танет, как человек. Положение его безвыходное.
     - В  темноте бродят всякие мысли,  -  задумчиво проговорил Кислицын,  -
нет, мне решительно не нравится жить в этом городе.
     Никто  не  ответил  ему,  но  все  трое,  скользнув памятью  в  глубину
прошедшего года, сморщились, как от скверного запаха. Жизнь города слагалась
из сплетен, выносимой на показ дряблости, мелочной зависти, уныния, остывших
порывов и скуки.
     Из  тишины  выделился однообразный,  призрачно далекий,  тоненький звон
колокольчика,  замер, затем, после короткого перерыва, раздался вновь, окреп
и, медленно приближаясь, пронесся мимо окна, рисуя воображению пару лохматых
лошадей,  сонное лицо внутри качающегося на ходу возка и свежий,  бегущий, в
рыхлом снегу, след саней.
     - Иной раз,  -  сказал Ячевский, - после бесконечных взаимных жалоб мне
кажется,  что в  нашем терпеливо-безнадежном положении мы все ждем появления
какого-то неизвестного человека,  который вдруг скажет давно знакомое. Но от
этого произойдет нечто такое,  как если сонному бросить в  лицо лопату снега
или крепко натереть уши.
     - Послушайте, - оживился Гангулин, - я вспомнил рассказ о том, как одна
сельская учительница...
     Он не договорил,  так как в сенях скрипнуло,  треснул настил, раздались
увесистые шаги,  и  дверь  стремительно распахнулась,  взрывая теплую духоту
помещения хлынувшим из сеней холодом. Ячевский встал. Вошедший остановился у
печки.


        "III"

     - Кто это? - спросил, недоумевая, Гангулин. В полумраке чернела высокая
фигура закутанного человека; он сказал низким, незнакомым всем голосом:
     - Вы - ссыльные?
     - А вы кто? - спросил, зажигая спичку, Ячевский, - мы - да, ссыльные.
     Перед  ним   стоял  покрытый  до   пят  меховой  одеждой  широкоплечий,
неопределенного возраста,  человек. В обледеневшем от дыхания вырезе малицы*
скупо улыбалось красное от мороза лицо,  безусое, скуластого типа, спутанные
русые волосы выбивались из-под шапки на круглый лоб,  черные,  непринужденно
внимательные глаза поочередно смотрели на присутствующих. Спичка погасла.
     ______________
     * Малица - меховой мешок с капюшоном и рукавами.

     - Я тоже ссыльный,  -  однотонно и быстро сказал вошедший,  - я бегу из
Усть-Цильмы,  сюда меня довез здешний мужик...  Я рассказываю все, вам нужно
знать, почему и как я зашел сюда...
     - Зачем же, все равно, - немного теряясь, перебил Ячевский, - садитесь,
все равно.
     - Нет,  я скажу. - Речь беглеца потекла медленнее. - Здесь город, я еду
на вольных перекладных,  паспорт фальшивый,  мужик ищет лошадей на следующий
перегон.  Сидеть в  избе,  среди разбуженных мужиков и баб,  быть на глазах,
врать,  ждать,  может быть,  час,  - неудобно. У них памятливые глаза. Ямщик
указал вас, я зашел, а теперь разрешите мне ожидать у вас.
     - Странно спрашивать, - сдержанно отозвался Кислицын.
     - Да садитесь,  какие же церемонии,  -  засмеялся Ячевский.  -  Как вам
удобнее. Но вот темно, это случайно, а неприятно.
     - Мы придумаем,  -  сказал неизвестный и  что-то проговорил заглушенным
одеждой  голосом;  он  скидывал  малицу,  ворочаясь  и  принимая  в  темноте
уродливые очертания и пыхтя.  Мех шумно упал на пол.  -  Да. - отдуваясь, но
заботливо и покойно продолжал он, - я говорю - нет ли у вас лампадки?
     - Ну,  как  же,  мы  про это забыли,  -  радостно удивился Ячевский,  -
конечно, есть.
     Он скрылся в углу, затем осторожно поставил на стол запыленную лампадку
и  зажег  фитиль.  Остатки масла,  треща,  прососались сквозь нагар огоньком
величиною с орех, месячное окно померкло, тени людей, колеблясь, перегнулись
у потолка.
     Приезжий,  в  свою  очередь,  быстро  пробежал взглядом по  усатому,  с
детскими глазами,  лицу Кислицына, брезгливым чертам Гангулина, задумчивому,
легкому  профилю  Ячевского и,  двигая  под  собой  стул,  подсел  к  свету,
застегнув на все пуговицы двубортный темный пиджак,  из-под которого, шарфом
обведя короткую шею, торчал русский воротник кумачовой рубахи.
     Гангулин, потупясь, рассматривал ногти, Ячевский обдумывал положение, а
Кислицын спросил:
     - Вы давно в ссылке?
     - Шесть дней, - показывая улыбкой белые зубы, сказал проезжий.
     Гангулин взглянул на него круглыми глазами, проговорив:
     - Быстро.
     - Быстро? Что?
     - Быстро вы убегаете, очертя голову, стремительно.
     - Так  как  же,  -  сказал  проезжий,  -  я  не  могу  путешествовать с
меланхолическим,  томным видом, скандировать, останавливая лошадей на лесных
полянах,  чувствительные стихи,  а  затем,  потребовав на  станции к  курице
бутылку вина,  ковырять в зубах перед каминной решеткой, вытягивая к тлеющим
углям благородные, но усталые ноги... Я впопыхах...
     Он,  подняв брови,  ждал,  когда рассмеются все,  и, дождавшись, громко
захохотал сам.
     - Значит, - сказал Гангулин, - значит, вы улепетываете?
     - Вот именно.  - Проезжий, вытащив из кармана портсигар, угостил всех и
закурил сам, говоря. - Слово это очень подходит. Но мне, видите ли, здесь не
нравится. Я не привык.
     - Вас могут поймать; поймают - риск, - серьезно сказал Ячевский.
     - Ну...  поймают...  - Он сморщился и развел руками, как будто, услышав
иностранное слово,  переводил его в  уме на  свой,  скрытый от всех язык.  -
Поймают.  Разве  вы,  делая  что-нибудь,  останавливаетесь в  работе  потому
только, что не угадываете ее успеха или фиаско? Так все.
     Три человека с  чувством любопытствующего оживления смотрели на  него в
упор, Кислицын сказал:
     - Куда же, если не секрет, едете?
     - А,  боже мой,  - уклончиво ответил проезжий, - мало ли где живут... -
Он заметил по выражению лица Кислицына, что собеседники готовы рассмеяться и
что его слушают с удовольствием.  - Вы думаете, конечно, что я словоохотлив,
- верно,  поговорить люблю, это здорово, к тому же дух мой опережает меня, и
теперь  он  далеко,   а  это  действует,  как  вино.  Так  что  же?  Да,  вы
спрашиваете...  У вас здесь еще зима,  а там,  -  он махнул рукой в угол,  -
начало весны.
     - Весна  дальнего севера,  -  брезгливо сказал  Гангулин,  -  не  очень
приятна.  Бледное солнце,  изморозь,  сырость, чахоточная и нудная эта весна
здесь.
     - Весна  в  наших краях,  -  заговорил,  помолчав,  проезжий,  -  весна
сильная,  такая веселая ярость,  что  ли.  В  один  прекрасный день  всходит
весеннее солнце и толчет снег;  он загорается нестерпимым блеском, сердится,
пухнет,  проваливается и вот: черная с прутиками земля, зеленые почки, белые
облака,  вода хлещет потоками,  брызжет, каплет, звенит; так вот некоторые у
рукомойника женщины утром -  смокнут до нитки.  Потом земля сохнет,  -  тоже
быстро,  появляется трава,  коровы с бубенчиками и вы, - в белом костюме, на
руке же у вас висит нежно одна там... шалунья. Ей-богу.
     - Даже слюнки потекли, - сердито сказал, смеясь, Гангулин.
     Кислицын,  не переставая улыбаться,  кивнул безотчетно головой,  и всем
троим глянул в лицо апрель, когда синяя разливается холодными реками весна.
     - Вы жили в деревне? - после недолгого молчания спросил Кислицын.
     - Да.
     - Как там?
     - Плохо.
     - А ссыльные?
     - Нос на квинту.
     - Да,  -  угрюмо сказал Гангулин, - вы жили, может быть, всего дня два,
но проживи вы два года... Это я к тому, что тяжело жить.
     Проезжий  ничего  не   ответил.   Затрепанный  номер  иллюстрированного
журнала,  валявшийся на столе, привлек его внимание; он перевернул несколько
страниц, пробежал глазами рисунок, стихотворение и встал.
     - Ямщика нет, - озабоченно проговорил он, - мужик хотел зайти сказать -
и не идет. Свинья.
     - Я предложил бы закусить вам, да нечего, - покраснев, сказал Ячевский,
- пустовато.
     - Я не голоден, - быстро сказал проезжий, - правда, не голоден.
     Он  вздохнул и  обернулся.  Неслышно оттянув дверь,  вполз заиндевевший
мужик,  перекрестился и  стал  у  порога;  озорное,  хилое лицо мужика хитро
смотрело вокруг.
     - Едем, - вскочил проезжий.
     - Уготовил,  -  откашливаясь в  кулак,  пробормотал  мужик.  -  Лошадей
наладил, как стать, в одночасье, свояк едет мой, пару запрег вам.
     - Ах ты,  умная миляга,  -  сказал неизвестный,  -  хитрая,  жадная, но
умная; ну, так я готов, веди меня.
     Он  проворно надел  малицу,  рукавицы,  шапку и  подошел к  столу.  Все
стояли, мужик у печки вытирал усы, стряхивая сосульки в угол.
     - Прощайте,   спасибо.  -  Проезжий  крепко  тряхнул  протянутые  руки,
добавив: - Может, увидимся.
     - Жаль,  уезжаете,  - располагаясь к этому человеку, простодушно сказал
Кислицын, - опять сядем и заскучаем.
     - Полноте,  -  ответил,  неповоротливо двигаясь,  человек  в  мехах,  -
скука...  Я еду,  думаю...  все скучаем, это сон, сон, мы проснемся, честное
слово,  надо проснуться,  проснемся и мы.  Будем много и жадно есть,  звонко
чихать,  открыто смотреть,  заразительно хохотать, сладко высыпаться, весело
напевать,  крепко целовать,  пылко  любить,  яростно ненавидеть...  подлости
отвечать пощечиной,  благородству - восхищением, презрению - смехом, женщине
- улыбкой,  мужчине -  твердой рукой...  Тело из розовой стали будет у  нас,
да... А я все-таки заболтался. Прощайте.
     Он поклонился и вышел,  а мужик, мотнув головой, опередил его, загремев
по лестнице Кислицын,  стоя у  двери,  улыбнулся в то место тьмы,  где,  как
думалось ему,  находится лицо беглеца,  и, так же задумчиво улыбаясь, закрыл
дверь.  Огонь,  сильно колеблясь,  трепетал в пыльном стекле лампадки мутным
погибающим светом.


        "IV"

     У  оврага,  возле кривой избы,  где ныряющая в перелесок дорога чернела
при луне навозом и  выбоинами,  -  стояла,  поматывая головами,  пара кобыл;
подвязанный к дуге колоколец тупо брякал, а мужик, расставив ноги, затягивал
мерзлый гуж.  Тут же, по привычке оглядываясь во все стороны, бросал в возок
охапки сена проезжий,  поверх сена растянул ватное одеяло, устроил выше, для
головы,  подушку и стал ходить от избы к возку и обратно, нетерпеливо дергая
головой.  В  мутной,  холодно осиянной дали темнел черный лес;  черные,  без
огней,  избы,  изгороди тянулись от леса к городу; тени, как сажа на молоке,
резали глаз.  Две собаки лаяли за  версту от оврага,  но так звонко,  словно
вертелись за спиной.
     - Тпру-у,  -  подымая голову,  зашипел мужик,  - околеть тебе, нечистая
сила, калека, падло несчастное. Тпрусь.
     - Шевелись,  борода,  ехать надо,  - сказал проезжий, - раньше смотреть
надо было.
     Мужик,  молча тряхнув оглоблей,  нахлобучил шапку,  потоптался, шмыгнул
носом и свалился боком на облучок, вытянув ноги, как неумеющие ездить верхом
дамы,  а  пассажир,  колыхая  возок,  разлегся  внутри  и  блеснул  спичкой,
закуривая.
     - Ну,  тряси вожжами,  - сказал он, - поехали... Да смотри, по деревням
зайцем лупи, бутылка водки в кармане, тебе отдам.
     - Уж я такой,  -  деловито оживился мужик,  - со мной ничего... ничего,
покойно, значит, сенца взял.
     - Постойте,  - запыхавшись, крикнул Ячевский. Он подбежал из-за избы и,
торопясь, смущенно улыбнулся, заглядывая в возок.
     - Это, ведь, вы... сейчас... были там... так вот я...
     Он запнулся, и возбуждение его улеглось.
     - Ах, вы, - сказал пассажир, - что вы, пальцы отморозите, зачем пришли?
     - Я,   -   снова  заговорил  Ячевский,   покоряясь  внезапному  чувству
беспомощности,  в котором задуманное разом обмякло и перегорело,  -  я очень
прошу меня извинить,  задерживаю,  не  можете ли  вы...  наложенным платежом
русско-немецкий словарь, сделайте одолжение.
     Горький стыд потопил его. В возке точками блестели глаза.
     "Зачем я  все  это говорю?  -  подумал Ячевский.  -  Никакой словарь не
нужен, и черт вас всех побери".
     - Словарь?  А  какой?  -  нетерпеливо спросил  проезжий,  заворочался и
прибавил: - Ну, хорошо, только это?
     - Да,  больше ничего,  извините,  - тихо сказал Ячевский. - Моя фамилия
Ячевский. До востребования.
     - Прощайте, - раздалось из возка, - трогай.
     Ячевский отошел в сторону,  а коренная, тряхнув дугой, рванула возок, и
лошади  побежали мелкой  рысью.  Воровской дребезг  колокольца рассыпался по
оврагу коротким эхо,  на  бугре,  падая  вниз,  возок  скакнул,  мужик занес
кнутовище над  головой,  и  снежный  вихрь,  брызнув из-под  копыт,  комьями
полетел в возок. Скрип полозьев, удаляясь, затих.
     Ячевский,  растирая отмороженную щеку, долго смотрел в перелесок, зяб и
думал,  что все,  вероятно,  к лучшему.  Он шел с целью просить неизвестного
беглеца  достать и  выслать ему  хороший подложный паспорт;  этому  помешали
различные практические соображения.
     "Бежать, - думал Ячевский, идя домой, - это, в сущности, не так просто,
чего  я?  Шальная  вспышка;  сорвался,  побежал...  русско-немецкий словарь,
противно все это. Два года - пустяки. И здесь люди живут".
     Он спустился к занесенному снегом мостику;  на перилах его, вися грудью
и подбородком,  какой-то захмелевший,  без шапки,  человек скользил,  шаркая
ногами, и горько плакал навзрыд.


        "ПРИМЕЧАНИЯ"

     Зимняя сказка. Впервые - журнал "Солнце России", 1912, Э 146 (47).
     Вольные перекладные -  экипаж с лошадьми, нанимаемый самостоятельно, не
на почтовых станциях.
                                                                    Ю.Киркин



        "Александр Степанович Грин. Зурбаганский стрелок"



     ---------------------------------------------------------------------
     А.С.Грин. Собр.соч. в 6-ти томах. Том 2. - М.: Правда, 1980
     OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 25 марта 2003 года
     ---------------------------------------------------------------------


        "I"

        "БИОГРАФИЯ"

     Я знаю,  что такое отчаяние.  Наследственность подготовила мне для него
почву, люди разрыхлили и удобрили ее, а жизнь бросила смертельные семена, из
коих  годам  к  тридцати  созрело  черное  душевное  состояние,   называемое
отчаянием.
     Мой дед,  лишившись рассудка на  восьмидесятом году жизни,  поджег свои
собственные дома  и  умер  в  пламени,  спасая  забытую  в  спальне  трубку,
единственную вещь,  к  которой он  относился разумно.  Мой  отец сильно пил,
последние его  дни  омрачились галлюцинациями и  ужасными  мозговыми болями.
Мать,  когда мне было семнадцать лет,  ушла в  монастырь;  как говорили,  ее
религиозный экстаз сопровождался удивительными явлениями:  ранами на руках и
ногах.  Я  был  единственным ребенком  в  семье;  воспитание мое  отличалось
крайностями:  меня  или  окружали самыми  заботливыми попечениями,  исполняя
малейшие прихоти,  или забывали о моем существовании настолько, что я должен
был напоминать о себе во всех,  требующих постороннего внимания,  случаях. В
общих, отрывочных сведениях трудно дать представление о жизни моей с матерью
и  отцом,  скажу лишь,  что страсть к  чтению и играм,  изображающим роковые
события,  как,  например,  смертельная опасность, болезнь, смерть, убийство,
разрушение всякого рода  и  т.п.  играм,  требующим весьма  небольшого числа
одинаково  настроенных соучастников,  -  рано  и  болезненно  обострила  мою
впечатлительность,    наметив   характер   замкнутый,    сосредоточенный   и
недоверчивый.  Мой отец был корабельный механик;  я  видел его не часто и не
подолгу -  он плавал зимой и  летом.  Кроме весьма хорошего заработка,  отец
имел небольшие,  но существенные по тому времени деньги;  мать же, которую я
очень  любил,  редко выходила из  спальни,  где  проводила вечера и  дни  за
чтением  Священного  Писания,  изнурительными молитвами  и  раздумьем.  Отец
иногда бессвязно и  нежно  говорил со  мною,  что  бывало с  ним  в  моменты
сильного опьянения;  как помню,  он рассказывал о  своих плаваниях,  случаях
корабельной жизни  и,  неизменно стуча  в  конце  беседы по  столу  кулаком,
прибавлял: "Валу, все они свиньи, запомни это".
     Я не получил никакого стройного и существенного образования; оно, волею
судеб,  ограничилось начальной школой и пятью тысячами книг библиотеки моего
товарища  Андрея  Фильса,   сына   инспектора  речной  полиции.   Фильс  был
крупноголовый,  спокойный и сильный мальчик,  я же, как многие говорили мне,
лицом и смехом напоминал девочку,  хотя в силе не уступал Фильсу. Сдружились
мы  и  познакомились после драки из-за  узорных обрезков жести,  в  изобилии
валявшихся вокруг слесарных портовых мастерских.  В  играх Фильс предпочитал
тюремное заключение,  плен или смерть от укуса змеи;  последнее он изображал
вдохновенно и  не совсем плохо.  Часто мы пропадали сутками в соседнем лесу,
поклоняясь огню,  шепча странные для  детей,  у  пылающего костра,  молитвы,
сочиненные мною  с  Фильсом;  одну  из  них,  благодаря ее  лаконичности,  я
запомнил до сего дня; вот она:
     "Огонь,  источник жизни!  От холодной воды,  пустого воздуха и  твердой
земли  мы  прибегаем к  тебе  с  горячей  просьбой сохранить нас  от  всяких
болезней и бед".
     Между тем местность,  в  которой я  жил с  матерью и отцом,  была очень
жизнерадостного,  веселого вида и не располагала к настроению мрачности. Наш
дом стоял у  реки,  в трех верстах от взморья и гавани;  небольшой фруктовый
сад  зеленел вокруг окон,  благоухая в  периоде цветения душистыми запахами;
просторная, окрыленная парусами, река несла чистую лиловатую воду, - россыпи
аметистов;  за садом начинались овраги,  поросшие буками, ольхой, жасмином и
кленом; старые, розовые от шиповника, изгороди пестрели прихотливым рисунком
вдоль каменистых дорог с  золотой под  ярким солнцем пылью,  и  в  пыли этой
ершисто топорщились воробьи, подскакивая к невидимой пище.
     Когда мне исполнилось шестнадцать лет,  отец сказал:  "Валу,  завтра ты
пойдешь со мною на "Святой Георгий"; тебе найдется какое-нибудь там дело". Я
не особенно огорчился этим.  Мне давно хотелось уехать из Зурбагана и прочно
стать собственными ногами в густоте жизни;  однако я не мог,  положа руку на
сердце, сказать, что профессия моряка мне приятна: в ней много зависимости и
фатальности. Я был настолько горд, что не показал этого, - я думал, что если
отец тяготится мною, лучше всего уходить в первую дверь.
     Мое прощание с матерью было тяжело тем, что она, сдерживаясь, заплакала
в тот момент,  когда отец закрывал дверь, и мне было поздно утешить ее. Она,
прощаясь,  сказала:  "Валу,  делай себе зло сколько угодно,  но никогда, без
причины,  другим;  сторонись людей". Мы прибыли на катере к пароходу, и отец
представил  меня   грузному  человеку;   этот  человек,   полузакрыв  глаза,
снисходительно смотрел на меня.  "Примите его кочегаром,  господин Пракс, он
будет работать",  -  сказал отец.  Пракс,  бывший старшим механиком, сказал:
"Хорошо",  - и этим все кончилось. Отец, натянуто улыбаясь, отошел со мной к
борту и стал рассказывать,  как он сам, начав простым угольщиком, возвысился
до механика,  и советовал мне сделать то же. "Скучно жить без дела, Валу", -
прибавил он,  и это прозвучало у него искренне. Затем, пообещав прислать мне
все необходимое -  белье,  одежду и деньги,  - он сдержанно поцеловал меня в
голову и уехал.
     Так   началась  самостоятельная  моя  жизнь.   "Святой  Георгий"  после
шестимесячного грузового плавания попал в Китай, где, скопив небольшую сумму
денег,  я рассчитался. Меланхолическое настроение мое за это время несколько
ослабело,  я  окреп внутренне и  физически,  стал разговорчивее и  живее.  Я
рассчитался потому,  что хотел попробовать счастья на материке,  где,  как я
хорошо знал и  слышал,  для умного человека гораздо больше простора,  чем на
ограниченном пространстве затерянного в океане машинного отделения.
     С врожденным недоверием к людям,  с полумечтательным,  полупрактическим
складом ума,  с  небольшим,  но хорошо всосанным житейским опытом и  большим
любопытством к  судьбе приступил я к работе в богатой чайной фирме,  начав с
развески.  Совершенствуясь и  постигая эту