ау...
     - Ну что там! - сказал муж.
     - Разве это так важно? - подхватила жена.
     - Важно, - настаивал Спринг. - Потом я пришлю, не забуду.
     Он  погладил девочку по голове и  стал прощаться.  Гленау долго пытался
удержать приятеля,  но  Спринг  не  остался,  сославшись на  то,  что  может
опоздать к поезду. Жена Гленау, утомленная жарой, молчала, сдерживая зевоту.
     - Хорошо, что зашел, не забыл, - сказал Гленау. - Увидимся еще в другой
раз.
     Он  уже  рассказал жене,  как  Спринг  укачивал пустую кровать,  и  это
вызвало общий смех, после которого наступило молчание.
     - Прощайте, - сказал Спринг.
     - Женись,  непременно женись! - говорил Гленау, провожая товарища. - Он
мне рассказал, Бетси, как...
     Тут жена Гленау вспомнила,  что со двора могут украсть пеленки, и вышла
взглянуть на них, поэтому Гленау обратился к Спрингу.
     - Кто же она? Я ведь знаю здесь всех. Или - секрет?
     У Спринга чуть не сорвалось с языка:  "Она пошла за пеленками",  -  но,
смолчав об этом, он сказал:
     - Ее теперь нет в Коломахе, - она куда-то уехала.
     Потом он еще раз попрощался с хозяевами, поцеловал девочку и ушел.
     "Зачем же я заходил? - подумал Спринг. - А ведь как тянуло пойти!"
     Все же он был доволен, что зашел трезвый.


ПРИМЕЧАНИЯ

     Нянька Гленау. Впервые - журнал "Смена", 1926, Э 17.
                                                                    Ю.Киркин



   Александр Степанович Грин
Голос сирены



     ---------------------------------------------------------------------
     А.С.Грин. Собр.соч. в 6-ти томах. Том 5. - М.: Правда, 1980
     OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 8 апреля 2003 года
     ---------------------------------------------------------------------


I

     Среди битв,  через открытое поле,  близ  Ангудора,  проезжало семейство
Эмилона Детерви. Он переселялся в зону, свободную от военных действий. Между
тем,  неправильно взятый путь,  благодаря тому,  что  путешественники хотели
сократить дорогу,  привел их  на  этом поле к  крутому обстрелу,  и  шальная
граната,  лопнув под синим небом,  выбросила град пуль, одной из которых сын
Детерви, Артур, был контужен в спину.
     Что произошло с нервной системой пострадавшего,  как изменилась она и в
чем,  -  мы  не  знаем.  Вскоре после  этого Артур Детерви начал чувствовать
тяжесть и  онемение нижней части спины,  ходить начал с трудом,  и наконец у
него совершенно отнялись ноги.
     Семейство Детерви  было  зажиточным.  Несколько докторов  и  клиник  за
приличный гонорар нашли возможным только сказать,  что случай неизлечим.  Во
всяком  лечебном заведении больной  находил радушный прием,  но  очень  мало
надежд.   И,  наконец,  по  совету  профессора  А.Ренольда,  Артура  Детерви
перевезли  в  южный  город,  где  был  большой  порт.  Неподалеку от  города
находилась грязевая лечебница.  Сняв  уютную загородную дачу,  отец  Детерви
поместил больного в лучших условиях:  его комната примыкала к веранде,  где,
лежа днем,  Артур видел море и, по изгибу уходящего в лиловатую даль берега,
- часть порта. У него было также всегда много цветов под окнами, в саду и на
столе.  Раз  в  неделю больного навещал доктор,  кроме  того,  две  сиделки,
сменяясь  посуточно,  ухаживали за  ним  с  ловкостью,  терпением и  тишиной
образцовыми.
     Сделав это, отец Детерви погрузился в биржевую игру, почему редко бывал
дома.   Его  сестра  Беатриса,   девушка  семнадцати  лет,   едва  поспевала
присоединиться к  той  или  другой компании,  переходя от  гребного спорта к
верховой езде  с  неутомимостью молодого животного,  жадного  к  жизни.  Две
тетки,  сестры отца Детерви, увлекались работами на биологической станции и,
по-дилетантски упрямо,  сидели за микроскопом. Мать Детерви, вскорости после
приезда,  переехала на  тот  берег  бухты  гостить  к  родственникам.  Таким
образом, неподвижный больной мальчик почти всегда был один.
     Артуру Детерви было восемнадцать с  небольшим лет.  Вынужденное лежание
или сидение в кресле временами доводило его до бешенства.  Это была нервная,
непоседливая натура,  пылкая и  настойчивая.  Здесь,  -  на даче,  на обрыве
дикого,  цветущего берега,  он  чувствовал себя,  как в  вечной,  монотонной
тюрьме.  Ему было запрещено чтение волнующих книг,  отчего,  часто с досадой
отбрасывал  он  те  вялые  и  пространные  сочинения,  какими  вынужден  был
довольствоваться и над которыми засыпает даже здоровый.  Лучшим развлечением
было для него смотреть на море и порт.  Внизу,  под обрывом,  двигался белый
узор прибоя,  за  черту горизонта текли дымы пароходов и  белые паруса шхун.
Огромный стоял перед ним  мир,  с  запахами ветра и  соли.  В  далеком порту
звенел гул, напоминающий летнее ликование кузнечиков. Сквозь дым и солнечные
лучи Детерви видел наклонные черты кранов, острые мачты и гигантские, слегка
откинутые назад,  трубы с  цветными полосками.  Меж молов просвечивала вода.
Дым,  пар,  полощущие и  набирающие ветер паруса;  огромными клинами контуры
океанских  пароходов  выплывали  на  рейд.   Иногда  смешанный,  алчный  хор
стонущих,  звонящих и  громыхающих звуков  порта  выделял  мелодию свистков,
совпадающих так,  что, начиная с пронзительных, отрывистых катерных свистков
и  до  поворачивающего в  глубине сердца самые большие тяжести,  низкого воя
сирен  -  все  промежуточные голоса  различных судов  сливались в  стройный,
упрямый вихрь.  Тогда,  сквозь печальную задумчивость, в душе Артура Детерви
начинали подыматься непонятные,  подступающие слезами  в  горле,  гордость и
нежность.  Нагнувшись в  своем  кресле,  побледнев от  тоски и  радости,  он
смотрел  в   пестрое  отдаление  порта   так,   как   будто  хотел  взглядом
переброситься к высоким бортам пришедших издалека стройных судов.
     Когда проходил этот момент волнения,  он  устало откидывался на подушки
и, взяв книгу, смотрел мимо нее.


II

     Раз рано утром, - так рано, что еще бледное небо сообщало всему бледный
и  сонный вид,  -  Артур Детерви проснулся и,  не  в  состоянии будучи снова
заснуть,  лежал,  смотря  на  выступающий  над  нижним  краем  окна  морской
горизонт.  Второе окно приходилось слева от  Детерви,  и  из  него виден был
порт.  Переведя взгляд к этому окну,  увидел он вспыхнувшую за рамой струйку
белого пара,  такую маленькую отсюда, что воображением можно было принять ее
за струйку дыма, выпущенную из трубки курильщиком. Она кипела, резко восходя
вверх;  затем Детерви услышал, как едва дрогнули оконные стекла и, продолжая
легко дрожать,  наполнили комнату как бы гулом двигающихся на стекле шмелей.
Низкое,  как подымаемый тяжкий груз,  далекое, сжимающее слух, "о-о-о-о-о!",
приближаясь издалека  сильными,  наваливающимися волнами,  заставило Детерви
поднять  голову.  Нет  сомнения,  то  была  сирена  -  гудок  трансатлантика
"Эквадор",  звук, зовущий и вместе приковывающий слушать неподвижно. Из всех
ревов и гулов порта больше всего волновал Детерви именно этот страшный,  как
судьба, звук оглушительного гудка.
     То был не рев,  не вой, но вой и рев вместе. Наконец струя пара угасла.
Звук,  оканчиваясь,  сошел к самой низкой ноте и,  как бы зачеркнув сам себя
этим обрывом, исчез, как бы улетел прочь.
     Пока Детерви слушал, внушительная вибрация звука прогнала прочь остаток
сна,  бросила кровь в  сердце и  голову.  С ним произошла странная вещь:  он
испытал легкое, подобное лишь мысли об этом, напряжение мускулов правой ноги
и почти с ужасом подумал, что пошевелил ею. Но этого не было.
     Несколько минут он лежал,  прижав руки к вискам и прислушиваясь к своим
мыслям,  восстающим внезапно.  Наконец смертельная тоска, рожденная безумной
надеждой,  воодушевила его.  Он  приподнялся,  на  руках  переполз к  стулу,
поднялся на него и заглянул в окно, выходящее в сад.
     Уже солнце поджигало траву; по саду шел садовник и его пять рабочих.
     - Друзья,  -  сказал им Детерви,  -  вы знаете,  может быть, что у меня
болят ноги.  Слушайте:  я вам заплачу щедро;  пока в доме все спят,  снесите
меня на пароход "Эквадор", затем - обратно.
     Ему пришлось повторить эту просьбу несколько раз и  на  разный манер до
тех пор,  пока полусонные люди не  убедились,  что им  не  предлагают ничего
страшного или непозволительного.
     Детерви дал им вперед денег,  оделся,  затем сел в  кресло и  поплыл на
четырех парах сильных рук вниз по тропе.


III

     Чем далее двигался он,  разговаривая с  носильщиками об окружающем и об
их делах,  а  также и  о своей болезни,  тем спокойнее становилось у него на
душе.  Наконец он  приближался к  миру неутомимого раскаленного движения,  о
котором мечтал все  эти  три  года.  Он  вдыхал запахи угля,  морской воды и
особым,  имеющий тайную прелесть запах прокаленных ветром и солнцем парусных
судов,  кузова которых,  рядом,  как затылки солдатской шеренги, теснились у
набережной,  немного ниже ее, открывая беспорядок палуб. Дальше порт отходил
вправо в  бухту  каменными затонами молов,  у  концов которых дымились трубы
пароходов;  там  же  сквозь изменчивый в  тумане и  пыли  цвет  пространства
поднимались на воздух,  как бы перелетая,  бочки и кучи ящиков;  цепь крана,
схватившую их,  глаз не замечал сразу, почему казалось, что материл получила
самостоятельное движение.  По  воздушной железной дороге,  временами скрывая
эту картину,  тянулись груженные хлопком платформы. Было такое впечатление у
Детерви,  что  вся эта громада судов,  заслоняющих своими мачтами и  трубами
друг  друга  так,  что  тянулись по  набережной целые  улицы снастей,  дымит
трубами от нетерпения сойти с места и плыть в страну далей.
     Детерви  сидел  в  кресле.  Его  ноги  были  окутаны пледом.  Кресло  с
колесиками,  когда  его  поставили на  мостовую,  катилось  довольно  легко,
поэтому двое рабочих катили, а двое шли сзади, затем сменяли тех, кто толкал
кресло.   Прохожие  взглядывали  на  Детерви,  и  он  отвечал  им  взглядом,
говорящим:  "Да,  ходить не  могу".  Женщины,  соболезнующие,  подняв брови,
перешептывались на его счет,  двое-трое мальчишек шли некоторое время сзади,
но отстали.
     Меж тем настало полное утро и пламенно улыбнулось.  Яркий,  живой блеск
заиграл  в  воде.   За  зданиями  пакгаузов,  при  повороте  Детерви  увидел
"Эквадор".
     Он вспомнил тогда Гулливера и лилипутов. Корабль, размеры которого глаз
мог  охватить только  на  отдалении,  стоял  стеной между  ним  и  остальной
гаванью.   По  длине,   высоко  громоздящейся  над  мостовой  и,   казалось,
достигавшей домов порта, мог продвинуться целый небольшой пароход. У сходен,
ведших вверх,  как на башню,  шествие остановилось.  Здесь,  в густой толпе,
хлопочущей среди гор ящиков и багажа, Детерви затерялся. Устав, он посмотрел
вверх.
     Среди труб вилась тонкая струя белого пара.  Она  выровнялась,  потекла
прямо вверх,  приняла форму долгого, белого взрыва, метнувшегося под облака,
и начала песнь,  от которой все померкло, все стало тихим и малым. Некоторое
время   не   было   совершенно  слышно   никаких  звуков,   как   на   улице
кинематографического экрана,  кроме  волн  победоносного гула,  разрывающего
пространство.  Померкли мысли,  дыхание,  цвета и предметы; и тот же ужасный
рев ревел в самой груди слушающих.
     И  вне себя от восторга,  от счастья видеть и слышать переполняющую его
силу,  Детерви,  весь зазвучав сам,  встал со  своего кресла.  Вначале он не
чувствовал ног,  как бы летя на месте, но скоро по онемевшим суставам прошли
холодными иглами мурашки. Он сделал шаг, пошатнулся и удержался за кресло.
     - Теперь поедем назад,  - сказал он людям, несшим его, - они еще слабы.
О, как ревет! Прямо в меня!
     - Да,  лучше вам не  ходить,  -  сказал один из носильщиков,  ничего не
поняв в  этом и думая,  что Детерви мог стоять.  -  Однако,  голосок у этого
парохода. Даже ушам больно.


ПРИМЕЧАНИЯ

     Голос сирены.  Впервые -  журнал "Всемирная иллюстрация",  1924, Э 5/6.
Печатается по изд.: сб. По закону. М.-Л., Молодая гвардия, 1927.
                                                                    Ю.Киркин



   Александр Степанович Грин
   Гранька и его сын



     ---------------------------------------------------------------------
     А.С.Грин. Собр.соч. в 6-ти томах. Том 3. - М.: Правда, 1980
     OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 19 апреля 2003 года
     ---------------------------------------------------------------------


I

     Щучий жор достиг своего зенита, когда Гранька, работая кормовым веслом,
обогнул  излучину озера,  время  от  времени  вытаскивая на  прыгающей,  как
струна, лесе хищных, зубастых и мудрых щук, погнавшихся за иллюзией, то есть
оловянной блесной.  Гранька глушил рыбу деревянной черпалкой,  бросал на дно
лодки,  где в мутной луже,  черневшая серебром, змеилась гора щук, больших и
маленьких;  осматривал бечевку с  блесной и  гнал  лодку дальше,  пока леса,
резнув руку,  не  телеграфировала из-под  воды,  что новая добыча проглотила
крючок.
     Внешность мужика Граньки не заключала в себе ничего мальчишеского,  как
можно было бы  думать по  уменьшительному его  имени.  Волосатый,  с  голой,
коричневой от загара и грязи грудью, босой, без шапки, одетый в пестрядинную
рубаху и  такие  же  коротенькие штаны,  он  сильно напоминал заматерелого в
ремесле нищего. Мутные, больные от блеска воды и снега глаза его приобрели к
старости  выражение  подозрительной  нелюдимости.  Гранька  бежал  к  озерам
тридцати лет,  после  пожара,  от  которого благодаря охотничьей страсти ему
удалось лишь  сохранить самолов да  пару  удилищ.  Жена  Граньки ранее  того
опилась молоком и умерла, а сын, твердо сказав отцу: "С тобой либо пропасть,
либо чертей тешить,  не обессудь,  тятя", - ушел в губернию двенадцатилетним
мальчишкой в  парикмахерскую Костанжогло,  а оттуда скрылся неизвестно куда,
стащив бритву.
     Гранька,  как настоящий язычник, верил в бога по-своему, то есть наряду
с  крестами,  образами и  колокольнями видел  еще  множество богов  темных и
светлых.  Восход солнца занимал в  его религиозном ощущении такое же  место,
как  Иисус  Христос,  а  лес,  полный озер,  был  воплощением дьявольского и
божественного начала,  смотря по  тому,  -  был  ли  ясный весенний день или
страшная осенняя ночь.  Белая  лошадь-оборотень часто дразнила его  хвостом,
но,  пользуясь сумерками леса,  превращалась на  расстоянии десяти  шагов  в
березовый пень и белую моховую лужайку.  Ловя рыбу, мужик знал очень хорошо,
почему иногда, в безветрие, ходуном ходит камыш, а окуни выскакивают наверх.
Гранька жил при озере двадцать лет, продавая рыбу в базарные дни у городской
церкви,  где бесчисленные полудикие собаки хватают мясо с  лотков,  а  бабы,
таская в расписных туесах сметану, размешивают ее пальцем, любезно предлагая
захожему чиновнику пробовать, пока не облизала палец сама.
     Тусклый  предвечерний  туман  с  красным  ядром  солнца  над  лесистыми
островами скрыл водяную даль,  погнав Граньку к  избе.  Промысловая изба его
стояла на болотистом,  утоптанном городскими охотниками мыску, в грандиозной
панораме лесных трущоб,  островов и водяных просторов,  зеленых от саженного
тростника; избу трудно было заметить неопытным в этих местах глазом. Выезжая
к избе,  Гранька через камни увидел оглобли и передок телеги, тут же мотался
хвост  скрытой  кустами лошади.  На  темном  фоне  сосновых холмов  штопором
извивался дымок.
     - Стрелки,  добытчики,  лешего же,  прости господи,  -  зашипел старик,
отталкивая веслом сплошной бархат хвоща,  задерживавшего ход лодки.  Гранька
ожидал  встретить  кого-нибудь  из   городских  лавочников  или  чиновников,
наезжавших к  озеру с ночевкой,  водкой и даже девицами из обедневших мещан.
Озерной и  лесной дичи в  этом месте хватило бы на целую роту,  но охотники,
расстреляв множество  патронов,  обыкновенно уезжали  с  жалостной  и  малой
добычей,  всадив на  прощанье в  бревенчатые стены избы фунта два дроби,  "в
цель",  как  они  выражались,  немилосердно хвастаясь  своими  "скоттами"  и
"лепажами".
     Старик, вытащив из лодки сваленных в мешок щук и недружелюбно щурясь на
дым,  подошел к избе.  Черная, с низкой крышей лачуга безмолвствовала, людей
не было видно,  рыжая лошадь,  измученная комарами, вздрагивая худым крупом,
жевала сено.
     - Одер-то  Агафьина,   а  кого  приволок,   -  сказал  Гранька,  входя,
согнувшись  пополам,   в  квадратную  дверь  зимовки.  Щелевидные  окна  еле
намечались в густой тьме, пахло сырым сеном и кислым хлебом, звонкое полчище
ужасных северных комаров оглашало темное помещение заунывным нытьем.  Старик
ощупал лавки и углы, здесь тоже никого не было.
     Гранька вышел,  озираясь из-под руки по привычке,  так как утомительный
блеск  солнца  погас,   сменившись  прелестными,  дикими  сумерками.  Комары
струнили над  землей и  водой;  над  островерхим мысом струился еще  бледный
огонь заката,  а внизу,  по воде и болотам, и берегом, за синюю лесную даль,
легла прозрачная тень.  Казалось,  что и не подступают к мысу воды озера,  а
повис он над бездной среди ясных,  дымчато-голубых провалов, полных таких же
белых овчин-облаков,  что  и  над головой,  тот же  опрокинутый берег,  а  у
тростника - дном ко дну две лодки с одинаково торчащими веслами.
     Сырее  стал  воздух,  сильнее запахло дымом  пополам с  тиной.  Гранька
осмотрел телегу;  на ней,  в сене,  чернела шомпольная одностволка Агафьина.
Задняя ось носила заметные следы придорожных пней, чека у левого колеса была
сбита и укреплена ржавым гвоздем.
     - По оврагам у железных ворот перся, - сказал Гранька, - напрямки ехал,
а един сам. Накося!
     Он  подошел  к  выставленному перед  зимовкой  столу,  вынул  из  мешка
скользких щурят,  выпотрошил их пальцем и  бросил в котелок,  подвешенный на
проволочном крючке меж двух наклонно забитых кольев,  и, тщательно охраняя в
пригоршне спичку,  развел  потухший костер,  затем,  почесав спину,  сел  на
скамью.
     Из  кустов  вышел  Агафьин,  волоча весла,  скорым шагом,  прихрамывая,
пересек мысок и бросил весла к избе.
     - Бабылину лодку  прятал,  -  сказал  он,  -  просил Бабылин.  Изгадят,
говорит, лодку мне утошники-те, на дарма ездят, рады.
     Мужики помолчали.
     - Кого  привез?  -  таким  тоном,  как  будто  продолжал давно  начатый
разговор, спросил Гранька.
     Агафьин хлопнул руками о  колени,  тряся бородой у самого лица Граньки,
привстал, сел и стал кричать, как глухому, радостно скаля зубы:
     - Сын твой,  Мишка-то,  а  сына-то забыл,  нет,  сын-от твой,  Михайло,
сказываю, тут он, ась?! В чистоте приехал, в богачестве, земляк мой ведь он,
а! Ха-ха-ха! Хе-хе-хе!
     Гранька   беспомощно  замигал,   выражение  загнанности  и   недоумения
появилось у него на лице.
     - Будет же врать-то,  -  испуганно сказал он,  -  Мишка, поди, померши,
давно ведь он... это.
     - Да тебе сказываю,  - снова закричал, волнуясь, Агафьин, - на пароходе
он прикатил,  утресь;  а я,  вишь, дрова возил, а с палубы, вишь, на вольном
воздухе кои сидели чаевали,  кричит -  "подь сюда",  - я, значит, то самое -
"здрасте", а он на тебя, - "батя, - говорит, - жив, ай нет?" И обсказал, а я
поленницу развалил,  да единым духом,  свидеться,  значит, ему охота, на чай
рупь дал, нако!
     Гранька  прищурился  на  котелок,   где,  толкаясь  в  крутом  кипятке,
разваривались щурята.  Есть ему не хотелось.  Он мысленно увидел сына таким,
каким  запомнил:  волосатый,  веснушчатый,  с  пальцем в  носу,  с  умными и
упрямыми глазами, встал между ним и костром призрак родной крови.
     - Экое  дело,  -  сказал он  дребезжащим голосом,  пихая  ногой к  огню
полено,  -  ишь,  старые змеи, объявился когда, да ты по совести - врешь или
нет?  -  Он жестоко воззрился на Агафьина,  но в  лице мужика ясно отражался
переполошивший всю деревню факт.  -  Да ты чего сел-то,  - умиленно вскричал
Гранька, - з