную  на  руки.  Вечерние  тени  толпились вокруг,
смотрели и слушали мысли без слов, чувства без названия, образы без красок.
     Открывались глаза человека,  спрашивая темноту и  образы,  и  мысли без
слов толпились в душе его.
     Тогда говорил он  словами,  прислушиваясь к  своему голосу,  но одиноко
звучал его голос.  А  мысли без слов и образы опережали слова его и,  клубом
подкатывая к  горлу,  теснили дыхание.  И  тени сумерек слушали его  жалобу,
росли и темнели.
     - Я один, родная, один, но где ты? Не знаю. Каждый день бегут мимо меня
вагоны с освещенными окнами, люди видны в окнах, они поют, смеются или едят.
Но тебя нет с ними, родная!
     И пароходы,  гиганты с бесчисленными глазами,  пристают в гавани каждый
день,  там,  где ослепительно горит электричество и движется плотная, черная
толпа.  Сотни людей идут по сходням, радуются и грустят, но тебя нет с ними,
родная!
     Грохочут улицы,  вывески  ресторанов сверкают,  как  диадемы,  и  катит
людские волны безумный город. Молодые и старые, мужчины и женщины, школьники
и проститутки,  красавицы и нищие идут мимо,  толкают меня и смотрят, но нет
тебя с ними, родная!
     Я ищу и хочу тебя,  хочу ласки твоей,  хочу счастья. Я уже не помню как
смеешься ты.  Я забыл запах твоих волос,  игру губ.  Я найду тебя. Я бегу за
каждой женщиной, похожей на тебя, и, нагнав, проклинаю ее. Жажда томит меня,
и высохла моя грудь,  но нет тебя.  Отзовись же,  найдись. Сядь на колени ко
мне,  щекой  прижмись к  моему лицу  и  смейся как  раньше,  золотом солнца,
радостью жизни.  Я  укачаю,  убаюкаю тебя  на  руках,  распущу твои волосы и
каждый отдельный волосок поцелую. Я спою тебе песенку, и ты уснешь.
     Шли минуты,  часы,  и  звонко бегал маятник,  отбивая секунды в  живой,
мучительной тишине.  А  он  все  сидел,  очарованный страданием,  качаясь из
стороны в сторону.  И вот из страшной, черной глубины души кто-то, на блоках
и  цепях,  начинал подымать груз невероятной тяжести.  От  усилий неведомого
существа кровь приливала к вискам,  стучала и говорила торопливым,  безумным
шепотом. А тоска металась, острыми крыльями била в сердце, и с каждым ударом
крыла хотело крикнуть,  застонать сердце, готовое лопнуть, как гуттаперчевый
шар. А груз подымался, скрипя, все выше, и медленно прессовал грудь, выгоняя
воздух из легких, и ворочался там острыми гранями.
     Он  сжимал  руками  голову  и,  с  дрожью  напрягая  тело,  гнал  прочь
нечеловеческую тяжесть.  А  груз -  воспоминание -  все рос,  двигаясь,  как
лавина и звенел забытыми словами, розовым смехом, радостью смущенных ресниц.
     Он кричал:
     - Не хочу! Не надо!
     Но каждый раз,  обессиленный,  снова и снова видел во весь рост то, что
бывает однажды,  что не  повторится ни  с  ним,  ни  с  другим,  ни  с  кем,
никогда...


        "II"

     В  саду темно,  сыро и  хорошо.  Три дня он не виделся с  ней и  теперь
пришел  трепещущий,  довольный и  робкий.  Под  их  ногами хрустел песок,  и
казалось в темноте,  что она улыбается,  смеется над его любовью, видит ее и
думает.  От  этого волнение еще больше мучило его,  и  тягостным становилось
молчание.
     Они  сели:  он  отодвинулся  от  ее  колен,  боясь,  что  прикосновение
взволнует его любовь и бессвязными,  тяжелыми словами вырвется наружу. Тогда
надо будет уйти. Кончится все, и нельзя больше будет видеть ее. Так думал он
за пять минут перед самыми счастливыми минутами своей жизни.
     - Я  вчера ждала вас,  -  сказала девушка,  -  и третьего дня ждала,  и
сегодня. Но вы не приходили. Разве так поступают с друзьями?
     Ласковое ожидание слышалось в ее голосе,  а ему оно казалось насмешкой,
и  от  этого горькое,  обидное чувство мешало дышать.  Поборов волнение,  он
грубо и раздражительно сказал ей:
     - Зачем ждали. Разве не все равно вам?
     В  темноте он  почувствовал,  как  лицо девушки побледнело и  сделалось
замкнутым от его грубости,  как глубокими и печальными стали глаза. Помолчав
немного, она сказала с трудом:
     - Если вы...  я не знаю.  Если вам все равно -  конечно... Пройдемтесь.
Скучно сидеть.
     Но уже жалость к себе,  к ней, раскаяние и умиление перед своею любовью
охватили его.  Не зная сам,  как -  он взял ее руки -  горячими и бесконечно
милыми были маленькие,  тонкие пальцы -  и сказал,  сперва мысленно, а потом
вслух:
     - Милая! Милая! Простите меня!
     Настало молчание.  Казалось,  что ему не будет конца.  Но уже близилось
могучее биение радости.  Играла ли в  это время музыка,  пел ли кто -  он не
помнит.  Кажется, стало светло и тягостно-сладко. Она не отняла своих рук, и
он сам благоговейно и  осторожно выпустил ее пальцы.  Стучало ли его сердце,
пел ли кто - он не помнит.
     И девушка -  его возлюбленная,  его радость,  встала,  и он - без слов,
понимая каждое ее движение,  пошел за ней,  в  ее комнату,  и там долго,  со
слезами  смотрел,   смотрел  на  ее  раскрасневшееся  лицо,   ставшее  вдруг
близким-близким,  бесконечно простым и  добрым.  Она смеялась и говорила,  а
кружево на ее груди трепетало, как бабочка.
     - Скажите мне: "Я люблю вас!"
     Он повторял, стыдливо и смущенно:
     - Я люблю вас! Люблю вас! Нет - тебя люблю!..
     Она засмеялась,  отвернувшись,  а он смотрел на ее плечи, вздрагивающие
от смеха,  на край розового,  маленького уха,  обвитого русой прядкой волос.
Как-то  он  подошел к  ней,  обнял  сзади  за  плечи и  шею  и  вздрогнул от
прикосновения теплого,  трепетного тела.  Она  крепко  прижалась  маленьким,
круглым подбородком к  его  руке  и  глядела прямо  перед  собой,  в  стену,
счастливыми, нервно-блестящими глазами. А он спросил:
     - Можно мне обнять тебя?
     Она  засмеялась еще сильнее неслышным,  коротеньким смехом.  Засмеялась
оттого,   что  он  такой  смешной:   сперва  обнял,   а  потом  уже  спросил
позволения...


        "III"

     Так сидел он часами,  но груз страшной тяжести висел в его душе, груз с
бледным лицом и шутливо-ласковым взглядом.  Тогда он вставал и шел в темные,
извилистые закоулки города,  где пьяное мерцание красных фонарей с разбитыми
стеклами освещает грязные булыжники и тонет в блестящих,  вонючих лужах.  За
столиками,  где  пируют  матросы  со  своими  возлюбленными и  хриплый хохот
заглушает ругательства и  женский плач,  садился и он,  пил вино,  смотрел и
слушал,  как страшный груз опускается ниже, а лицо девушки с русыми волосами
тонет в клубах едкого табачного дыма.
     Вверху медленно двигалась ночь,  звезды описывали полукруг с востока на
запад,   и   розовый  рассвет  придвигал  сонное  лицо   свое  к   разбитым,
подслеповатым окнам кабака.  Говор вокруг становился тише, ниже опускались к
столам опьяневшие тела, и лохматые, рыжие головы ложились на плечи подруг. А
его  тело становилось чужим,  и  казалось ему,  что голова живет отдельно от
тела, бросая тупые крохи сознания в бледную полумглу.
     Или он заходил в рестораны,  где красивые, сверкающие зеркала неутомимо
повторяли движения седого человека с молодым,  загорелым лицом. На мраморных
столиках  белели  девственно  чистые  скатерти,  сверкая  снежными  изломами
складок,  румянец плодов  алел  в  хрустальных вазах,  и  море  яркого света
дрожало и  плыло  в  звуках бесшабашных мелодий огненными,  острыми точками.
Огромные,  цветные шляпы женщин с  нахальными улыбками колебались вокруг.  А
люди в  черном целовали их руки,  красные губы,  полные плечи,  вздрагивая и
пьянея от удовольствия.
     И  снова сонный рассвет придвигал розовое лицо  свое к  матовым узорным
окнам  и  восковыми,   мертвенными  тенями  покрывал  лица  людей.  В  свете
наступающего дня  они  казались  призраками,  обрывками  сна,  уродливыми  и
жалкими.  Блестело последнее золото, последние посетители в смятых манишках,
в  шляпах,  сдвинутых на затылок,  расплачивались и уходили,  а он сидел,  и
пустым казался ему наступающий день, пустым и ненужным, как бутылки, стоящие
на столе. Дыханием его было страдание, и молитвой была тоска его.


        "IV"

     С тех пор прошло пять лет.
     Пять лет прошло с  того дня,  когда он в  первый раз обнял ее и сказал:
"Можно обнять тебя?" Пять лет.
     Из крепости он вышел седой.  Ни письма, ни привета он не получил за эти
три года, ничего. Его содержали, как важного государственного преступника, и
ни одно известие о  ней не всколыхнуло его сердце.  Людям,  посадившим его в
тюрьму, не было дела до его страданий; они служили отечеству.
     О  жизни своей в  эти три года он всегда боялся вспоминать и  с  ужасом
приговоренного к  смерти вскакивал ночью с  постели,  когда снилось,  что он
снова  в  тюрьме.  Помнил  только,  что  с  грустью мечтал  о  пытках  тела,
существовавших  в  доброе  старое  время,   и  жалел,  что  не  может  своим
изорванным,  окровавленным телом  купить  свидание с  ней.  Раньше это  было
можно, в то доброе старое время.
     Когда его выпустили, оправданного, он стал искать ее. Огромность задачи
не поставила его в тупик.  Но следы ее исчезли,  и никто не мог сказать ему,
где она.  В мире людей,  среди которых он жил,  связи и знакомства непрочны,
как самая жизнь этих людей.  Приходят одни,  уходят, приходят другие и снова
бесследно теряются в  шуме  и  холоде жизни.  Исчезают,  как  ночная роса  в
утренний час.
     Но упорно, неотступно, как мученик - смерть, как ученый - великую идею,
он  искал ее,  день за  днем,  месяц за  месяцем,  разъезжая по городам,  за
границей, везде, где мог ожидать встретить ее. Но не было того человека, той
женщины.
     Он спрашивал ее везде,  в отелях, гостиницах, адресных столах я клубах,
библиотеках и  союзах.  Кельнеры  и  гарсоны,  половые  и  чичероне  вежливо
выслушивали его,  когда,  стараясь казаться хладнокровным и  рассеянным,  он
спрашивал их, прислушиваясь к ответу всем телом, с тоскою и ужасом:
     - Скажите,  здесь не останавливалась Вера N?  Из России? Она из России,
русская.
     В лице людей, слушавших его, мелькало озабоченное, деловитое выражение.
Они бежали куда-то,  рылись в  больших книгах с  золотыми обрезами,  в кипах
листков и  журналов,  и  каждый раз,  бегая глазами по его загорелому лицу и
седым волосам, говорили виновато-ласковым голосом:
     - Вера N. Нет, мсье. Госпожи с этой фамилией у нас не было.
     Чем  дальше  спрашивал  он,  тем  труднее  становилось говорить  чужим,
равнодушным людям имя,  священное для него.  И начинало казаться,  что тайна
его -  уже не  тайна,  что выползла она из сокровенных тайников и  неслышной
тенью стелется по земле, из уст в уста, из мозга в мозг, передавая его муку,
его любовь.  С ненавистью смотрел он тогда в зеркало на свое лицо, проклиная
измученные,  угрюмые черты,  не  доверяя им,  как  скряга слугам,  берегущим
сокровище.  Если б лицо его стало каменной маской - ему было бы легче. Тогда
ни  один мускул,  ни  одно дрожание век не выдали бы тоски его.  Все труднее
было ему  спрашивать о  ней,  и  казалось,  что смех дрожит в  глазах людей,
отвечавших ему,  что  знают они  его тайну и  носят из  дома в  дом,  хватая
грязными пальцами, - сокровище, его любо