да.
     - Без палки? - переспросил Вертлюга.
     - Разумеется. Так никто не делает. Теперь без ног лежишь.
     - Ты балда!  - сказал вдруг Вертлюга сердито и громко, так, что больные
услышали и оглянулись. - Балда! Разве я про палку?.. Дерево стоеросовое!
     Он нервно натянул одеяло и повернулся лицом к стене.


ПРИМЕЧАНИЯ

     Наказание.  Впервые -  Литературное приложение к  газете "Петроградский
листок",  1916,  15 (27) декабря. В другой редакции, под заглавием "Каюков",
газета "Маяк", 1908, 24 сентября (7 октября).
                                                                    Ю.Киркин



   Александр Степанович Грин
   Ночлег



     ---------------------------------------------------------------------
     А.С.Грин. Собр.соч. в 6-ти томах. Том 3. - М.: Правда, 1980
     OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 19 апреля 2003 года
     ---------------------------------------------------------------------


I

     Завидуя  всем  и  каждому,   Глазунов  тоскливо  шатался  по  бульвару,
присаживался,  нехотя выкуривал папиросу и  делал надменное лицо каждый раз,
когда гуляющие окидывали глазами его сильно изношенную тужурку.
     Воскресная музыка  играла румынский марш.  Хороводы губернских барышень
плыли  мимо  ярко  освещенных  киосков,   где,   кроме  лимонада  и   теплой
сельтерской,  можно было купить пряников,  засиженных мухами,  и  деревянную
улыбку торговки.  Отцы,  обремененные многочисленными семействами, выставили
напоказ  запятнанные  чесунчевые  жилеты;   гордо   постукивая  тросточками,
изгибались  телеграфисты,  пара-другая  взъерошенных студентов  волочила  за
собой низеньких черноволосых девиц.
     Вечер еще  не  охватил землю,  но  его мягкое,  дремотное прикосновение
трогало  лицо  Глазунова умирающей теплотой дня  и  сыростью глубоких аллей.
Небо тускнело. Безличная грусть музыки покрывала шарканье ног, смех и говор.
Иногда стройные, полногрудые девушки с косами до пояса и деревенским загаром
щек  бередили унылую  душу  Глазунова веянием  беззаветной жизни;  он  долго
смотрел им  вслед,  чему-то  и  кому-то  завидуя;  доставал новую папиросу и
ожесточенно тянул  скверный  дым,  тупо  улавливая  сознанием отрывки  фраз,
шелест юбок и свои собственные, похожие на зубную боль, мысли о будущем.
     Так просидел он  до наступления темноты,  с  чувством все возрастающего
голода,  жалости к своему большому исхудавшему телу и зависти.  Жизнь как бы
олицетворилась для него в  этом гулянье.  Глупо-торжественное,  румяное лицо
воскресенья торчало перед ним, довольное незатейливым весельем и сытым днем,
а он,  человек без определенных занятий,  старательно прикидывался гуляющим,
как и все, довольным и сытым. Никто не обращал на него внимания, но так было
всю  жизнь,  и  теперь,  когда  хотелось понуриться,  вздыхая на  весь  сад,
привычное лицемерие заставляло его  держаться прямо,  снисходительно опустив
углы  губ.  Публика  прибывала,  сплошная  масса  ее  тяжело  двигалась мимо
скамеек, задевая колени Глазунова ногами и зонтиками.
     Он  встал,  бережно ощупал последний пятиалтынный и  в  то же мгновение
увидел стойку буфета,  блюда с  закусками,  влажные рюмки и  вереницу жующих
ртов.  Глазунов сморщился:  тратить пятиалтынный ему не хотелось, но, полный
озлобленного протеста против всех и  себя самого,  дрожащего над бесполезной
изменить будущее монетой,  бессознательно ускорил шаги,  соображая, что "все
равно".
     "Я съем пирожок, - думал он, - пирожок стоит пять копеек, еще останется
десять.  И...  и...  съем еще пирожок...  а  может быть,  выпить одну рюмку?
Какая,  в  сущности,  польза от того,  что завтра я  буду в состоянии купить
булку, когда нет ни чая, ни сахара? Все равно уж".


II

     Оставшись без копейки,  Глазунов почувствовал облегчение.  Пятиалтынный
целые сутки жег его карман,  это была какая-то стыдливая надежда,  тягостная
мечта о деньгах,  грустный упрек желудка,  твердившего Глазунову: "Я пуст, а
ведь  есть  еще  пятнадцать копеек!"  Теперь  маленький жалкий  Рубикон  был
позади, в выручке ресторана. Нежная теплота водки оживляла мускулы, вялые от
усталости и тоски.  Вкус пирожков щекотал челюсти.  Глазунов пил мало, рюмка
воодушевляла его.  Он шел свободнее, смотрел добрее. Ночлега у него не было.
Прошлая ночь,  проведенная у  знакомых,  -  с кислыми извинениями за грязную
простыню, с натянутою вежливостью хозяйки и угрюмым лицом хозяина - вызывала
в  нем  темную  боль  обиды.   Он  бесился,   вспоминая  себя  -  болезненно
напрягавшего слух,  чтобы уловить хоть  слово из  сердитого гула  голосов за
перегородкой,   отделявшей  хозяйскую  спальню;  ему  казалось,  что  бранят
непременно  его,   назойливого  неудачника,  стесняющего  других.  Это  было
единственное пристанище, куда его пустили бы и сегодня, но идти было тяжело.
Оставались углы бульвара, собачий холод рассвета, сырость мха.
     Но прежде, чем решиться променять унижение на покров неба, он подумал о
репетиции и медленно повернул с аллеи в хвойную тьму.  Шум стих, в отдалении
кружился чуть  слышный темп  вальса;  ритмичное "там-там" турецкого барабана
неотступно преследовало Глазунова.  Он  брел,  погружая стоптанные ботинки в
скользкую от росы траву, ветви низкорослой рябины стегали его, тонко скулили
невидимые комары, обжигая мгновенным зудом руки и шею, жуткая чернота манила
идти дальше,  в  самую глубь,  и этот,  днем так хорошо знакомый пригородный
парк теперь казался бесконечным и неизвестным.
     "Вот  тут  лечь,  -  подумал Глазунов,  удалившись от  аллеи  шагов  на
тридцать,  -  тут разве под утро будет холодно,  а то ничего". Ему сделалось
беспокойно весело:  одиночество лесного  ночлега  отталкивало его  комнатную
душу,  но таило в себе,  несмотря на все,  особую,  острую привлекательность
новизны.   К  тому  же  другого  выхода  не  было.   Он  бросился  в  траву,
перевернулся,  вытянулся во весь рост.  Было просторно,  сыро и мягко. Нечто
похожее на шушуканье раздалось сзади, но Глазунов не обратил на это никакого
внимания.  Он встал,  встряхнулся и  легонько свистнул,  как бы говоря этим:
"Вот я какой,  ну-те!" Кто-то прыснул от сдержанного смеха и так близко, что
Глазунов вздрогнул. В то же мгновение сотни, тысячи рук схватили его со всех
сторон, теребя платье, бока, плечи; цепкие пальцы впились в локти, и странно
испуганный Глазунов не  успел открыть рот,  как  тьма  наполнилась голосами,
кричавшими на все лады:
     - Петенька! Петя, сюда! К нам, к нам! Петунчик, не робей! Петушок!
     - Постойте,  -  пресекшимся  голосом  вскрикнул  раздираемый  на  части
Глазунов, - я ведь!..
     Взрыв женского хохота был ему ответом.  Его щипали,  толкали, тянули во
все  стороны;  невидимые теплые пальцы щекотали ладонь.  Слева уверяли,  что
прятаться грешно и преступно;  справа твердили, что Петеньку надо выдрать за
уши,  а сзади - просили достать спички, чтобы посмотреть на его, Петенькину,
физиономию. Остальные кричали наперебой:
     - Петька дрянь!  Петрушка-ватрушка!  Петя блондин! Тащите Петю в аллею!
Петя?
     - Постойте же,  -  заголосил Глазунов,  покрывая своим  криком  девичий
гвалт,  - вы ошиблись, честное слово. Я - Глазунов! Простите, пожалуйста, но
я не Петя, честное слово!
     Дерганье  прекратилось.  Наступила  такая  глубокая  тишина,  что  одно
мгновение Глазунову все это показалось небывшим.  Сердце отчаянно билось, он
глупо улыбался,  силясь рассмотреть тьму.  Сконфуженный шепот и  глухой смех
раздались где-то сбоку.
     - Он Глазунов!  -  прыснул дискант.  -  Люба!  Он не Петя! - насмешливо
подхватила другая. - Он, может быть, Ваня! Это Глазунов! - хихикнула третья.
- Извините,  господин Глазунов! - Пожалуйста, извините! - Будьте добры! - До
свидания,  господин Глазунов! - А ведь сзади точь-в-точь Петя! - А спереди -
ни дать ни взять - Глазунов!
     Звонкий  хохот  сопровождал последнее замечание.  В  темноте затрещало,
последние шаги девушек стихли, Глазунов стоял, как окаменелый, взволнованный
смешной передрягой и  безжалостными щипками.  Потом  машинально,  как  будто
возле него еще оставался кто-то, зажег спичку и осмотрелся.
     Мрак отступил за ближайшие стволы,  нижняя часть ветвей и  смятая трава
зеленели в тусклой дрожи случайного освещения -  неподвижно, сонно, как лицо
спящего.  Белое  пятно привлекло внимание Глазунова.  Он  нагнулся и  поднял
маленький измятый платок. Спичка погасла.


III

     - А ведь я маху дал,  -  сказал Глазунов,  прислушиваясь.  - Вообще вел
себя нелепо.  Надо было полегче.  Познакомиться, что ли... Петя - Петей, а я
мог бы пошататься с этим выводком...
     Он чувствовал себя усталым и  грустным.  Уверенность,  что барышни были
хорошенькие и  молодые,  наполнила его глухой неприязнью к "Пете".  Глазунов
довольно  отчетливо  представил  его  себе:  плотный,  ясноглазый  парень  в
чистеньком пиджачке и  фуражке с  кокардой.  У него прямые,  светлые волосы,
румяный   загар,   слегка   вздернутый  веснушчатый  нос   и   непоколебимая
самоуверенность. Начальник любит его за аккуратность и деловитость, товарищи
за покладистость и веселый характер. Барышни от него в восторге.
     - А и черт с ним!  - пробормотал Глазунов, - я неудачник, голодный рот,
может быть,  сдохну под забором или сопьюсь, но все же я - не идиот Петя, не
это машинное мясо, не этот будущий брюхан - Петя!
     В глубокой задумчивости, сжимая чужой платок, Глазунов стоял в темноте,
и  ему  до  слез  было жаль себя,  унылого человека,  без  куска хлеба,  без
завтрашнего дня  и  приюта.  Образ Пети  преследовал его.  Петя -  начальник
станции,  Петя  -  инженер,  Петя  -  капитан,  Петя -  купец.  Неисчислимое
количество Петей  сидело  на  всех  крошечных престолах земли,  а  Глазуновы
скрывались в темноте и злобствовали.  И хотя Глазуновы были умнее,  тоньше и
возвышеннее,  чем Пети, последние успевали везде. У них были деньги, почет и
женщины.  Жизнь бросалась на Глазуновых,  тормошила их,  кричала им в уши, а
они стояли беспомощные,  растерянные, без капли уверенности и силы. Неуклюже
отмахиваясь, они твердили: "Я не Петя, честное слово! Я Глазунов!" И тусклая
вереница дней взвилась перед Глазуновым, бесчисленное количество раз отражая
его нужду,  болезненность и тоску.  Он слабо усмехнулся,  вспомнив репетицию
лесного  ночлега:   здесь,  как  и  всегда,  он  шел  по  линии  наименьшего
сопротивления.  Кислое отвращение поднялось в нем:  с ненавистью к музыке, к
"Пете",  к  носовому платку,  с  болезненно-сладкой жаждой чужого,  хотя  бы
позднего сожаления,  Глазунов, еще не веря себе, нащупал ближайший сук, снял
пояс  и  привязал  его,   путаясь  в  темноте  пальцами,  вплотную  к  коре.
Посторонний человек, секретарь казенной палаты, пробираясь ближайшим путем в
другую сторону,  слышал на  этом месте только шум собственных шагов.  Тишина
была полная.


ПРИМЕЧАНИЯ

     Ночлег. Впервые - журнал "Всемирная панорама", 1909, Э 21.
                                                                    Ю.Киркин



   Александр Степанович Грин
   Охота на хулигана



     ---------------------------------------------------------------------
     А.С.Грин. Собр.соч. в 6-ти томах. Том 3. - М.: Правда, 1980
     OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 19 апреля 2003 года
     ---------------------------------------------------------------------


I

     Старый  человек,   шестидесятилетний  Фингар,  после  многочисленных  и
пестрых скитаний во всех частях света, поселился наконец в Зурбагане. Фингар
сильно  устал.  Всю  жизнь  его  любимым  занятием,  единственной страстью и
божеством была  охота  -  древнее,  детское и  жестокое занятие,  поклонники
которого,  говори они хотя на всех языках,  каждый не понимая другого,  - на
всех  легендарных языках  вавилонского столпотворения,  -  все  же  остаются
членами одной касты.  Каста эта  делится на  три категории:  промышленников,
любителей и идолопоклонников.  Фингар с малых лет до седых волос принадлежал
к  третьей -  самой высшей,  так как любители непостоянны,  а  промышленники
меркантильны. Богом Фингара был точный выстрел по редкой дичи.
     И так всю жизнь...  И, как сказано, старый бродяга устал. Ранее могучее
тело  его  подымалось и  отправлялось за  десятки тысяч  верст  без  всякого
размышления, теперь тело просило кейфа и уважения. Исчезли походные палатки,
ночные костры в болотах,  плоты в мутных волнах диких рек; Фингар заменил их
небольшим домиком,  цветами и трофеями и воспоминаниями. От бурных кутежей в
грозных пустынях,  где вином был звериный след,  поцелуями - восход солнца и
блеск  звезд,  а  игрой  -  выстрелы,  -  у  Фингара осталось весьма скудное
количество денег. Их поглотили разъезды, Фингар жил скромно и писал мемуары,
диктуя по  дневникам молодому,  нанятому для  этой  цели,  Юнгу странные для
оседлого уха  истории,  в  коих описания местностей сплетались с  названиями
растений,  а  за  цифрами подстреленных хищных  зверей  следовали рецепты от
лихорадки и гнойных ран - памяти медвежьих когтей.
     Утром,   тринадцатого  апреля,  вошел  Юнг,  улыбаясь  лысому  Фингару,
сидевшему перед столом за стаканом кофе.  Юнг любил обстановку Фингара. Меха
здесь были везде:  на полу,  стенах,  в углах и даже на потолке. Все оттенки
пятнистой и гладкой шерсти от белого до черновато-зеленого, делали помещение
похожим на громадную муфту.  Прямые,  кривые, витые и ветвистые рога торчали
густыми  рядами  всюду,  куда  попадал  взгляд.  Настоящие  ковры  из  тесно
повешенного оружия блестели в  простенках.  Собака Ганимед,  помесь ищейки и
таксы,  ветеран многих охот Фингара, сидела на подоконнике, наблюдая уличную
жизнь глазами фланера.  Ганимед привычно покосился на Юнга и зевнул:  еще не
пролетела близ его носа ни одна муха. Ганимед любил ловить мух.
     - Вот не могу вспомнить, - сказал Фингар, - что вышло у меня с неженкой
Цейсом из-за переправы у порогов Ахуан-Скапа. Мы вчера остановились на этом,
но память моя бессильна.
     - Может быть,  это  не  важно?  -  скромно возразил Юнг,  приготовляясь
писать и пробуя пальцем острие пера.
     - Как неважно?!  - удивился Фингар. Его сухое, монашеское лицо дрогнуло
нетерпением.  -  Я  только не  могу  вспомнить.  Этот одеколонный Цейс хотел
переправиться выше, а я - ниже. А что мы говорили - забыл.
     - Пропустите  это  место,  -  деликатно  посоветовал Юнг.  -  Потом  вы
припомните.
     - Потом - это потом, а сейчас - это сейчас. Я вот хочу сейчас.
     Фингар  молчал  две  минуты.  Юнг  рисовал тигра  с  павлиньим хвостом.
Ганимед щелкнул зубами - муха исчезла.
     - Все еще не припомню,  -  Фингар набил трубку, закурил и стал дымить в
потолок. - Что новенького у нас в Зурбагане?
     - Вы получаете газету, - сухо сказал Юнг; ему хотелось работать.
     - А я не читал за последние дни, - возразил Фингар. - Я припоминал, что
вышло у  меня с  Цейсом.  Как будто я его послал,  в вежливых выражениях,  к
одалискам...  Тут,  видите  ли,  было  кем-то  из  нас  сказано одно  слово,
изменившее весь  маршрут.  Но  какое такое слово -  хоть высеките меня -  не
припомню. Правда, и то, что прошло тридцать лет. Есть новости или нет?
     - Водопровод  и  Камбон,  -  хмуро  отозвался  Юнг,  по  свежести  души
предпочитавший слушать охотничьи рассказы Фингара,  чем говорить о  газетной
хронике.
     - Извините,   молодой  человек,   лаконизм  хорош   только  для   птиц.
"Чирик-чирик" - и все понимают. Я не воробей, с вашего разрешения.
     Юнг был смешлив. Он тихо захохотал и повернулся к Фингару.
     - Водопровод переносят к озеру Чентиссар,  к чистой воде, - сказал Юнг.
- А новые подвиги Камбона равняют его с дикими зверями, которых вы так много
убили.
     - Камбон! Да, да, так. Вспомнил. Грабитель?
     - Пожалуй, он и грабитель, - сказал Юнг, - но просто грабитель, это еще
куда бы  ни шло.  Камбон одержим страстью мучить и  убивать бескорыстно;  он
живет слезами и кровью.
     - Надо поймать,  повесить,  - кротко сказал старик, - однако любопытно.
Сегодняшнюю газету читали?
     - Еще нет.
     - Вот она. Посмотрите-ка, и если найдете что-либо о Камбоне - прочтите.
Только не скороговоркой, у стариков вялые уши.
     Юнг  обмотался газетой.  Скоро он  с  значительным и  возмущенным видом
стукнул кулаком по хрустящей бумаге.
     - Вот слушайте... это немыслимо!
     - Слушаю, как на водопое.
     Юнг начал:

                    "Новый подвиг Камбона-подкалывателя.

                           Вся полиция на ногах.
                          Зверь-человек неуловим.

     Третьего дня мы сообщали о двух жертвах хулигана Камбона,  -  извозчике
Герникее и  мальчике из  пивной лавки,  тяжело раненных среди  бела  дня  на
людных улицах,  "для пробы нового ножа" (как сказал жертвам Камбон). Вчера в
четыре часа дня произошло следующее.
     Диана  Мелисс  22  лет,  сестра  известного биолога,  Филиппа  Мелисса,
возвращалась домой из  магазина;  на углу Артиллерийской и  Музыкальной улиц
она  подверглась настойчивому преследованию неизвестного молодого  человека.
Незнакомец,  переходя за г-жой Мелисс с тротуара на тротуар, предлагал ей ни
больше,  ни меньше -  сделаться его любовницей, обещая сказочные сокровища и
даже  угрожая,   в  случае  отказа,  насильственной  смертью.  Ошеломленная,
перепуганная насмерть г-жа  Мелисс,  на свое несчастье,  шла по безлюдному в
этот  момент  кварталу,  наконец ей  пришло в  голову воспользоваться первым
подъездом и  скрыться таким образом с  глаз нахала.  К  ужасу и смущению ее,
граничившим в этот момент с обмороком,  негодяй последовал за нею,  и там на
площадке  лестницы возобновил свои  предложения,  сопровождая их  площадными
остротами.  Вне  себя,  оттолкнув неизвестного,  г-жа  Мелисс  дернула ручку
первой,  на  которую упал взгляд двери,  ведшей,  как  оказалось,  в  пустую
квартиру и потому незапертой. Неожиданно для самого себя очутившись в пустом
помещении,  негодяй перестал церемониться совершенно.  "Я - Камбон, - сказал
этот человек, - вы приглянулись мне, и ваша судьба должна быть решена теперь
же. Он перешел на "ты". Пойдем со мной, - сказал он, - ты будешь чистить мне
сапоги,  а я тебя -  бить,  изредка, конечно, и поцелую. У меня много денег.
Меня все боятся.  Не ломайся!"  В  это время на лестнице послышались голоса.
Девушка закричала. Камбон ударил ее кастетом по голове, выше левого уха. Она
закричала со всей силой отчаяния. Хулиган сорвал кольцо с пальца г-жи Мелисс
и  исчез.  Она продолжала кричать.  В  то  время когда люди,  проходившие по
лестнице,  услышали крик и вошли в квартиру,  г-жа Мелисс лежала на полу без
сознания.  Камбон скрылся. Пострадавшая девушка была отвезена домой. Рана на
голове оказалась неопасной для жизни.
     Не пора ли поймать крысу? Положение таково, что вялость и неспособность
полиции делаются преступными.  Зурбаган не курятник,  а Камбон не хорек. Это
тянется два с половиной месяца!"

     Юнг прочитал статью,  заметно волнуясь:  когда он опустил газету,  руки
его дрожали.
     - Нет  -   хорек!   -  сказал  Фингар.  -  Хорек,  злобный,  вонючий  и
кровожадный.
     - Я не понимаю психологии Камбона, - заметил Юнг.
     - Психология?!  -  Фингар кивнул головой на  шкуры гиен.  -  Какая там,
молодой  человек,  психология.  Несложные  животные  инстинкты,  первобытное
зверство - вот и все. Дикий зверь налицо. Дайте-ка газету сюда.
     Он долго не находил заметки,  которую хотел прочесть еще раз, - как его
взгляд упал на  жирное объявление.  Брови Фингара поднялись так высоко,  что
Юнг с любопытством придвинулся.
     - Вот так объявление!  -  сказал Фингар.  -  Истинно: неделя о Камбоне.
Развесьте  уши:   "Двадцать  тысяч  будет  немедленно  уплачено  тому,   кто
обезвредит апаша Камбона".  И  если это не шутка -  объявление сделано лицом
сильно заинтересованным.
     - Вероятно, - заметил Юнг, - там есть и адрес.
     - Есть. - Фингар прочел: "Лернейский фонтан, 21