калошах на
босую  ногу,  торговцы  в  синих  картузах и  поддевках;  пестрели огромные,
пахнущие сырьем,  кучи  репы,  моркови,  капусты.  Теперь было тихо,  темно;
навесы  лабазов,   подобно  огромным,   продырявленным  зонтикам,  закрывали
переулок, а запертые полупудовыми замками лари, темнея неправильными рядами,
казались ненужными,  большими ящиками,  неизвестно почему  окованными ржавым
железом.
     С угла, навстречу Генику, поднялся задремавший сторож и быстро застучал
колотушкой,  выбивая скудную,  монотонную дробь.  Геник  прошел  мимо  него;
колотушка трещала еще  некоторое время,  потом  стукнула один  раз  особенно
громким, упрямым звуком и умерла.
     Кажется,  в переулке раздавалось эхо, потому что шаги Геника стучали по
дереву  узких  дрянных  досок  тротуара  двойным,   разбросанным  шумом.  Он
остановился,  не решаясь оглянуться, но эхо раздалось еще три раза и стихло.
Сердце у Геника забилось усиленным темпом,  и он,  не двигаясь вперед,  стал
топтаться на  месте,  покачиваясь и  размахивая руками,  как  быстро  идущий
человек.
     Эхо приблизилось,  замедлилось, как будто в нерешительности, и сгибло в
темноте переулка.  Геник повернулся и быстро,  бегом, бросился назад. Кто-то
побежал перед ним изо всех сил, метнулся в сторону, присел за ларь, выскочил
снова,  но  Геник уже  держал его  за  ворот пальто,  смеясь от  бешенства и
удивления.
     - Пусти!..  -  крикнул Шустер,  задыхаясь от беготни и тяжелого,  злого
стыда. - Пусти... ну!
     Он  сильно барахтался,  стараясь вырваться,  но  Геник коротким усилием
повалил его  на  землю и  сел,  крепко держа руки противника.  Шляпа Шустера
откатилась в сторону, и оторопелые, налившиеся кровью глаза упирались в лицо
Геника.
     - Так!  -  гневно сказал Геник.  - Так вот как, Шустер!.. Ну, хорошо. Я
шел  сейчас к  Чернецкому,  и  ты  напрасно трудился.  Впрочем,  не  советую
приходить туда... Может быть, ты мне объяснишь что-нибудь?
     - Нечего объяснять...  - сказал Шустер хриплым, дрожащим голосом. - Сам
ты виноват...
     Геник встал,  поставил товарища на ноги и,  размахнувшись, ударил его в
плечо. Шустер охнул и отлетел в сторону, еле удержав равновесие.
     - Вот  так!  -  сказал,  смеясь,  Геник,  хотя к  горлу его  подкатился
тяжелый, нервный комок обиды и отвращения. - Теперь мы квиты. Прощай.
     Он  повернулся и,  прежде чем  Шустер оправился,  пошел  прочь ровными,
быстрыми шагами.  А вдогонку ему летела громкая, беспокойная дробь колотушки
ночного сторожа.


        "V"

     - Вот и вы! - сказал Чернецкий вежливо-ироническим тоном, бегая глазами
по комнате. - Садитесь, пожалуйста.
     Геник вошел,  не снимая шляпы, быстро осмотрел комнату, не поклонившись
Маслову,  сидевшему в тени лампы, и подошел к Чернецкому. Тот поднял глаза и
встретился с бледным, осунувшимся лицом.
     - Ну, что же? - устало спросил Геник. - Вам угодно было меня видеть?
     - Да,  -  сказал Маслов,  предупреждая ответ Чернецкого.  - Знаете, это
тяжело, наконец... Мне хочется лично, например, поговорить с вами... прямо и
откровенно.  Садитесь, товарищ, - мягко добавил он, видя, что Геник стоит. -
Садитесь и снимите вашу шляпу.
     - Дело не в шляпе!  -  вспыхнул Геник.  - Я не устал и шляпы снимать не
буду.
     Чернецкий криво усмехнулся,  шагая из угла в  угол.  Лицо Маслова стало
неловким и напряженным.  Он покраснел,  сделал над собою усилие и заговорил,
не повышая голоса:
     - Вы  хотите  ссориться,  Геник,  но  предупреждаю,  что  со  мной  это
немыслимо.  Отчего вы такой?  Мы работали вместе,  дружно,  целых три недели
прошло уже, как вы приехали... На юге встречались с вами, я помню... Да... А
теперь что же?  Какая-то тяжелая туча спустилась над всеми... дело запущено,
потеряны многие связи...  Нас  ведь очень мало,  и  если так  пойдет вперед,
можно с уверенностью сказать, что мы недолго протянем.
     - Маслов,  -  сказал Геник и мгновенно побледнел,  - может быть, Шустер
хочет со мной ссориться?
     - То есть?  - отозвался Чернецкий, и красивое лицо его насторожилось. -
Почему?
     - Видите ли,  -  внутренно смеясь,  объяснил Геник,  - не далее как час
тому назад я  поколотил его  в  одном из  рыночных переулков.  Он  был очень
неосторожен, но все-таки убедился, что я в охранном отделении не служу.
     - Что-то  не понимаю вас...  -  жалко улыбаясь,  сказал Маслов и  вдруг
тяжело задышал. - Вы и Шустер подрались, что ли?
     Чернецкий подошел к  окну,  растворил его и стал глядеть вниз на улицу.
Геник не выдержал.  Звонкий туман хлынул в  его голову,  и  через мгновенье,
ударив кулаком по столу, он закричал, вздрагивая от бешенства:
     - Еще недостает,  чтобы вы  мне лгали в  глаза!..  Он  шпионил за мной,
говорю я вам! Чьи это шутки, а?..
     - Ну    знаете,    Геник,    -    овладев    собой,    сказал    Маслов
ненатурально-возмущенным голосом,  - я на такие вещи отказываюсь отвечать...
И говорить их оскорбительно, прежде всего для вас самих...
     - Да,  -  с  холодным упрямством подхватил Чернецкий,  -  вы  начинаете
болтать глупости!..
     - Хорошо!  -  сказал,  помолчав, Геник, стараясь удержать расходившееся
волнение.  -  Я  молчу об этом.  Доказать это трудно,  и  вы можете с ясными
глазами отпираться сколько вам угодно...  Все-таки шел я сюда, к вам... не с
враждой...  А после того,  как поймал Шустера...  Кстати, он побоится придти
при мне, будьте спокойны...
     Все молчали,  и молчание это было тягостнее самых оскорбительных и злых
слов.  Улица  заинтересовала Чернецкого;  он  пристальнее,  чем  когда-либо,
смотрел в  нее.  Маслов напряженно теребил бороду,  и его серьезные,  черные
глаза ушли внутрь, а тонкие губы беззвучно шевелились под жидкими усами.
     - Кто читал письмо? - спросил Геник.
     - Я...  -  сказал Чернецкий развязно, но не отрываясь от окна. - Видите
ли,  это все-таки случайно вышло... Письмо было адресовано ко мне и... могло
быть  деловым...   наконец,   -  какие  секреты  могут  быть  между  нами...
Относительно же вас,  после того разговора...  Я не знал даже, придете ли вы
еще хоть раз. Поэтому я, после долгого колебания... решил его вскрыть... тем
более, что оно могло быть очень нужным... спешным...
     - Нет,  это великолепно!  -  расхохотался Геник.  -  Ну,  ну,  - что же
дальше?
     Чернецкий пожал плечами, отошел от окна и, нахмурившись, сел. Как и все
люди,  он считал себя правым,  а  Геника нет,  и смех товарища оскорбил его.
Готовилось разразиться новое,  ненужное и больное молчание, как вдруг Маслов
спросил:
     - Ну,  хорошо!..  Там,  как бы ни было прочитано,  -  оно прочитано.  А
теперь, по существу этого письма, - вы могли бы нам объяснить что-нибудь или
нет?
     Вопрос этот,  поставленный ребром,  снова зажег в Генике улегшееся было
раздражение и  наполнил его  тоскливым острым желанием сразу высказать все и
уйти.
     - Да,  -  с расстановкой заговорил он,  рассматривая потолок,  - я могу
объяснить вам...  Раньше я,  признаться, не хотел этого, но теперь, когда вы
прочли и  все-таки не понимаете,  я из чувства человеколюбия должен прийти к
вам на помощь...
     - Очень польщены!  - язвительно бросил Чернецкий, шумно вытягивая ноги.
- С благодарностью выслушаем.
     - Не знаю, - медленно продолжал Геник, и тонкие складки легли между его
бровей,  - не знаю, будете ли вы польщены и благодарны потом... но факт тот,
что я на этот раз договорю до конца... Да и пора, не так ли?
     - Именно! - сказал Чернецкий, грызя ногти. - Давно пора.
     - Люба уехала отсюда потому,  - с наслаждением продолжал Геник, - что я
заставил ее  уехать...  Иначе она сделала бы  то,  от  чего я  ее удержал...
правда,  обманом удержал,  против ее  желания...  Но вы ведь не замедлили бы
исправить мою ошибку?  Вот.  А поступил я так потому, что человек, бросающий
себя под ноги смерти ради фон-Бухеля, не имеет настоящего представления о...
жизни.  И  нужно этому помешать...  Теперь,  когда этот  самый фон  уехал из
нашего города, разумеется, ничто не препятствует ей вернуться обратно...
     Геник умолк и вытер вспотевший лоб.  Да, вот сидят они все трое так же,
как   сиживали  раньше,   чеканя  различные  мелочи  партийной  работы,   но
отчужденность вошла теперь в  глаза всех и  светится там холодным,  стальным
блеском. Эти двое и он - враги.
     - Здорово!  -  воскликнул Чернецкий,  нервно потирая руки. - Однако вы,
господин,  не стесняетесь!  Да-да! Герой, вызволяющий невинную жертву из рук
злодеев!..  Прямо хоть мелодраму пиши,  ха-ха!.. Стыдно вам, Геник! Какой же
вы человек борьбы,  вы -  жалкая,  слезливо сентиментальная душа?!  Есть бог
мести,  Геник,  - великий, страшный бог, и все мы служим ему!.. Но почему вы
нам раньше не сказали того,  что сделали?  Ваших взглядов не развили почему?
Или боялись, что слабы они окажутся?
     - Ваша наивность равняется вашему росту,  -  усмехнулся Геник. - Оттого
не сказал, что с первого слова об этом очутился бы в стороне...
     - Бессовестный вы человек! - перебил Чернецкий. - Вы...
     - Я не кончил еще!  -  в свою очередь,  повышая голос, перебил Геник. -
Теперь мне все равно, что вы думаете... Я только спрошу: отчего из вас никто
не вызвался на это,  так нужное в  ваших глазах дело?  А?  Мы жили,  люди мы
взрослые,  определенных убеждений... Почему свою жизнь вы цените дороже, чем
чужую?
     Геник встал. Последние слова, сказанные им, довели общее возбуждение до
последней степени. Маслов порывисто дышал, судорожно опершись руками о стол,
и,  когда.  Геник умолк,  заторопился громким, страстным шепотом, вздрагивая
всем своим тщедушным больным телом:
     - Это  уже...   это  уже...   Это  обвинение...  какое  право...  вы...
Оскорбляете нас...  хорошо.  Но я  не говорю с вами больше...  я не скажу...
только... одно... вы и сами знаете это: каждый делает то, что может...
     - О,  -  холодно сказал Геник,  - вы могли и не трудиться говорить это.
Все эти соображения о  разделении труда в партии я знаю...  но все-таки мы -
мужчины,  а  она  -  женщина и...  моложе нас...  Поэтому я  еще раз спрошу:
Чернецкий,  -  не  желаете ли  умереть благородной смертью?  Маслов не умеет
стрелять, он слаб... А вы? Отчего бы не попробовать? Это лучше, чем отряжать
шпионов за мной.
     - Позер! - крикнул Чернецкий, шагнув к Генику.
     Слово это вылетело из  его горла гулкое и  звонкое,  как упавшая пустая
бочка.  Геник пристально посмотрел на юношу и обидно расхохотался, жалея уже
о том,  что пришел сюда. Кроме дальнейшей брани и шума, ничего не получится.
Нужно уйти.
     Чернецкий сразу остыл и  с тупым удивлением смотрел на Геника.  Оттого,
что презрительное оскорбление повисло бессильно в воздухе,  вдруг всем стало
противно и скучно смотреть друг на друга.  Геник встал, подошел к двери, но,
подумав, остановился и сдержанно заговорил, обращаясь к Маслову:
     - Я ухожу...  а хотел бы все-таки,  чтобы вы, вы именно, поняли меня...
Есть люди,  смерть которых не проходит бесследно...  Пока они живут -  их не
замечаешь...  как воздух, которым мы дышим... Эти маленькие, солнечные жизни
похожи на цветы,  что растут при дороге... Они такие милые, что даже глядеть
на них приятно...  Все,  что есть у  нас лучшего и хорошего,  поддерживается
благодаря им,  когда душа наша,  Маслов,  усталая и ожесточенная сутолокой и
грязью борьбы,  отдыхает на них,  освежается и крепнет... Я говорю о молодых
существах, чистых и трепетных, как весенние листья... Чем стала бы жизнь без
них? Пока они среди нас - нужно дорожить этим... Помните Пеньковского Илошу,
Нину,  с  которыми мы  познакомились на  лимане?  Вот тоже Люба.  Они нужны,
бесконечно нужны,  как нужна и дорога всякая поэзия,  всякое тепло... И не в
этом ли главное молодости? Так нужно беречь их, говорю я... Пусть молодость,
сверкающая вокруг,  певучая,  ясная молодость помогает нам идти до  тех пор,
пока лицо не  покроют морщины и  тоскливый холод усталости не затянет сердца
тоненькой,  всего только очень тоненькой корочкой льда...  Вот тогда...  кто
мешает умереть... если хочется?
     Двое  людей,   слушавших  Геника,   смотрели  в  сторону,  и  странные,
блуждающие улыбки сквозили на их лицах.  Когда же Маслов поднял глаза, желая
что-то сказать, Геника в комнате уже не было.


     Снизу,  по  лестнице,  поднималась девушка и,  увидя  Геника,  радостно
остановилась. Теперь-то, наконец, ей объяснят все.
     - Я приехала... - сказала она. - Здравствуйте! Как я рада, ужасно рада,
право!
     Геник  вздрогнул  и  слегка  растерялся.  Потом  поздоровался  и  молча
посмотрел в  спокойные,  ясные,  ничего не  знающие глаза.  Но говорить было
нечего, и он сказал только:
     - А, вот как!.. Приехали, значит?
     - Да.
     Люба молча,  вопросительно вздохнула,  волнуясь и не зная,  что делать.
Наконец  вопрос,  вертевшийся  все  время  на  ее  языке,  сорвался  с  губ,
нерешительный и тоскливый:
     - Почему это так...  вышло?  Скажите мне...  Я  думала...  и  ничего не
могла... Почему это так?
     - Ей-богу,    -    пробормотал   Геник,    чувствуя,    как   странный,
мучительно-жгучий,  но чистый стыд заливает краской его щеки.  - Это... вы к
Чернецкому... Он все... он расскажет... я, видите, тороплюсь и...
     - А вы... разве не могли бы? - сконфузилась девушка. - Я думала...
     Она умолкла,  и Геник окончательно растерялся, не зная, что сказать. Не
может же он говорить то, что сказано там, наверху.
     - Я тороплюсь...  -  вымолвил наконец он. - Вы простите меня - вот все,
что я могу вам сказать. Прощайте...
     Люба  молчала.  Мучительные слезы непонимания и  тревоги блеснули в  ее
глазах.
     - Простите, - повторил Геник, спускаясь вниз.
     Он торопился уйти. Люба постояла еще немного, печально смотря на быстро
удаляющуюся фигуру и, вздохнув, пошла выше.


        "VI"

     Геник  пересек  улицу,  обернулся  на  освещенное  окно  конспиративной
квартиры,  остановился и  с  глухим нетерпением стал рассматривать подвижные
тени людей,  скользившие за  стеклом.  Кто-то  ходил по комнате,  потому что
большой,   заслоняющий  все  окно  силуэт  регулярно  придвигался  к   раме,
поворачивался и снова пропадал в глубине.  -  "Чернецкий! - подумал Геник. -
Ходит и  слушает...  но кого?  -  Самая легкая тень тронула часть стекла,  и
Геник, сквозь мутно-желтый свет, различил женщину. - Ну, этой плохо! - вслух
сказал он.  - Ей-богу, они снова уговорят ее". - Тень отодвинулась, пропала,
и вдруг показалось Генику, что всякая связь между ним и теми людьми исчезла.
     Это было минутное настроение,  но в  нем,  как и в каждом движении души
человека,  скрывалась несознанная боль одиночества.  Ночь,  тишина и  грусть
замедляли шаги Геника.  Он шел по траве,  сбоку от тротуара, опустив голову,
шаркая ногами в бурьяне, и мысленно представлял себе, что произойдет завтра.
Комбинируя и усложняя факты, он тщательно проверял их, вспоминал сегодняшний
разговор и  снова приходил к  выводу,  что  все случится именно так,  как не
хотел он.
     Решение уже  набегало,  подсказанное тоскливой яростью неосуществленной
правды,  но тайный инстинкт жизни отвлекал мысль, заставляя прислушиваться к
сонной  тишине  города.   Над  крышами  шумели  деревья;  их  волнообразный,
тоскливый шум  звучал хором безжизненных голосов,  песней оцепенения.  Геник
подошел к перекрестку.  На досках тротуара,  обнажая засохшую грязь,  желтел
свет  уличного фонаря.  Мальчишески улыбаясь,  Геник  вытащил  из  жилетного
кармана монету и бросил ее вверх,  стараясь попасть на доску. Медный кружок,
тяжело вертясь, брякнулся, перевернулся и лег.
     Мучительное желание подразнить себя удержало Геника.  Он  не нагибался,
стоял прямо и  тупо смотрел вниз,  где  лежала,  обернувшись или орлом,  или
решкой, трехкопеечная монета. - "Решка!" - уверенно сказал Геник, крепко, до
боли прикусил губу и вдруг, быстро нагнувшись, поднял медяк. Выпал орел.
     Прошла минута,  другая,  но  революционер все  еще  стоял,  поглощенный
натиском мыслей.  Надо было идти домой,  обдумать и сообразить дальнейшее. -
"Все будут поражены!  - сказал Геник. - Честное слово, они объяснят это моим
упрямством. А что, если бы выпала решка?"
     Он  сунул руку в  карман,  ощутив странное удовлетворение,  когда сталь
револьвера коснулась вздрагивающей ладони, и подумал, что, в случае "решки",
оставалось бы только перевернуть монету орлом вверх.
     Он  широко  размахнулся,  решительно стиснул зубы  и  бросил  монету  в
спокойную темноту ночи.


        "ПРИМЕЧАНИЯ"

     Маленький заговор.  Впервые под  заглавием "История одного  заговора" -
"Новый журнал для всех", 1909, Э 4.
                                                                    Ю.Киркин



        "Александр Степанович Грин. Загадка предвиденной смерти"



     ---------------------------------------------------------------------
     А.С.Грин. Собр.соч. в 6-ти томах. Том 2. - М.: Правда, 1980
     OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 25 марта 2003 года
     ---------------------------------------------------------------------


        "I"

     Чудовищная впечатлительность Эбергайля поднялась в  последний день  его
жизни на такую высоту,  с  какой смотрит разум,  стоящий на границе безумия.
Утром  он  пробудился с  явственным ощущением топора,  касающегося его  шеи.
Мысль  о  топоре и  отделении посредством его  головы от  туловища стала  за
последнее  время  постоянным спутником  Эбергайля;  он  тщательно исследовал
роковой  момент,  стараясь привыкнуть к  нему  и  понять  то,  что  в  самый
последний миг отойдет вместе с  ним,  как ощущение и мысль,  -  в тьму.  Его
представление о  действии топора было ярко до осязательности,  хотя длилось,
обнимая процесс отсечения головы,  ровно то ничтожное количество времени,  в
течение которого шестифунтовое лезвие, пущенное сильными руками со скоростью
двух  сажен  в  секунду,  проходит вертикальное расстояние в  три  вершка  -
толщину шеи.
     Подобной  молниеносности точного  представления,  включающего  холод  в
ногах,  мучительную остановку сердца,  спазму  дыхательных путей,  мгновение
тишины,  судорожный,  страшный глоток в момент удара, ощущение взрыва мозга,
паралич  отделенных  от   головы,   но   чувствуемых  еще   некоторое  время
конечностей, - и забвение - подобного, созданного силой воображения, точного
знания казни Эбергайль достиг не  сразу.  Постепенно,  ощупью,  как человек,
отыскивающий в  темной  комнате нужный  ему  предмет,  Эбергайль нащупывал и
спрашивал мыслью все  свое тело,  все  части и  органы его  и  даже процессы
органов,  он  подходил к  каждому  из  них  с  терпением учителя глухонемых,
подвергал их действию внутреннего света,  который уже горел в  нем с момента
объявления приговора.  Итак,  он получал сначала бессвязные,  противоречивые
ответы,  потому что воображение его не  сразу достигло того напряжения,  при
котором возможно стать  любой из  частей собственного своего организма,  но,
упражняясь далее,  он мог ясно вообразить себя в  себе,  чем угодно:  шейным
позвонком,  гортанью, артерией, щитовидной железой, кожей и мускулами. Тогда
он  приучился подвергать себя -  в  каждом из  этих воображаемых состояний -
мысленному удару топора, и делал так до тех пор, пока из тысяч представлений
не  начинало,  как бы эхом физического воздействия,  властно завладевать его
сознанием и  уверенностью одно,  правдивость которого он улавливал в страхе,
овладевавшем им  после  каждого  из  этих  немых  голосов тела,  обреченного
смерти.
     Накануне  казни,   встав  рано,   Эбергайль,   как  уже  сказано,  ясно
почувствовал медленно входящий в его шею топор.  Он вынул его руками, сзади,
из-под затылка,  со  всей болью представления об  этом,  и,  поборов,  таким
образом,  физическую галлюцинацию, лежал несколько минут обессиленный, думая
все-таки о  топоре и шее.  Когда он думал об этом,  ему было менее страшно и
беспокойно,    чем   в   минуты   бесс