, ленивым плеском качало потонувшую во мраке яхту.
     Матросы,  ворочая брашпиль,  ставя паруса и  разматывая концы,  оживили
палубу  резкой  суетой  отплытия.  На  шканцах стоял  Эли,  а  Род,  начиная
сердиться на  Стара  "за  принимание пустяков  всерьез",  вызывающе говорил,
проходя мимо него с капитаном:
     - Дьявольская страна, провались она сквозь землю!
     К  Эли,  неподвижно смотрящему в темноту,  подошел доктор,  настроенный
поэтически и серьезно.
     - О ночь!  - сказал он. - Посмотрите, друг мой, на это волшебное небо и
грозный тихий океан и огни фонарей,  -  мы живем среди чудес,  холодные к их
могуществу.
     Но Эли ничего не ответил,  так как прекрасные земля и небо казались ему
суровым храмом, где обижают детей.


        "ПРИМЕЧАНИЯ"

     Племя Сиург.  Впервые -  "Ежемесячные литературные приложения к журналу
"Нива", 1913, Э 1.
     Сплин - хандра, тоскливое настроение.
                                                                    Ю.Киркин



        Александр Степанович Грин.
        Слон и Моська

     А.С.  Грин.  Собрание   сочинений  в  пяти   томах.  Том   первый.  М.,
"Художественная литература", 1991. Стр 39 - 67.
     Примечания А.А. Ревякиной.
     OCR "ЛИТ" сентябрь, 2001 по изданию:


     Из летописей ***ского батальона.


        "I"
     Моська  зажмурил  глаза  и  спустил курок. На  мишени  показался  белый
четырехугольник, и в то же мгновение он почувствовал сильный удар в шею...
     Всякий раз, когда  Моська выходил на плац, прикладывал по команде ружье
к плечу, целился в  мишень и, ожидая команды "пли", судорожно прижимал палец
к спуску, на него нападал непобедимый  страх. Моська - самый плохой солдат и
стрелок  роты -  служил  вот  уже  больше года, но  ни  свирепая  дисциплина
***ского  батальона,  ни   бесчисленные  побои,  наносимые   ему   всеми  из
начальства, ни  "отеческие" увещевания -  ничто не  могло  сделать  из  него
солдата "как все"...
     И когда наконец раздавалась команда "пли!", он весь обмирал и, зажмурив
глаза,  посылал пулю в пространство, где она начинала благополучно  визжать,
как будто совершенно не замечая мишеней, в которые Моська целился так долго,
упорно и безнадежно...
     Когда махальный после пятого,  и последнего, выстрела снова прикладывал
к Моськиной  мишени белый  четырехугольник,  а затем комически взмахивал  им
кверху, давая понять, что пулю можно искать где угодно, только  не в мишени,
Моська чувствовал, что к нему сзади подбегает фельдфебель  и с  размаху бьет
его в шею - раз и два! От таких ударов шапка у Моськи падала на землю, а сам
он, вытянувшись и замерев в жалкой принужденной позе, смотрел вперед  широко
раскрытыми глазами и  ничего  не видел от  слез,  застлавших все  поле и эти
ненавистные глупые мишени, которые как будто смеялись над ним.
     _____________
     Махальный  - Солдат,  на обязанности которого лежит  показывать красным
значком, в  какое место мишени попала  пуля.  Если  стрелок  даст  промах  -
махальный машет белым значком. (Здесь и далее примечания автора.)
     ________
     Несмотря на свое ничтожество в  специальном  "боевом"  значении, Моська
играл громадную роль в жизни первой роты.
     - Это господь наказывает  за грехи  наши,- говорил какой-нибудь офицер,
проходя  мимо  Моськи  и  с  ненавистью глядя  на его неуклюжую, обдерганную
фигуру.
     "Не было печали, так черти накачали",- думали его фельдфебель, взводный
и подвзводный.
     - Не было бы Моськи - хоть топись,- говорили солдаты.
     И  действительно,  не  будь Мосея,  или Моськи, как звали его все, роте
жилось бы еще хуже. В военной среде  существует неизвестно на чем основанное
убеждение, что первая по счету в батальоне  рота должна  быть также первой в
смысле  служебного  превосходства. Если бы так было всегда на самом деле, то
можно думать,  что вторая,  третья, четвертая,  пятая  шестая роты постоянно
уступают  все  больше и больше друг  другу в  служебном рвении и что шестая,
например, должна явиться чуть ли не  сборищем самых плохих и ленивых солдат.
На деле бывает, однако,  часто наоборот. Хотя  в первую  роту и назначают по
возможности более рослых  солдат,  но рослость еще  не служит  как известно,
признаком  особой способности к воинской "науке". Если же прибавить к этому,
что офицерство заведующее первой ротой,  точно такое же, как и  в остальных,
ни  хуже, ни лучше,  то  будет понятно,  почему сплошь и  рядом  на  смотрах
какая-нибудь пятая или шестая рота, которой раньше как-то  и  незаметно было
на  казарменном дворе,  вдруг получает разные "спасибо" и прочее,  а  первая
рота при гробовом молчании генерала отправляется восвояси домой.
     Моська служил в  первой роте. Его рост  и ширина  плеч  так понравились
уездному  воинскому  начальнику  что  Моська  был  назначен  в  первую роту.
Трудность и бессмысленность солдатской службы  и жизни подействовали на него
ошеломляюще. После  двухнедельных испытаний, когда начальство убедилось, что
в  ближайшем  будущем  разве  только  сверхъестественное вмешательство может
помочь  Моське  сделаться солдатом "как все",- он стал козлом отпущения. Его
били, гоняли немилосердно, ставили  "под ранец",  и он молчал  и  безропотно
переносил эти  гонения,  как  будто сам  считал  себя ответственным за  свою
неспособность к военной службе.
     Не проходило дня, чтоб Моська не повергал в уныние своего "фитьфебеля".
То он повертывался не  в ту сторону,  куда  нужно;  то,  вскидывая на  плечо
винтовку, так ударял штыком о штык соседа, что тот ронял  ружье; то приходил
на  ученье  в нечищеных  сапогах, или надевал шапку без кокарды, или забывал
патронташ, или свертывал шинель так, что она на ходу развертывалась и Моське
надо было выходить  из  строя  под  градом  ругательств, то... Но  всего  не
пересчитаешь... Достаточно сказать, что если бы проследить шаг за шагом  всю
солдатскую жизнь Моськи, не нашлось бы,  пожалуй, ни одного из преступлений,
караемых  дисциплинарными  взысканиями,  которых  не  совершал бы Моська  по
нескольку раз.
     Вся  ненависть  начальства  к  солдату как  к  чему-то живому,  которая
обращает его в слепую, покорную машину,- сосредоточилась на Моське... Моська
портит  роту. Моська  растлевающим образом  действует на солдат, Моська глуп
более, чем полагается быть глупым солдату.
     Правда,  было много способов отделаться от  неудобного солдата... Можно
было послать его в "комиссию",  объявить  больным и отпустить домой... Можно
было перевести в другую роту... Можно было, наконец, просто прогнать  Моську
со службы...
     Но там, где человек превращает другого человека в послушную машину, где
сделаться  машиной  считается доблестью и  где не всякий, даже  при желании,
может  упрятать свою натуру в железные рамки дисциплины,- там таких  решений
быть  не  могло... Первая  и  главная  обязанность  начальства  -  из сырого
деревенского материала  сделать  чистенькие,  щеголеватые машинки, способные
двигаться и стрелять по приказанию. Моська не мог сделаться такой машинкой -
значит, его нужно сделать  таким,  закон  дисциплины  не  должен терпеть  ни
исключений,  ни  поражений...  А  быть  может,  Моська  не  желал  сделаться
"хорошим"  солдатом? Быть может, он не глуп,  а умен,  как  змий, ловок, как
кошка, меток, как Немврод',  и храбр, как тысяча  чертей, и только намеренно
уклоняется   от   солдатской   службы,  разыгрывая  дурака   в   расчете  на
освобождение?  А если не так, если он  действительно никуда  не годится,- не
послужит  ли  его освобождение  причиной  того, что  другие  нарочно  станут
прикидываться неумелыми? Перевести в другую роту? Но это, во-первых, значило
бы признать свое бессилие.  Перед кем?  Каким-то  Моськой...  Во-вторых, это
была бы уступка человеческой природе, которая на солдатской службе в  расчет
не принимается.
     Итак, Моська служил в первой роте.
     __________
     Немврод - древний сказочный царь, знаменитый охотник.
     ___________

        "II"

     А между тем никто не мог бы положа руку на  сердце сказать, что  Моська
глуп.  И  сам  он,  вспоминая иногда  в  редкие минуты отдыха  все,  что ему
приходится  выносить, вспоминая  все  ругательства: "Осел! Остолоп! Скотина!
Дубина!"  - и прочее, недоумевал; чем он уж так очень глуп? Жизнь в деревне,
где  он  вырос  и жил  до  солдатчины, казалась ему гораздо  более  сложной,
требующей более толкового отношения  к себе, чем  здесь,  и, однако, там,  в
деревне, никто не называл его дураком, не глумился и не ругался над ним.
     И  он  вспоминал большое,  зеленое,  освещенное  горячим светом  солнца
поле... А сам он, Моська, в посконной рубахе, босиком, мерными взмахами косы
кладет ряд  за рядом темно-зеленую упругую траву... Коса шуршит чуть слышно,
и в каждом ее взмахе  чувствуется  сила и сноровка. Ни  один корень, ни один
камень не  задержит  ее. Как  живая,  обходит  она все препятствия выстригая
пригорки и ложбинки, кружась возле кустов с чуть слышным легким звоном.
     А  вот весна... Блестят  лужи, темные, грязные, в  белых  рамках еще не
везде  растаявшего снега... Свежо, но к  полудню начинает припекать.  Моська
ворочает  дюжими, одетыми в желтые кожаные рукавицы  руками  большие, белые,
свежеобтесанные бревна...  От ловких ударов остро  отточенного  топора летят
щепки, ряд за рядом вырастает сруб...
     И вся крестьянская  жизнь, полная  непрестанных  забот, хлопот, труда и
усилия,  начинает развертываться  перед  ним...  Особенно  любил  вспоминать
Моська,  как зимой, вставши чуть  свет и  поев  при огне горячих  блинов, он
запрягал кобылу  и ехал  на станцию отвозить в  город  пассажиров...  Стужа,
ветер; зипунишко то  и дело пропускает холодные струйки морозного воздуха...
Но Моська молод,  два-три  удара  кнута - и тарантасик летит во  весь  опор,
подбрасывая злополучного пассажира...
     Если только вздох самого  Моськи,  вспоминающего  подчас  голодную,  но
более  свободную  и  милую  жизнь,  не  прерывал  его  размышлений,  то  эти
размышления обыкновенно нарушал грубый окрик взводного:
     - Э-эй, Моська! Что шары-то уставил? Ступай почисть сапоги!
     Моська берет сапоги и начинает их чистить. Но в блеске сапожного  носка
он уже опять видит  блестящие  струи деревенской вертлявой речки, маленького
мальчишку  Моську, который, задрав рубаху до плеч, упорно старается схватить
руками быстрых, скользких вьюнов.
     Когда  наступил срок  и Моське  надо  было тянуть жребий, он не испытал
особенной  грусти...  Напротив,  когда его,  голого, ощупали,  как лошадь, в
воинском  присутствии  и  плотный  мужчина  с  бакенбардами  громко  сказал:
"Годен!"  - он  испытал даже  некоторое удовольствие  при  мысли, что в его,
Моськиной, жизни  начинается какая-то новая полоса,  совершенно отличная  от
прежнего  времяпрепровождения.  Ему,  силачу и здоровяку,  шутя разгибающему
подкову и  кулаком  ломавшему  кирпичи, служба  казалась игрушкой - веселой,
занятной и почетной. "Ну што такое ружо! - думал он.- Эка невидаль  - девять
фунтов!" А солдатские  мундиры, в которых приезжали на побывку в деревню его
земляки, приводили Моську в наивное восхищение.
     "Чай, все царское",-  думал он, с почтением поглядывая на соседа Гришку
или  Петьку, который, ухарски  заломив шапку на  затылок,  рассыпался мелким
бесом перед деревенскими красавицами.
     "Ишь  царь-то  он, гляди,  как наряжат!  Мне  бы эдакое!" -  и смущенно
вздыхал, оглядывая свою неказистую деревенскую одежонку.
     А теперь он сам будет такой!
     Увы!   Когда  их,  новобранцев,  в  количестве  сто  с  лишним  человек
представили на  казарменный двор - тут впервые Моська почувствовал, что  как
будто  -  "не  тово"... Когда  прошли первые два-три  дня приемки, разбивки,
выдачи  разных мундиров,  заплатанных  и перезаплатанных  штанов, галстуков,
винтовок, сумок и прочей солдатской упряжки, когда впервые  Моську поставили
в шеренгу и сказала ему уже  не как новичку, а  как  солдату: "Эй, ты, рыло!
Подтяни  брюхо! Брюхо  убери!" -  тогда  он начал подумывать, что,  конечно,
трудность  солдатской  службы  не только  в  том, что  винтовка весит девять
фунтов. На этих девяти фунтах нависла, цепляясь одно за другое, вся страшная
тяжесть  солдатчины,  всей убийственно  бессмысленной  жизни для убийства...
Каждый  раз,  как Моська становился в  ряды  и, весь замирая,  напрягая  все
внимание и "поедая начальство глазами", старался не пропустить  мимо ушей ни
команды, ни ее смысла,- он  неизбежно терялся и делал ошибку за ошибкой... И
быть может,  эта  вечная боязнь ошибиться и  недоверие к  себе,  воспитанное
постоянными заушениями  и окриками: "Осел!  Олух!" - и  т. п. делали то, что
здоровый и  неглупый по  натуре парень превращался в запуганное животное, не
всегда понимающее своего дрессировщика.
     Пока Моська  числился еще "молодым  солдатом", то есть проходил  первые
четыре месяца  службы, с него, как и с других,  спрашивалось все же  меньше,
чем с так называемых "старых солдат".  Но когда  эти четыре  месяца  прошли,
когда  "молодые" приняли  вторую присягу, тут Моське  стало плохо. Он  почти
решительно  ничего  не  знал.  Когда  весной перед началом  стрельбы  ротный
командир  сделал смотр своей роте, он был так поражен поведением Моськи, что
вывел его из строя и произвел "экзамен" отдельно.
     -  Стой!  - закричал он  Моське,  испуганному и растерявшемуся.- Я тебя
научу! Смирно!
     Солдат застыл.
     - Слуша-ай! По-ефрейторски на кра-а-ул!
     Моська, пропустив слова "по-ефрейторски",- взял "на краул" обыкновенным
приемом, то есть подняв винтовку и прижав ее к животу.
     -  Отставить! - заорал взбешенный штабс-капитан.- Ты что это, сволочь?!
Этого не знаешь? Дубина стоеросовая!.. Фельдфебель!
     - Я! - Бледный, трепещущий фельдфебель предстал перед начальством.
     -  Что знают мои солдаты? Что они знают, я спр-рашиваю! - кричал ротный
на фельдфебеля, стоявшего навытяжку и взявшего под  козырек.- Ничего  они не
знают! Как тебя зовут? - обратился он к Моське.
     - Мосей Сидоров Щеглов, вашбродь!
     - Скажи мне, Щеглов...  Гм... гм... что такое... что такое... гм... что
такое знамя?
     - Это... знамя - это такое... как вроде свяченная хоругвь, как вроде...
     Моська  окончательно   сбился  и   стоял,  беспомощно   шевеля  губами.
Штабс-капитан подбежал к нему, и звонкая пощечина раздалась в воздухе.
     -  Фельдфебель!  - кричал он.- Под ранец его, собаку,  на два часа!.. С
кирпичом! С кирпичом!
     По  окончании  ученья  Моська надел полное  боевое снаряжение:  шинель,
сумки, ранец, наполненный кирпичами,  и  с  винтовкой на плече был поставлен
отбыть свои два  часа. Вся эта тяжесть  для него, силача, не имела  никакого
значения, но стоять на жаре, не  смея переступить с  ноги на ногу, обливаясь
потом,  было очень  мучительно. Хотелось  пить,  в  ушах звенело,  в  глазах
прыгали красные огненные точки...
     И  еще хуже  стало  для него жить с этого дня... Правда, "подтягиваясь"
все больше и  больше, он начинал выходить и на утренний осмотр, и на занятия
иногда в таком же аккуратном виде, как и другие, то есть не хуже, но и тогда
ему  не  прощалось ни малейшего пятнышка.  Обыкновенно фельдфебель, злой  на
Моську  за  нагоняй,  полученный  от  ротного,  подходил к нему  в строю  и,
запуская большой палец за пояс Моськи, кричал:
     - Рохля!  Это что?! Что это?!  У тебя за ремень быка можно спрятать!  Я
тебе что говорил: чтобы палец туго проходил! Как в старину служили - знаешь?
Обвернут пояс вокруг головы да в тую же меру  брюхо подтянут - в рюмочку! О,
несчастье ты мое! На голову ты мою уродился!
     Следовал поток  непечатной  брани, и Моська уже мог быть уверенным, что
сегодняшний  день  не  пройдет ему  даром. И  действительно, после обеда уже
обыкновенно  перед  фельдфебелем  торчала  фигура  Моськи  в  полном  боевом
снаряжении,  тоскливо посматривающего на  товарищей, имеющих  возможность  с
часок-другой поваляться на траве...

     Ill

     Итак, Моська  получил удар  в  шею... Он  растерянно и жалко  встряхнул
головой, поднял  плечи, ожидая второго удара, и сейчас  же почувствовал его.
Этот был еще сильнее первого, и у солдата слегка захватило дух, но все же он
вздохнул облегченно, зная, что фельдфебель  бьет только два  раза. Это не то
что взводный.. Тот затащит солдата в угол и долго, с наслаждением отвешивает
пощечины своей жертве, пока у нее не пойдет кровь носом.
     Стрельба кончилась, и солдаты стали собираться лагерь, надевая шинели и
поправляя  сумки...  Всякой  воинской  части,  когда  она  шла  куда-нибудь,
непременно полагалось петь в силу того соображения, что солдат всегда должен
быть бодр и весел. Поэтому  фельдфебель окинул  роту зорким  взглядом  своих
маленьких рысьих глаз и скомандовал:
     - Ну... Эй вы, песенники!
     Несколько секунд  еще слышался мертвый, тяжелы  топот  десятков ног,  и
вдруг высокий, металлически тенор запевалы вывел:

     Ге-нера-ал-майор, майор Алхаза
     Бы-ы-ыл все вре-е-мя впере-ди-и...

     И тотчас же вся рота грянула вслед:

     Он ко-ман-до-вал войска-ми
     Са-а-ам и пушки д'заряжал...

     Протяжный, заунывный напев, полный  затаенно  тоски и грусти,  понесся,
подхваченный ветерком...

     Идут все полки, полки могучи
     Идут весело на бой...
     Как один солдат, солдат не весел
     Он из дальней стороны...
     - Кабы знал да знал бы я - не ездил
     Я на родину свою...
     Лучше б в поле, в поле помереть мне,
     В чистом поле со врагом...
     В чистом поле, поле со врагом
     Да под ракитовым кустом...

     Моська не  поет  - он  слушает...  Вот идут блестящие, красивые  полки,
гремит   музыка,  развеваются   знамена...   Впереди  едет   на  коне  седой
генерал-майор Алхаза... Солдаты кричат  "ура!" -  горят желанием сразиться с
таинственным,  коварным врагом...  И  только  один  молодой  солдатик  идет,
понурив голову...  Не веселит его  ни музыка,  ни знамена... Лежит у него на
сердце горе. Какое горе?.. Моська не знает,  но ему смертельно жаль молодого
солдата...
     - Ты  у  меня  будешь идти в ногу или нет? - вдруг гремит грозный оклик
взводного, сопровождаемый площадной бранью.
     И Моська, вздрогнув,  торопливо переменяет ногу,  опять путается, опять
переменяет  и, наконец, не видит перед собой ни генерала Алхаза, ни  убитого
горем солдатика...
     - Раз-два! Раз-два! Левой, правой! Ать-два!
     - Ну,  Моська,  сколько  пуль  попал сегодня? - спрашивает  его  сосед,
ярославец Быстров.-  Дивлюсь я на  тебя:  или  тебя господь глаз на стрельбу
лишает? И что это  с тобой такое? Право,  когда смех, а когда жалость берет,
на тебя глядя...
     - А разве я знаю? Ты поди  спроси меня, когда я и сам не знаю... Кто ее
знат! Али спуску крепко нажмешь, али...
     Но  Моська просто стыдится сознаться в  том, что он боится.  Почему это
так, почему он не может до сих пор освоиться с ружьем, он и сам не  знает...
А главное - никак не может он удержаться от того, чтобы в момент выстрела не
закрыть глаз. Это выходит как-то само собой, а между тем прицел пропадает...
     Но он вовсе не  трус. Он помнит, как,  бывало, еще  в деревне случалось
ходить  ему на  посиделки и в  чужую деревню, частенько кончавшиеся жестокой
свалкой.  Он  не  боялся,  напротив,  было  даже  очень  приятно  драться  и
чувствовать  свою  силу... Случалось ему и на  пожаре лазить в самый огонь и
выскакивать  с  опаленными волосами  и почерневшим  лицом,  держа в объятиях
какую-нибудь телку...
     Но  здесь - чужое,  здесь каждая мелочь тесно сплетается с другой, одна
ответственность влечет  за  собой  другую...  А  когда приходится стрелять в
цель,  Моська  знает,  что  этому придается особо  важное значение.  Заранее
волнуясь,  он уже уверен,  что даст промах, и боязнь  промаха, а не выстрела
заставляет его  невольно  закрыть  глаза  на  мгновение... Но  этого  он  не
сознает...  Так  иногда  человек при  одном