се было предусмотрено, а потому не  могло  вызвать  задержек  и
колебания, побежал  к  впадине  берега,  над  линией  которого  двигалась,
скрываясь и появляясь, рыжая меховая шапка. Там, стоя в  лодке,  загорелый
старик вбивал кол в  речное  дно;  он,  подняв  голову,  увидел  человека,
стоящего на обрыве с поднесенным к виску револьвером.
   Эта сцена произошла как видение.
   Рука с револьвером дрогнула  коротким  толчком,  звук  выстрела  осадил
фигуру стреляющего, он склонил голову и упал навзничь.
   Заостренно прищурясь,  старик  бросил  деревянный  молот  и  с  криком,
означающим внезапный перерыв мыслей, тремя взмахами достиг берега.
   Хватаясь руками за земляные глыбы обрыва, взобрался он  наверх  быстро,
как белка, и был уже близко от трупа, как самоубийца, воспряв,  неожиданно
кинулся вниз, завладел лодкой и отплыл в тот момент, когда пальцы старика,
менее проворного, чем судорожная работа веслом, на дюйм лишь не  достигнув
борта, остались протянутыми к убегающей лодке.
   - Орт Ганувер! - сказал старик, стоя по колени в воде. - Я тебя  узнал.
Тебя все равно поймают. Поймают! - повторил он  и,  неторопливо  выйдя  на
берег, услышал хмурый ответ.
   - Лодка была нужна.



   4

   Старик ничего не ответил  и,  топнув  ногой,  побежал  к  дому.  Решась
наказать похитителя, он взял ружье и поднялся на крышу дома по  приставной
лестнице.
   Ганувер плыл с гоночной быстротой вниз по течению. Лодка, раскачиваясь,
как скорлупа, отскакивала при  гибком  упоре  весел  мерными  размашистыми
движениями,  и,  когда  гребец  обогнул  поворот,  его   кивающая   фигура
выказалась на блестящей воде.
   Рядом со  стариком  стоял  мальчик  лет  восьми,  хмурый,  белоголовый,
деловито выглядывая из-под руки. Он вскарабкался на крышу с куском хлеба в
зубах.
   - Клади его на месте! - посоветовало отцу дитя ртом, полным пищи.
   На линии выстрела гребец поднял весло, прикрыв его лопастью  голову,  и
невольно нагнулся, когда, дернув весло, пуля унеслась в  тростник.  Тотчас
стал он грести еще поспешнее, почти выйдя уже из угрожающего  пространства
к защите левого берега, но стукнул второй выстрел;  лязгнув  по  уключине,
пуля снесла мизинец.
   Не чувствуя сгоряча боли, гребец тупо  смотрел  на  искалеченную  левую
руку, от которой стекала по веслу тонкая струя крови,  капая  в  воду.  На
отдалении, миновав другой поворот, он  наспех  перевязал  руку  платком  и
посмотрел на солнце.
   Солнце показывало пятый час на исходе.
   - Еще миля, - сказал он, снова начав грести с прежней  неутомимостью  и
тряся головой, чтобы удалить заливающий глаза  пот.  Платок  на  его  руке
покрылся черными пятнами; там билась острая боль, властная, как ожог.
   - Стоит ли возвращать лодку, - пробормотал он, все чаще посматривая  на
солнце, - мизинец мне не купить даже и за сто таких лодок.
   Наконец показались темные сараи, сады, лесопильная, мельница, площадь и
вывески. Орт Ганувер выехал под  сваи  мостков,  выбросился  из  лодки  на
песчаный откос и, более не заботясь о лодке,  поспешил  к  противоположной
стороне города.



   5

   Все эти две сотни крыш можно было  оглянуть  с  высоты  барочной  мачты
одним взмахом ресниц; не  хуже  любого  жителя  края  Ганувер  мог  вперед
сказать, какое зрелище представится ему за любым углом любой улицы. Но  он
был в том особом положении, когда  знакомое  населенное  место  измеряется
лишь масштабом стиснутого опасностью пульса, когда вся внешняя известность
этого места ничто пред  неизвестностью  -  какой  характер  примет  первая
случайная встреча. Тем не менее Орт  Ганувер  взялся  за  дело,  требующее
забыть о себе. Увидя распахнутые двери гостиницы, он  не  стал  выискивать
окольных путей, так как дорожил каждой минутой. Пробегая  мимо  гостиницы,
он заметил несколько человек, стоявших тут, и по тому выражению  внезапной
мысли, с каким кое-кто из людей этих передвинул сигару в другой угол  рта,
рассматривая его открыто, в упор,  он  понял,  что  его  узнали.  Если  бы
Ганувер обернулся, он увидел бы  сквозь  пыль  и  лучи,  как  все  взгляды
направились ему вслед; впрочем, он знал это, не оборачиваясь.
   Он был разгорячен, заверчен своим бешеным путешествием, а потому  думал
о неизбежном  преследовании  лишь  сквозь  видение  дома,  дверь  которого
торопился открыть еще больше, чем полчаса назад, так  как  услышал  первый
гудок парохода. Когда он наконец открыл дверь, навстречу ему вышла суровая
старуха и, наклонив голову, взглянула поверх стекол.
   Она  узнала  его.  Всякое  ненавистное  явление  наполняло  ее  строгим
молчанием. Ее лицо приняло  категорическое  выражение  висячего  замка,  а
желтая рука нервно  указала  дверь  комнаты,  где  женский  голос  напевал
песенку о весенних цветах.
   Собравшись с духом, пряча за спину раненую руку, Ганувер предстал перед
молодой девушкой, посмотревшей на него взглядом великого изумления.  В  ее
лице проступил внезапный  румянец,  но  без  улыбки,  без  живости:  сухой
румянец досады.
   По-видимому, она  укладывалась,  только  что  кончив  собирать  мелочи.
Раскрытый большой чемодан стоял на полу.
   Ганувер сказал только:
   - Не бойтесь. Фен, это я.
   Его глаза искали в ее лице  мнение  о  себе,  но  не  нашли.  Молча  он
протянул письмо.
   Наградой за это был долгий взгляд, пытливый и немилостивый.  Она  резко
взяла письмо, прочла и вышла из равновесия. Вся, всем  существом  восстала
она против удара, еще не зная, что сказать, как и куда двинуться, но  Орт,
видя теперь ее лицо, сам взволновался и отступил, готовя  множество  слов,
которым в смятении не суждено было быть сказанными.
   Девушка села, прикрыв глаза маленькой,  крепкой  рукой,  но,  вздохнув,
тотчас увела слезы обратно.
   - Лучше бы вы убили меня, Орт! - сказала она. - И  вы  еще  читали  это
письмо... Как назвать вас?!
   - Но иначе я не был бы здесь, - поспешно возразил Ганувер. - Выслушайте
меня, Фен. Я не знал, клянусь вам, какое место в вашей жизни занимает этот
Фицрой. Знай я, - я, может быть, простил бы ему добрую половину того,  что
он наговорил мне. Дело прошлое: оба мы  были  пьяны,  и  вся  эта  история
произошла под вывеской "Трех медведей".  Слово  за  слово.  Последним  его
словом было, что я негодяй, последним движением - бросить в меня стакан. И
тут я спустил курок, что сделали бы и вы  на  моем  месте.  Правда,  из-за
таких же историй я должен был отсюда бежать, но разве помнишь  это,  когда
кипит кровь? Как видите, Фицрой ранен, и  жив,  и  зовет  вас.  Надо  было
торопиться, пока вы не сели на пароход. Что вы _сегодня_  должны  поехать,
узнал я из этого же письма. Я не терял времени. Пусть весь стыд  останется
мне, но я рад, что вы узнали обо всем вовремя.
   - Скажете ли вы, наконец, как попало к вам это письмо?
   - Скажу. Я поднял его на дороге. Я переходил дорогу.  Я  не  знаю,  кто
отделал Гениссера, но вся  его  контора  была  рассыпана  на  пространстве
двадцати - тридцати шагов. Гениссер был мертв. Грязное дело, и я не  знаю,
кто ограбил его. Когда я собирал письма, то увидел ваше имя... При  других
обстоятельствах я не... не читал бы письмо. Но тогда...
   Он хотел  сказать,  что  поддался  внушению  совпадений,  -  странности
случая, вырезанного ужасным ударом, - но не нашел для этого слов, умолк  и
прислонился к стене, смотря на девушку с раскаянием и тревогой.
   - Вскрыть письмо?! - сказала она, ударяя ладонью по столу.  -  О,  черт
возьми! Я еще не знала вас хорошо, Орт!
   - Палка о двух концах, - возразил он, слегка обозлясь.  -  В  противном
случае вы бы не знали о положении дел.
   - Да, но это сделали вы!
   - Увы, я! И вот сплелся круг; как хотите, так и судите.
   - Однако вам попадет за Гениссера, - сказала, помолчав, Фен. - И за все
вообще.
   - Не я убил Гениссера, - отвечал Ганувер, - я уже сказал вам.
   Он нахмурился и прислонился к стене,  толкнув  нечаянно  спрятанную  за
спиной руку. Он побледнел, согнулся от боли.
   - А _это_ что? - подозрительно сказала она, указывая на бинт.
   -  Ничего,  -  ответил  Ганувер,  стягивая  зубами   и   правой   рукой
размотавшуюся повязку. - Прощайте, Фен. Скажите... Скажите Фицрою,  что  я
очень жалею... Я...
   Он застенчиво посмотрел на нее и, махая шляпой, направился к выходу.
   - Зачем вы сделали это? - услышал он на пороге.  Голос  прозвучал,  как
мог, сухо.
   -  Я  уже  объяснил,  -  сказал  Ганувер,  оборачиваясь  с  болезненным
чувством, - что эти оскорбления...
   - Не валяйте дурака. Орт. Я спрашиваю о другом.
   - Н-ну, - сказал он, пожимая плечами и запинаясь, - потому, что  я  вас
люблю. Фен, о чем вы хорошо знаете. Не стоило спрашивать.
   - Не стоило... - повторила она в раздумье. - Видел вас кто-нибудь?
   - Должно быть.
   - На всякий случай я выпущу вас другим ходом, а там - что будет.
   Он прошел за ней по  короткому  коридору  к  раме  раскрытых  дверей  с
вставленной в нее картиной цветника и собаки,  смотревшей,  натянув  цепь,
кровавыми загорающимися глазами на человека в меховом жилете. Он знал, что
за дверью открылась не жизнь, а картина жизни, которую он может вызвать  в
памяти перед тем, как его повесят. Чувство  опасности  остро  разлилось  в
нем.
   Выходя, он обернулся и увидел, как женская рука плотно прикрыла дверь.
   Орт Ганувер  направился  было  к  воротам,  но,  раздумав,  повернул  в
противоположную сторону, перескочил невысокую  каменную  ограду  и  прошел
углом  соседнего  огорода  к  выходу  на  другую  улицу.  Он  был   теперь
ненормально спокоен и вял, хотя  еще  полчаса  назад  рвался  повернуть  и
отстранить все, мешающее вручить письмо. Реакция была так же  сильна,  как
было строго и беспощадно напряжение встречи.  Он  чувствовал,  что  теряет
способность соображать.
   Постояв в  нерешительности,  хотя  сознавал,  что  медлить  опасно,  он
наконец тронулся с места, перешел улицу и стал пробираться к реке.



   6

   Вечером следующего дня редактор  "Южного  Курьера"  взял  у  метранпажа
стопу гранок  и  перебрал  их,  бормоча  сам  с  собой.  "Землетрясение  в
Зурбагане", "Спектакли цирковой труппы Вакельберга",  "Очередной  биржевой
коктейль", "Арест Ганувера"...
   Отложив эту заметку, он взял карандаш и прочел:
   "Сегодня вечером арестован на  улице  города  Кнай  Орт  Ганувер,  дела
которого, надо сказать прямо, не блестящи.  Он  обвиняется  в  убийстве  и
ограблении почтальона. Кроме того, старые грехи этого молодца, обладающего
горячим  характером,  образуют  величественную  картину  разнузданности  и
дикости, а потому..."
   Остальное было в этом роде, и, молча прочтя  конец,  редактор  подписал
вверху гранки:
   "Арест Ганувера".
   "Грабитель почты понесет заслуженное наказание".
   "Мрачный, но необходимый пример получат все, ставшие врагами общества и
порядка".
   - Вот так, - сказал он, передавая корректуру  сотруднику.  -  Остальное
тоже пустить в машину.
   Сотрудник, разобрав материал, подошел к редакторскому столу.
   - Которая заметка пойдет? - сказал он. - У меня две заметки о Ганувере.
   - Например?..
   - Вот та; а вот вторая, о которой я говорю.
   Эта вторая заметка была составлена так:
   "Арест О.Ганувера вызвал в нашем городе много толков и  пересудов.  Его
обвиняют в убийстве и ограблении почтальона. Между тем  установлено  путем
предъявления следствию бесспорных доказательств, что  О.Ганувер  явился  в
Кнай передать одному лицу найденное на дороге письмо.  Мы  не  знаем,  как
отзовется  это  обстоятельство  на  приговоре  суда,  но   считаем   делом
справедливости печатно установить непричастность  Ганувера  к  ужасному  и
печальному делу".
   - Кто отдал это в набор? - спросил редактор. - Должно быть, вы, Цикус?
   - Да. Потому что вас не было.
   - Кем подписан оригинал?
   - Он подписан...
   Говоря это, молодой, рыжий, как морковь, человек разыскал  на  столе  и
подал листочек, подписанный: "Ф.О'Терон".
   - Звучит несколько интимно, несколько легкомысленно, - сказал редактор,
ни к кому не обращаясь и взглядывая поочередно на обе заметки. - Суд  есть
суд. Газета есть газета. И я думаю, что первая заметка выигрышнее. Поэтому
пустите ее, а что касается письма Ф.О'Терон, редакция ответит ей в частном
порядке.



        Александр Грин.
        Человек с человеком

   -----------------------------------------------------------------------
   OCR & spellcheck by HarryFan, 16 August 2000
   -----------------------------------------------------------------------


   - Эти ваши человеческие отношения, - сказал мне Аносов, -  так  сложны,
мучительны и загадочны, что иногда является мысль:  не  одиночество  ли  -
настоящее, пока доступное счастье.
   Перед  этим  мы  говорили  о  нашумевшем  в  то  время  деле  Макарова,
застрелившего из ревности свою жену. Осуждая Макарова, я высказал  мнение,
что человеческие отношения очень просты и тот, кто понял эту их ясность  и
простоту, никогда не будет насильником.
   Мы ехали  по  железной  дороге  из  Твери  в  Нижний;  знакомство  наше
состоялось случайно, у станционного буфета.  Я  ждал,  что  скажет  Аносов
дальше.  Наружность  этого  человека  заслуживает  описания:   с   длинной
окладистой бородой, высоким лбом, темными, большими глазами, прямым станом
и вечной, выражающей напряженное внимание к  собеседнику  полуулыбкой,  он
производил  впечатление  человека  незаурядного,  или,   как   говорят   в
губерниях,  -  "заинтриговывал".  Ему,  вероятно,  было  лет  пятьдесят  -
пятьдесят пять, хотя живостью обращения и отсутствием  седины  он  казался
моложе.
   - Да, - продолжал Аносов медленным своим низким голосом, смотря в  окно
и поглаживая бороду большой белой рукой с кольцами, - жить  с  людьми,  на
людях, бежать в общей упряжке может не всякий. Чтобы выносить  подавляющую
массу чужих интересов,  забот,  идей,  вожделений,  прихотей  и  капризов,
постоянной  лжи,  зависти,  фальшивой   доброты,   мелочности,   показного
благородства или - что еще хуже  -  благородства  самодовольного;  терпеть
случайную и ничем не вызванную неприязнь, или то,  что  по  несовершенству
человеческого языка прозвано "инстинктивной  антипатией",  -  нужно  иметь
колоссальную силу сопротивления.  Поток  чужих  воль  стремится  покорить,
унизить и поработить  человека.  Хорошо,  если  это  человек  с  закрытыми
внутренними глазами, слепыми,  как  глаза  статуи;  он  на  том  маленьком
пьедестале, какой дала ему жизнь, простоит непоколебимо и цельно.  Полезно
быть также человеком  мироприятия  языческого  или,  преследуя  отдаленную
цель, поставить ее меж собой и людьми. Это консервирует душу. Но есть люди
столь тонкого проникновения в  бессмысленность  совершающихся  вокруг  них
поступков, противочеловеческих, даже самых  на  первый  взгляд  ничтожных,
столь острого болезненного ощущения хищности жизни, что  их,  людей  этих,
надо беречь. Не сразу высмотришь и поймешь такого. Большинство их  гибнет,
или ожесточается, или уходит.
   - Да, это закон жизни, - сказал я, - и это удел слабых.
   - Слабых? Далеко нет! - возразил Аносов.  -  Настоящий  слабый  человек
плачет и жалуется оттого, что когти у него жидкие.  Он  охотно  принял  бы
участие в общей свалке, так как видит  жизнь  глазами  других.  Те  же,  о
которых говорю я, - люди - увы! - рано родившиеся  на  свет.  Человеческие
отношения для них - источник постоянных страданий, а сознание, что зло,  -
как это  ни  странно,  -  естественное  явление,  усиливает  страдание  до
чрезвычайности. Может быть, тысячу лет позже, когда  изобретения  коснутся
областей духа и появится возможность слышать, видеть и  осязать  лишь  то,
что нужно, а не то, что первый малознакомой человек захочет внести в  наше
сознание путем внушения или действия, людям этим будет жить легче, так как
давно уж про себя решили они, что личность и душа человека неприкосновенны
для зла.
   Я немного поспорил, доказывая, что зло - понятие относительное,  как  и
добро, но в душе был  согласен  с  Аносовым,  хоть  не  во  всем,  -  так,
например, я думал, что таких людей нет.
   Он выслушал меня внимательно и сказал:
   - Не в этом дело. Человек зла всегда  скажет,  что  "добро"  -  понятие
относительное,  но  никогда  не  скажет  страдающий  человек  того  же  по
отношению к злу. Мы употребляем сейчас с вами понятия очень примитивные  и
растяжимые; это ничего, так как  нам  помогает  ассоциация  и  около  двух
коротеньких слов кипит множество представлений.  Но  возвратимся  к  нашим
особенным людям. Частица  их  есть  почти  во  всех  нас.  Не  потому  ли,
например, имеют большой успех, и успех  чистый,  такие  произведения,  как
Робинзон Крузо, - что идея печальной, красивой свободы,  удаления  от  зла
человеческого слита в них с особенным напряжением  душевных  и  физических
сил  человека.  Если  вы  помните,  появление  Пятницы  ослабляет  интерес
повести; своеобразное очарование жизни Робинзона бледнеет от того, что  он
уже не Робинзон только; он делается "Робинзон-Пятница".  Что  же  говорить
про жизнь населенных стран, где на каждом шагу, в каждый момент - вы -  не
вы, как таковой, а еще плюс все, с кем вы сталкиваетесь и  кто  ничтожной,
но ужасной властью случайного движения - усмешкой, пожатием  плеч,  жестом
руки - может приковать все ваше внимание,  хотя  вам  желательно  было  бы
обратить его в другую сторону. Это мелкий пример, но я  не  говорю  еще  о
явлениях социальных. В этой неимоверной зависимости друг  от  друга  живут
люди, и, если бы они вполне сознали это, без сомнения слова, речи,  жесты,
поступки  и  обращения  их  стали  бы  действиями  разумными,   бережными;
действиями думающего человека.
   Недавно  в  одном  из  еженедельных  журналов  я  прочел  историю  двух
подростков. Юные брат и сестра провели лето вдвоем на небольшом  островке,
в  лугах;  девочка  исполняла  обязанности  хозяйки,  а  мальчик   добывал
пропитание удочкой  и  ружьем;  кроме  них  на  острове  никого  не  было.
Интервьюер, посетивший их, вероятно, кусал губы, чтобы  не  улыбнуться  на
заявление маленьких владетелей острова, что им здесь очень  хорошо  и  они
всем довольны. Разумеется, это были дети богатых родителей. Но я  вижу  их
просто так, как они были изображены на приложенной к журнальному сообщению
фотографии: они стояли у воды, держась  за  руки,  в  траве,  и  щурились.
Фотография эта мне чрезвычайно нравится в  силу  смутных  представлений  о
желательном в человеческих отношениях.
   Он наклонился ко мне, как бы выспрашивая взглядом, что я об этом думаю.
   - Меня интересует, - сказал я, - возможна ли защита  помимо  острова  и
монастыря.
   - Да, - не задумываясь, сказал Аносов, - но  редко,  реже,  чем  ранней
весной  -  грозу,  приходится  видеть  людей  с  полным  сознанием  своего
человеческого  достоинства,  мирных,  но  неуступчивых,  мужественных,  но
ушедших далеко в сознании своем от первобытных форм жизни. Я дал их точные
признаки; они, не  думая  даже  подставлять  правую  для  удара  щеку,  не
прекращают отношений с людьми; но тень печали, в благословенные,  сияющие,
солнечные дни  цветущего  острова  Робинзона  сжимавшей  сердце  отважного
моряка, всегда с ними, и они вечно стоят  в  тени.  "Когда  янычары,  взяв
Константинополь, резали народ под сведем Айя-Софии, - говорит  легенда,  -
священник прошел к стене, и камни, раздвинутые таинственной силой,  скрыли
его от зрелища кровавой резни. Он выйдет, когда  мечеть  станет  собором".
Это - легенда, но совсем не легенда то, что рано или поздно наступит  день
людей, стоявших в тени, они выйдут из тени  на  яркий  свет,  и  никто  не
оскорбит их.
   Я задумался и увидел печального Робинзона на морском  берегу  в  тишине
дум.
   Аносов сказал:
   - Кое о  чем  хотелось  бы  рассказать  вам.  А  может  быть,  вы  мало
интересуетесь этой темой?
   - Нет, - сказал я, - что может быть интереснее души человеческой?
   - В 1911 году привелось мне  посетить  редкого  человека.  Я  стоял  н