ь раздробленным на куски;  поэтому я
осторожен.  Осторожность доставляет  мне  громадное  наслаждение не  курить,
ходить в  войлочных туфлях,  все время чувствовать свои руки и пальцы,  пока
работаешь,   -   какая  прелесть.   Живу,   пока  осторожен,  -  это  делает
очаровательными всякие пустяки; улыбку женщины на улице, клочок неба.
     Я покачал головой. Все это мне мало нравилось. Марвин поднялся.
     - Мне надо идти. - Он вопросительно улыбнулся, пожал мою руку и отворил
дверь. - Мы еще потолкуем, не правда ли?
     - Когда ты освободишь чемодан, - насильно рассмеялся я. - Жду завтра.
     - Завтра.
     Он ушел.  Мне было его немного жалко. Размышляя о странном признании, я
подумал,  что человек,  угрожающий самоубийством бросившей его любовнице,  с
целью  вынудить фальшивое "отстань,  люблю",  очень бы  походил на  Марвина.
Чемодан пристально смотрел на меня, у его медных гвоздиков и засаленной кожи
появился скверный взгляд подстерегающего врага.  Я тщательно рассмотрел этот
свой старый, знакомый чемодан; он был чужим, зловещим и неизвестным.
     Заперев,  как  всегда,  комнату небольшим висячим замком,  я,  в  очень
плохом   настроении,   считая  всех   встречных  незнакомых  людей   тайными
полицейскими агентами,  поплелся обедать.  Революционером я  никогда не был,
мои мысли о будущем человечестве представляли мешанину из летающих кораблей,
космополитизма и  всеобщего разоружения.  Тем более я  сердился на  Марвина.
Зарыл бы в землю свои снаряды, и делу конец.
     Эта  мысль показалась мне  откровением.  Я  хотел уже идти к  Марвину и
сообщить ему об этом простом,  как все гениальные вещи,  плане, но вспомнил,
что  Марвин  ждет  обыска.  Сумрачный,  я  пообедал  в  компании  старушки с
мальчиком,  отставного военного и  приказчика;  прыщеватые служанки столовой
пахли кухонным салом;  граммофон рвал воздух хвастливым маршем из  "Кармен";
кофе был горек,  как цикорий.  Домой мне не хотелось идти -  и  я  умышленно
растягивал свой обед,  читая местную газету.  Но все кончается, я заплатил и
вышел на улицу.
     День,  приняв  с  самого  утра  кошмарный оттенок,  продолжался нелепым
образом.  Я долго бродил по улицам,  до одурения сидел в скверах, шатался по
пристаням,  в  облаках  мучной  пыли,  среди  рогожных  кулей  и  грузчиков,
разноцветных  от  грязи;  к  вечеру  мной  овладело  тоскливое  предчувствие
неприятности.  Мучая ноги,  я  мечтал о таинственном прохладном уголке,  где
можно было бы теперь лечь,  вытянуться и не тревожиться. Одно время был даже
такой момент,  что я пощупал в боковом кармане тужурки свое портмоне с тремя
золотыми  и  медью  и  решил  провести  ночь  в  Луна-парке,   но  устыдился
собственного малодушия.
     Подходя к дому,  я замедлил шаги. Прохожие казались все подозрительнее,
некоторые смотрели на меня с тайным злорадством, взгляды их говорили: "Брать
бомбы  на  сохранение  считается  государственным  преступлением".   Отогнав
призраки,  я,  тем не менее,  стал полусерьезно соображать,  как поступить в
случае обыска.  Быть хладнокровно дерзким,  улучить минуту и  выбросить их в
окно?  Не годится. Или не теряя времени на позировку, выбросить в окно себя?
Повесят меня или дадут лет десять каторги?
     Поблекшее солнце  опускалось за  отдаленной рощей,  на  рдеющих облаках
чернели  стволы  лип.  Сеть  глухих  переулков с  высохшими серыми  заборами
оканчивалась буграми  старых,  заросших  крапивой ям;  когда-то  здесь  было
кладбище.  Дальше,  за  ямами,  зеленели ставни белого одноэтажного дома,  в
котором жил я.  Духота гаснущего дня делалась нестерпимой,  голова болела от
усталости,  ноги ныли,  на зубах скрипела мелкая,  сухая пыль. В это время я
успокоился, и недавнее тревожное состояние казалось мне результатом прошлого
возбуждения.  Я  шел  с  намерением пить  чай  и  перелистывать прошлогодний
журнал.
     Городовой,  которого я увидел не далее двадцати шагов от себя,  сначала
наградил меня ощущением,  сродным зубной боли,  затем я  почувствовал прилив
решимости,  основанный на презрении к  мнительности,  но тут же остановился.
Секунду спустя громкое сердцебиение сделало меня тяжелым,  как бы связанным,
с парализованной мыслью. Городовой стоял за решеткой палисада; сквозь редкие
кустики акации ясно был  виден его  красноречивый мундир,  беленькие усики и
загорелая деревенская физиономия.  Он стоял ко мне боком,  наблюдая что-то в
направлении парников.  Я  повернулся к  нему спиной и  пошел назад.  Рябина,
усеянная  воробьями,  отчаянно  щебетала,  звуки,  похожие  на:  "вот  он!",
неудержимо лились из маленьких птичьих глоток. Я шел медленно: в этот момент
вся тяжесть сознания,  что скорее идти нельзя и  что до  ближайшего забора -
целая   вечность,   оглушила  меня   до   потери  способности  почувствовать
несомненный перелом жизни.  Я  думал  только,  что  в  это  время  огородник
обыкновенно возится  с  рамами,  и  городовой подозрительно рассматривал его
действия, не видя меня.
     С  пересохшей от  волнения глоткой,  желая  только забора,  я  вступил,
наконец,  в  переулок и  побежал,  но  остановился через  несколько времени.
Бежать  было  глупо.  Дьячок  в  соломенной шляпе  благочестиво осмотрел мою
наружность и, кажется, обернулся. Возвратившаяся способность мыслить бросила
меня  в  безнадежный  вихрь  отрывочных  фраз  -   это  были  именно  фразы,
достигавшие сознания с некоторым опозданием, благодаря чему мысли, рождаемые
ими,  отталкивались,  как люди, протискивающиеся одновременно в узкую дверь.
"Марвин  арестован  и  выдал  меня.  Бежать.  Марвин  не  арестован,  а  его
проследили.  Бежать.  Его  не  проследили,  а  нас  обоих  кто-нибудь выдал.
Огороднику за комнату семь рублей.  Все к черту. Милая, дорогая Женя. Вешает
палач с маской на лице. Бежать".
     Ускоряя шаги,  я  пришел к  заключению,  что сегодня же должен покинуть
город.   Денег,  за  исключением  30  рублей,  у  меня  не  было.  Нелепость
случившегося приводила меня в бешенство:  ни белья,  ни пальто, ни паспорта.
Страх тянул в ломбард, напоминая о золотых часах, подарке деда, умершего год
назад,  любовь толкала к  городским баням,  рядом с  которыми жила  Женя.  Я
нуждался в  сочувствии,  в  утешении.  Очнувшись на извозчике от нестерпимой
паники, я подъехал к дорогому для меня каменному, пузатому дому с блестящими
от  заката  окнами  верхнего  этажа,  скользнул мимо  швейцара  и  судорожно
позвонил.
     - Барышни  нету  дома,  -  сказала  унылая  горничная в  ответ  на  мой
поспешный вопрос, - а братец и папаша чай кушают, дома они. Пожалуйте.
     Слабый от горя, пошатываясь на ослабевших ногах, я был близок к слезам.
Головка Жени с немного бледным цветом лица, волнистой прической и дружескими
глазами болезненно ожила в моем воображении.  Я сказал,  мотая головой,  так
как воротничок душил меня:
     - Ничего, ничего. Я, скажите, напишу, я уезжаю, у меня заболела тетка.
     Теток у  меня не было.  Волнующий,  безнадежный запах знакомой лестницы
преследовал мою душу до дверей ломбарда.  Смеркалось;  строгие линии фонарей
наполнили перспективу улицы светлыми,  матовыми шарами;  кой-где из пожарных
труб  дворники  поливали  нагретый  асфальт;  дамы,  шелестя  юбками,  несли
покупки, хлопали двери пивных; все было точно таким, как вчера, но я из этой
точности был вычеркнут на неопределенный срок, оставлен "в уме".
     Ломбард в  нашем  городе оканчивал операции к  восьми часам;  придя,  я
нашел двери запертыми. Именно в этот, казалось бы, плачевный момент я понял,
как легко прижатый к стене человек сбрасывает свою привычную шкуру. Доведись
мне еще вчера умирать с голода,  я отошел бы от запертых ломбардных дверей с
мыслью,  что они откроются завтра,  - и только; теперь же я знал твердо, что
часы нужно продать,  и не колебался; напротив, как будто всю жизнь занимаясь
этим, хладнокровно открыл дверь ювелирного магазина и подошел к прилавку. Но
здесь мужество оставило меня,  и  в  ответ на  механический вопрос любезного
человека,  сделанного из воротника,  брелоков и прически ежиком, я тихо, как
вор, произнес:
     - Не купите ли золотые часы?
     За конторкой поднялось истощенное лицо подмастерья;  он молча посмотрел
на меня и погрузился в свою работу.  Любезный человек с обидной небрежностью
взял мою драгоценность,  - здесь я почувствовал, что он презирает меня, часы
и  все  на  свете,  кроме  своих  брелоков.  Он  щурился,  хлопал  крышками,
разглядывал в  лупу,  не  переставая презирать  меня,  что-то  в  механизме,
наконец, поднял брови и сказал, упираясь сгибами пальцев в стекло витрины:
     - Сколько просите?
     Назначив мысленно двести, я вслух произнес "сто", но не удивился, когда
сто,  путем таинственной психологической игры между мной и этим человеком, с
помощью взаимно тихих слов превратились в семьдесят.
     Получив деньги,  я  скомкал их в руке и вышел,  вспотев.  Поезд отходил
ровно в одиннадцать.
     До  одиннадцати  я  провел  время  в  состоянии  огромного  напряжения,
измучившего меня,  наконец,  так  сильно,  что  вокзальное помещение второго
класса,  где,  усевшись на всякий случай спиной ко входу,  я  без надобности
тянул  пиво,  стало  казаться мне  вечным  отныне  местом моего  пребывания.
Стоголосый  шум,   искусственные  пальмы,   прейскуранты,   лакеи  и  резкое
позвякивание  жандармских  шпор  -  весь  этот  мир  грохочущей  задержки  в
неопределенном  стремлении  массы   людей   тягостно   подчеркивал  важность
обрушившегося на  меня  несчастья.  Я  чувствовал себя  чем-то  вроде  части
машины,   перековываемой  в  новые  формы  для  службы  машине  совсем  иной
конструкции. Я не мог видеть Женю, ходить в университет, засыпать в комнате,
полной запаха свежей земли и зелени, - я должен был мчаться.
     В  Петербурге были  у  меня знакомые,  два-три  человека,  знающие нашу
семью; кроме того, большой город, как я узнал из романов, - лучшее место для
темных  личностей.  Я  был  темной  личностью,  нуждался  в  укрывательстве,
фальшивом паспорте.  Войдя в  вагой после первого же звонка,  я рассчитывал,
что поезд, если только он не прирос к рельсам, тронется ровно через сто лет.
Против меня  сидел  человек в  старом пальто и  синих очках;  я  старался не
смотреть на него.  Звонок,  свисток -  перрон поплыл мимо окна, залезающее в
вагоны лицо  жандарма ударило меня  взглядом;  наконец,  деловой стук  колес
прозвучал около семафора, - и я ожил.
     Через пять  минут человек в  синих очках,  важно порывшись в  карманах,
заявил кондуктору, что потерял билет. Он не был шпионом. Он был заяц - и его
ссадили на первой станции.


        "II"

     Когда  после однообразных дач,  березовых перелесков и  зеленых полей в
окна  стали видны вылезшие за  городскую черту железнодорожные депо,  сараи,
ряды товарных вагонов и почерневшие фабричные трубы, я выскочил на площадку.
     Поезд  замедлил ход.  Пасмурное небо  пропустило в  узкую  голубую щель
солнечный ливень,  в  лицо било веселым паровозным дымом,  влажным воздухом;
зеленые тени лужаек сверкали мокрой травой.  Зданий становилось все  больше,
гудок  локомотива долго  стонал и  смолк.  Я  застегнул пальто,  выпрямился;
смутный мгновенный страх  перед  неизвестным показал мне  свое  хмурое лицо,
бросился прочь и замешался в толпу.
     Под   железной  крышей  вокзала  меня  увлекло  стремительное  движение
публики;  я  прошел в  какие-то  двери  и  с  сильно бьющимся сердцем увидел
площадь, неуклюжий конный памятник, водоворот извозчиков. Петербург!
     Немного пьяный от  невиданного размаха улиц,  я  шел по  Невскому.  Под
витринами колыхалось белое полотно маркиз, груды деревянных шестиугольников,
звонки трамваев,  равнодушная суета пестрой толпы -  все было свежо,  ново и
привлекательно.  Выяснившееся утро  обещало  жаркий,  хороший  день.  Нельзя
сказать,  чтобы я  очень торопился разыскать необходимых знакомых;  прогулка
погрузила  меня  в  хаос  внутренних  безотчетных улыбок,  торопливых  грез,
отчетливых  до   болезненности  представлений  о   будущем.   У   громадного
зеркального окна,  за  блестками которого  громоздились манекены  с  черными
усиками на розовых лицах,  одетые в  штатские и форменные костюмы,  я выбрал
себе костюм синего шевиота,  белый в полоску пиджак и,  неизвестно для чего,
тирольку с галунами.  Все это пришлось бросить так же, как турецкие наргиле,
гаванские сигары,  а далее -  изящная фаянсовая посуда с лиловыми и голубыми
цветочками,  масса цветного стекла -  все это было так же прекрасно и  нужно
мне, человеку с выговором на "о".
     Да,  я  переходил от  витрины к  витрине и  нисколько не стыжусь этого.
Мечты  мои  были  безобидны и  для  кармана необременительны.  Я  забыл свое
положение,  я жадничал,  я хотел жить, - жить красиво, полно и славно; через
три квартала я обладал мраморным особняком, набитым электрическими люстрами,
резиновыми   шинами,   цветами,   картинами,   персиками,   фотографическими
аппаратами  и  сдобными  кренделями.  У  Аничкова  моста,  полюбовавшись  на
лошадей, я сел на извозчика и, не торгуясь, сказал:
     - 14 линия, 42-й.
     Я ехал.  На меня смотрело небо,  адмиралтейский шпиц, каналы и женщины.
Стук копыт был невыразимо приятен -  мягкий,  отчетливый, петербургский, и я
представлял себя гибкой стальной пружиной,  не сламывающейся нигде;  Марвин,
нелепая,  счастливо избегнутая опасность, хмурый провинциальный город, тоска
бесцветных полей -  это  было два  дня назад;  между этим и  извозчиком,  на
котором я ехал теперь, легла пропасть.
     Я  радовался  перемене,   как  мог.  Неизвестное  засасывало  меня.  Но
понемногу,  отточенная  глухой,  внутренней работой,  с  десятками  пытливых
вопросов - куда? как? где? что? зачем? - в душу легла тень, и строгий контур
ее провел резкую границу света и сумрака.
     Я тряхнул головой и постарался больше не думать.


        "x x x"

     Квартира состояла из трех комнат, здесь было немного книг, покосившаяся
этажерка, рыжие занавески, открытки на революционные темы, сломанная лошадка
и  резиновая кукла-пищалка.  Я  сел;  за  притворенной дверью шушукались два
голоса,  один  медленный,  другой быстрый;  где-то  плакал ребенок.  В  окне
напротив,  через двор,  кухарка вытирала стекла,  перегибаясь и  крича вниз;
глухое эхо  каменного колодца путало слова.  Наконец,  тот,  кого я  ожидал,
вышел.  Это  был  смутнопамятный мне человек с  серым,  как на  фотографиях,
лицом,  лет сорока,  а может быть, меньше. Он пристально посмотрел на меня и
не сразу узнал.
     - Что  вам?..  А!  -  сказал он.  -  Сынок Николая Васильевича!  Какими
чудесами в Питере?
     Я откашлялся и сразу огорошил его;  он слегка побледнел,  нервно теребя
жилистой рукой грязный воротничок. Наступило молчание.
     - Так.  -  Он встал,  подержал в  руках сломанную лошадку и  сел как-то
боком. Неизвестно почему мне сделалось стыдно.
     - Затруднительное... гм... положение.
     - Затруднительное, - подтвердил я.
     - И паспорта нет?
     - Нет.
     - Ну,  что же я могу?  -  заговорил он после тягостной паузы. - Ведь вы
знаете,  я  простой служащий...  Знакомств у меня...  Жалованье небольшое...
да...
     - У  меня  деньги есть,  -  перебил я,  -  кроме того,  я  могу  ведь и
заработать.  Вероятно,  я  вынужден буду  уехать за  границу или  поселиться
где-нибудь в России под чужим именем. Ведь вы сидели в тюрьме, я знаю это, у
вас должны же быть хоть отдаленные...
     - Ш-ш-ш,  -  быстро зашипел он,  прикладывая палец к губам. - Вот тут у
меня сидит один молодой человек... Постойте одну минутку.
     Он  проскользнул  в  соседнюю  комнату,   и  я  опять  услышал  понурое
бормотанье.  Это  продолжалось минут пять,  затем вместе с  моим  знакомым я
увидел  худенького,   обдерганного  юношу,   малокровного,   с   чрезвычайно
блестящими глазами и  резкой складкой у переносья.  Он прямо подошел ко мне;
хозяин квартиры, потоптавшись, куда-то скрылся.
     - Здравствуйте,  товарищ,  - сказал молодой человек. - Вы на него, - он
метнул бровями куда-то  в  бок,  -  не  обращайте внимания:  жалкий человек.
Осунулся. Выдохся. Вы к какой партии принадлежите?
     - Я не принадлежу ни к какой партии,  -  ответил я,  - я просто попал в
глупое положение.
     Он поморгал немного, улыбка его стала натянутой.
     - Вам нужен паспорт?  Но у нас с этим сейчас затруднение.  - Он шмыгнул
носом. - Но... может быть... вы... все-таки... хотите работать?
     - Нет, - сказал я. - Извините.
     - Почему?
     Вопрос этот прозвучал машинально, но я принял его всерьез.
     - Потому что не верю в людей. Из этого ничего не выйдет.
     - Выйдет.
     - Я не думаю этого.
     - А я думаю, что выйдет справедливость.
     Я  пожал плечами.  Я  чувствовал себя  старше этого наивного человека с
печальным ртом.  Он вынул портсигар, закурил смятую папироску и выжидательно
смотрел на меня.
     - Я тоже не люблю людей,  -  сказал он,  прищурившись,  точно увидел на
моем воротнике паука. - И не люблю человечество. Но я хочу справедливости.
     - Для кого?
     - Для  всех  и  всего.  Для  земли,  камней,  птиц,  людей и  животных.
Гармония.
     - Я вас не понимаю.
     Он глубоко вздохнул, пожевал прильнувшую к губам папироску и сказал:
     - Вот видите.  Например -  гиена и лебедь. Это несправедливо. Гиену все
презирают и  чувствуют к  ней  отвращение.  Лебедь для  всех прекрасен.  Это
несправедливо.  Комок грязи вы  отталкиваете ногой,  но  поднимаете изумруд.
Одного человека вы любите неизвестно за что,  к другому -  неблагодарны. Все
это  несправедливо.  Надо,  чтобы  изменились чувства или  весь  мир.  Нужна
широта,  божественное в человеке,  стояние выше всего, благородство. Простой
камень и гиена не виноваты ведь, что они такие.
     - Это -  отвлеченное рассуждение,  оно не имеет силы. Вы сами понимаете
это.
     - Мне нет дела до этого. - Его бледное лицо покрылось красными пятнами.
- Мир должен превратиться в мелодию.  Справедливость ради справедливости.  А
паспорт я вам достану.  Вы Мехову сообщите свой адрес; да он, кажется, хочет
и ночевать вас устроить где-то. Прощайте.
     Он затоптал нечищенным сапогом изжеванный окурок,  обжег мою руку своей
горячей, цепкой рукой и вышел. Вошел Мехов.
     - Девочка ушибла висок,  -  беспокойно сказал он,  - так я утешал. Я бы
вам чаю предложил,  да жены нет,  у  нее урок.  Что же вы думаете делать?  А
тот...  ушел разве?  Приходил мне литературу на  сохранение навязать.  Да  я
того...  боюсь нынче.  И не к чему.  А вы расскажите про родной городок, что
там? Как ваши?
     Я передал ему провинциальные новости. Он теребил усы, искоса взглядывая
на меня, и, видимо, томился моим присутствием.
     Я сказал:
     - Может быть, вы мне устроите сегодня где-нибудь ночевку? Войдите в мое
положение.
     - Это... это можно. - Он сморщил лоб, лицо его стало еще серее. - Я вам
записочку напишу.  Встречался с  одним  человеком,  у  него  всегда толчется
народ,  и революцией там даже не пахнет.  Там-то будет удобно... Без всякого
подозрения. Шальная квартира.
     Я  не стал спрашивать о  подробностях.  Мне нестерпимо хотелось уйти из
этого серого помещения,  в котором пахло нуждой, чем-то кислым, наболевшим и
маленьким. Мехов, согнувшись у стола в другой комнате, строчил записку.
     Со  двора,  из призрачных,  гулких,  певучих голосов дня вылетали звуки
шарманки. Звенящий хрип разбитого мотива вдруг изменил настроение: мне стало
неудержимо весело.  Я вспомнил, что ступил бесповоротно обеими ногами в круг
странной игры, похожей на какие-то азартные жмурки, игры, проигрыш в которую
может  быть  наверстан множество раз,  пока  душа  не  расстанется с  телом.
Будущее было неясно и фантастично. Я встал. Мехов протянул мне конверт.
     - По этому адресу и  пойдете.  Ну,  и  всего вам хорошего.  Оправитесь,
может... все переменчиво.
     Он  искренно,  тепло пожал мою  руку,  так  как я  уходил.  Я  вышел на
набережную. Синяя