вечеру
полторы  мили  лугов  были  покрыты  клумбами, на которых росли естественные
дикие цветы!
     - Как ты лжешь! - сказал Пинкертон. - Зачем ты лжешь?
     Прежде  чем  ответить,  бродяга  сделал  несколько ударов киркой, затем
оперся на нее с видом отдыхающего скульптора.
     - Это  не ложь, - грустно сказал он. - Боже мой! Какая весна! Вспоминаю
мои  приключения  среди  гор  и  долин Эвареска. Великолепно идти босиком по
свежей  пыли. Крестьяне иногда сажают обедать. Спишь на сене, повторяя милый
урок  из  раскинутой  над  головой астрономии. Как пахнет. Там много цветов.
Идешь,  как  будто  по  меду.  Также  озера.  Я имел удочки. Бывали странные
случаи.  Раз  я  поймал  карпа в двадцать два фунта. И что же? В его желудке
оказался серебряный наперсток...
     - На  этот  раз ты действительно безбожно врешь! - крикнул Пинкертон. -
Карп в двадцать два фунта - абсурд!
     - Как хотите, - равнодушно сказал бродяга, - но ведь я его ел.
     Наступило молчание. Арестант разрывал небольшой участок.
     - Нет  лучше наживки, - сказал он, вытаскивая из глыбы и перебрасывая с
руки  на  руку  огромного  ленивого  червя,  - как эти выползки для морского
окуня.  Вот  обратите  внимание.  Если  его  разорвать на небольшие куски, а
затем  два или три из них посадить на крючок, то это уже не может сорваться.
Испытанный  способ.  Между  тем  профаны  надевают  один  кусок,  отчего  он
стаскивается рыбой весь.
     - Глупости,  -  сказал  Пинкертон.  - Как же не сорвется, если выползка
перевернуть и проколоть несколько раз, головкой вниз.
     - Вверх головкой?!
     - Нет, вниз.
     - Но обратите внимание...
     - А, черт! Я же говорю: вниз!
     Арестант  сожалительно  посмотрел  на  начальника,  но не стал спорить.
Однако был он задет и, взметывая киркой землю, бурчал весьма явственно:
     - ...не  на  всякий  крючок.  Притом  рыба предпочитает брать с головы.
Конечно,  есть  чудаки,  которые  даже  о поплавке знают не больше кошки. Но
здесь...
     Снова  устав,  землекоп  повернулся  к Пинкертону, убедительно и кротко
журча:
     - А  знаете  ли вы, что на сто случаев мгновенного утопления поплавка -
девяносто  пустых,  потому  что  рыба  срывает ему хвост?! Головка же тверже
держится.  Однажды  совершенно  не двигался поплавок, лишь только повернулся
вокруг  себя,  и я понял, что надо тащить. А почему? Она жевала головку; и я
подсек. Между тем...
     Его  речь  текла  плавно  и наивно, как песня. Жара усиливалась. От ног
Пинкертона  к  глазам  поднималось  сладкое  сонное  оцепенение;  полузакрыв
глаза,  вслушивался  он  в ропот и шепот о зелени глубоких озер, и, наконец,
чтоб  ясно  представить  острую  дрожь  водяных  кругов вкруг настороженного
поплавка, зажмурился совершенно. Этого только и ожидал сон: Пинкертон спал.
     - Это  так  портит  нервы, - ровно продолжал бродяга, грустно смотря на
него  и  тихо  жестикулируя,  - так портит нервы плохая насадка, что я решил
сажать только вверх. И очень тщательно. Но не вниз.
     Он  умолк,  задумчиво осмотрел Пинкертона и, степенно оглянувшись, взял
из  его  лежавшего  на  столике портсигара папироску. Закурив ее и вздохнув,
причем  его  глаза  мечтательно  бродили по небу, он пускал дым, повторяя: -
"Нет, нет, - только вверх. И никогда - вниз. Это ошибка".
     Он  бросил  окурок,  не  торопясь  подошел  к  дальнему  углу сада, где
сваленные  одна  на  другую  пустые  известковые бочки представляли для него
известный  соблазн,  и  влез на гребень стены. - "Вниз, - бормотал он, - это
ошибка. Рыба непременно стащит. Исключительно - вверх!"
     Затем  он  спрыгнул и исчез, продолжая тихо сердиться на легкомысленных
рыбаков.


ПРИМЕЧАНИЯ

     Бродяга  и  начальник  тюрьмы.  Впервые  - сб. "Сердце пустыни", М.-Л.,
Земля и фабрика, 1924.

     Равашоль,  Леон  -  французский анархист и террорист, взорвавший в 1892
году  в  Париже  бомбы  в  квартирах  судебных  чиновников,  участвовавших в
процессах над анархистами.
     Джек-Потрошитель   -   прозвище   лондонского  убийцы,  совершившего  в
1888-1889 годах ряд зверских убийств.
     Нат  Пинкертон  - американский сыщик, герой популярной в начале XX века
серии детективных рассказов, написанных разными авторами.
                                                                    Ю.Киркин



   Александр Степанович Грин
   Слепой Дей Канет



     ---------------------------------------------------------------------
     А.С.Грин. Собр.соч. в 6-ти томах. Том 4. - М.: Правда, 1980
     OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 26 апреля 2003 года
     ---------------------------------------------------------------------


     Юс,  сторож  дровяных  складов  у  сельца Кипа, лежащего на берегу реки
Милет,  закусив  так  плотно,  что  стало  давить  под  ложечкой,  в хорошем
расположении  духа сидел у синей воды, курил и думал, что, тратя каждый день
на  еду тридцать копеек, сможет носить каждую субботу в сберегательную кассу
ровно  три  рубля,  которые,  если  относиться  к  этому  делу внимательно и
любовно,  дадут  через  десять лет сумму в тысячу пятьсот рублей. Юс отведет
душу,  вознаградив  жадное  тело  за лишения прошлого роскошным пиршеством с
женщинами,  вином, сигарами, песнями и цветами, а на остальные купит трактир
и  женится. Вот он, победитель жизни, богатый трактирщик Юс, идет в праздник
с женой по улице... Все снимают шапки... Бьют барабаны...
     Юс,  размечтавшись,  встал;  ему  не  сиделось  более; он хотел еще раз
взглянуть на главную улицу Кипы, где будет стоять трактир.
     На  улице,  где  куры  полоскались в пыли и в предвечернем солнце рдели
оконные  стекла, ни души не было, только слепой Дей Канет сидел, как всегда,
на  лавочке у цветочного палисада дяди Эноха. Дей был человеком лет сорока с
красивым,  бледным,  неживым  лицом  (благодаря слепоте). Нищий, но опрятный
костюм  Дея не производил жалкого впечатления, - в спокойной позе и закрытых
глазах слепого было нечто решительное.
     Дей  Канет  жил в Кипе около месяца. Никто не знал, откуда он пришел, и
сам  он  никому  не  сказал  об  этом.  И  ничего никому не сказал о себе, -
совсем.
     Услышав  шаги,  слепой  повернул  голову.  Юс  любил  подразнить Дея, -
слепой  был ненавистен ему. Как-то раз у дяди Эноха сторож в присутствии Дея
распространился   о   "разных  проходимцах,  желающих  сесть  на  шею  людям
трудящимся  и  почтенным";  Энох  покраснел, а Дей спокойно заметил: "Я рад,
что совсем не вижу более злых людей".
     - Как  же,  - сказал Юс умильным тоном, присаживаясь на скамейку Дея, -
вы вышли полюбоваться прекрасной погодой?
     - Да, - помолчав, мягко сказал Дей.
     - Погода удивительная. Как горы ясно видны! Кажется, рукой достанешь.
     - Да, - согласился Дей, - да.
     Юс  помолчал.  Глаза  его  весело  блестели; он оживился, он чувствовал
даже некоторую благодарность к Дею за бесплатное развлечение.
     - Как  неприятно все-таки, я думаю, ослепнуть, - продолжал он, стараясь
не  рассмеяться  и говоря деланно-соболезнующим тоном. - Большое, большое, я
думаю,  страданье:  ничего  не видеть. Я вот, например, газету могу читать в
трех  шагах от себя. Честное слово. Ах, какая кошечка хорошенькая пробежала!
Как вы думаете, Канет, отчего на этих горах всегда лежит снег?
     - Там холодно, - сказал Дей.
     - Так, так... А почему он кажется синим?
     Дей не ответил. Ему начинала надоедать эта игра в "кошку и мышку".
     "Ладно, молчи, - подумал Юс, - я вот сейчас проколю тебя".
     - Вы видите что-нибудь? - спросил он.
     - Не  думаю,  -  сказал,  улыбнувшись,  Дей,  -  да,  едва  ли  я  вижу
что-нибудь теперь.
     - Ах,  какая жалость! - вздохнул Юс. - Жаль, что через несколько лет вы
не  увидите  моего  прекрасного трактира. Да, да! Впрочем, едва ли вы видели
вообще что-нибудь, даже пока не ослепли.
     От  собственного  своего  раздражения, не получившего отпора, Юс впал в
угрюмость  и  замолчал.  Набив  трубку  и  задымив,  он  покосился  на  Дея,
сидевшего  с лицом, подставленным солнцу. Прошла минута, другая, - вдруг Дей
сказал:
     - Однажды я играл в столичном королевском театре.
     От неожиданности Юс уронил трубку, - Дей никогда не говорил о себе.
     - Как-с? Что-с? - растерянно спросил он.
     Дей, мягко улыбаясь, продолжал ровным, веселым голосом:
     - ...Играл  в  театре. Я был знаменитым трагиком, часто бывал во дворце
и  очень  любил  свое  искусство.  Так вот, Юс, я выступал в пьесе, действие
которой  приблизительно  отвечало  событиям  того  времени.  Дело в том, что
висело  на  волоске  быть  или  не  быть  некоему  важному, государственного
значения,  мероприятию,  от  чего  зависело  благо народа. Король и министры
колебались.  Я  должен  был  провести  свою  роль так, чтобы растрогать этих
высокопоставленных  лиц,  -  склонить,  наконец,  решиться  на  то, что было
необходимо.  А  это  трудно,  - трудная задача предстояла мне, Юс. Весь двор
присутствовал на спектакле.
     Когда  после  третьего  действия  упал  занавес,  а  затем  снова шумно
взвился,  чтобы  показать  меня,  вызываемого  такими  аплодисментами, какие
подобны  буре,  - я вышел и увидел, что весь театр плачет, и увидел слезы на
глазах  самого короля и понял, что я сделал свое дело хорошо. Действительно,
Юс, я играл в тот вечер так, как если бы от этого зависела моя жизнь.
     Дей помолчал. В неподвижной руке Юса потухла трубка.
     - Решение  было  принято.  Чувство  победило  осторожность.  Затем, Юс,
выйдя  уже  последний  раз на сцену, чтобы проститься со зрителями, я увидел
столько  цветов, сколько было бы, если бы собрать все цветы Милетской долины
и принести сюда. Цветы эти предназначались мне.
     Дей  смолк  и  задумался.  Он  совершенно  забыл  о Юсе. Сторож, угрюмо
встав,   направился   к   своему   шалашу,   и  хотя  летний  день,  потеряв
ослепительность  зенита,  еще  горел  над  горами  блеском  дальних  снегов,
казалось  Юсу,  что  вокруг  глухого  сельца  Кипы,  и в самом сельце, и над
рекой, и везде стало совсем темно.


ПРИМЕЧАНИЯ

     Слепой  Дей  Канет. Впервые - газета "Вечерние известия", Москва, 1916,
2(15) марта.
                                                                    Ю.Киркин



   Александр Степанович Грин
   Дикая мельница



     ---------------------------------------------------------------------
     А.С.Грин. Собр.соч. в 6-ти томах. Том 4. - М.: Правда, 1980
     OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 26 апреля 2003 года
     ---------------------------------------------------------------------


     Я  шел  по  местности  мало  знакомой и тяжелой во всех отношениях. Она
была  мрачна  и  темна,  как  опечаленный  трубочист.  Голые осенние деревья
резали  вечернее небо кривыми сучьями. Болотистая почва, полная дыр и кочек,
вихляла,  едва  не  ломая  ноги.  Открытое  пространство, бороздимое ветром,
купалось  в  мелком  дожде.  Смеркалось,  и  меня, с еще большей тоской, чем
прежде, потянуло к жилью.
     Я,  одетый  так,  что  на  мало-мальски  чистой улице поймал бы не один
косой  взгляд  и, наверное, жалостливые вздохи старушек, более сердобольных,
чем  догадливых насчет малой подачки, я, одетый скверно, страдал от холода и
дождя.  Моей  пищей  в  тот день была чашка собачьей бурды, украденная подле
забора.  Издавна  привыкший  к  отрадной  синеве  табачного дыма, я не курил
два-три  дня.  Ноги болели, мне нездоровилось, и отношение к миру в эти часы
скитания  напоминало  отчаяние,  хотя я еще шел, еще дышал, еще осматривался
вокруг,  злобно  ища приюта. И мне показалось, что невдалеке, из лощины, где
протекала узкая речка, вьется дым.
     Всмотревшись,  я  убедился  сквозь  густую  завесу  дождя, что там есть
жилье.  Это  была  мельница.  Я  подошел  к  ней и постучал в дверь, которую
открыл старик, весьма мрачной и неприветливой внешности.
     Я  объяснил,  что заблудился, что голоден и устал. - "Войдите! - сказал
старик, - здесь для вас найдется угол и пища".
     Он  усадил  меня  за  стол  в  маленькой, полутемной комнате и скрылся,
скоро  вернувшись  с  миской  похлебки  и  куском  хлеба.  Пока я ел, старик
смотрел на меня и вздыхал.
     - Не  хотите  ли  отдохнуть? - спросил он, когда я насытился, и в ответ
на  мое  желание,  выраженное  громкой  зевотой, провел меня наверх, в некую
крошечную   клетушку   с  малым  окном.  Убогая  кровать  манила  меня,  как
драгоценный  альков. Я бросился на нее и скрылся в забвении крепчайшего сна.
Была ночь.
     Ощутив,  вероятно  бессознательно, некоторое неудобство, я повернулся и
пробудился.  Когда  я  попробовал  шевельнуть  рукой - мне это не удалось. В
страхе,  внезапно  обуявшем  меня, я напряг члены, - веревки врезались в мое
тело, - я был связан по рукам и ногам. Брезжил рассвет.
     В  томительном  колебании  его света я увидел старика; стоявшего в трех
шагах от меня с длинным ножом в руке. Он сказал:
     - Не  кричи.  Я  связал  тебя  и  убью.  За что? За то, что природа так
мрачна  и  ужасна  вокруг  моего жилища. Я живу здесь двадцать лет. Ты видел
окрестности?  Они  повелительно взывают к убийству. В таких местах, как это,
должны  убивать.  Небо  черно, глуха и черна земля, свирепы и нелюдимы голые
деревья. Я должен убить тебя...
     Пока  безумец  говорил, ставя оправданием задуманного им жестокого дела
внушение  природы, медленно раскрылось небо, и солнце, редкое в этих местах,
полилось  золотом  с  ножа во все углы комнаты. Яркий свет ошеломил старика.
Он  зашатался  и  убежал. С трудом расшатав веревку, я кое-как освободился и
выскочил в болото через окно.
     Одинокая  жизнь в мрачных местах развивает подозрительность, жестокость
и кровожадность.


ПРИМЕЧАНИЯ

     Дикая мельница. Впервые - журнал "XX-й век", 1915, Э 31.
                                                                    Ю.Киркин



   Александр Степанович Грин
   Словоохотливый домовой



     ---------------------------------------------------------------------
     А.С.Грин. Собр.соч. в 6-ти томах. Том 4. - М.: Правда, 1980
     OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 26 апреля 2003 года
     ---------------------------------------------------------------------


                              Я стоял у окна, насвистывая песенку об Анне...
                                                                   X.Хорнунг


I

     Домовой,  страдающий  зубной  болью,  -  не  кажется ли это клеветой на
существо,  к  услугам которого столько ведьм и колдунов, что безопасно можно
пожирать  сахар  целыми бочками? Но это так, это быль, - маленький, грустный
домовой  сидел  у  холодной  плиты,  давно  забывшей  огонь. Мерно покачивая
нечесаной  головой,  держался  он за обвязанную щеку, стонал - жалостно, как
ребенок, и в его мутных, красных глазах билось страдание.
     Лил  дождь.  Я вошел в этот заброшенный дом переждать непогоду и увидел
его, забывшего, что надо исчезнуть...
     - Теперь  все  равно,  - сказал он голосом, напоминающим голос попугая,
когда птица в ударе, - все равно, тебе никто не поверит, что ты видел меня.
     Сделав,   на   всякий   случай,   из   пальцев  рога  улитки,  то  есть
"джеттатуру", я ответил:
     - Не  бойся.  Не получишь ты от меня ни выстрела серебряной монетой, ни
сложного заклинания. Но ведь дом пуст.
     - И-ох.  Как,  несмотря на то, трудно уйти отсюда, - возразил маленький
домовой.  -  Вот  послушай.  Я  расскажу, так и быть. Все равно у меня болят
зубы.  Когда  говоришь  - легче. Значительно легче... ох. Мой милый, это был
один  час,  и из-за него я застрял здесь. Надо, видишь, понять, что это было
и  почему.  Мои-то,  мои,  -  он  плаксиво  вздохнул.  - Мои-то, ну, - одним
словом,  -  наши, - давно уже чистят лошадиные хвосты по ту сторону гор, как
ушли отсюда, а я не могу, так как должен понять.
     Оглянись  -  дыры  в  потолке  и  стенах,  но представь теперь, что все
светится  чистейшей  медной  посудой,  занавеси  белы  и прозрачны, а цветов
внутри  дома  столько  же, сколько вокруг в лесу; пол ярко натерт; плита, на
которой  ты  сидишь, как на холодном, могильном памятнике, красна от огня, и
клокочущий в кастрюлях обед клубит аппетитным паром.
     Неподалеку  были  каменоломни - гранитные ломки. В этом доме жили муж и
жена  -  пара  на  редкость.  Мужа  звали  Филипп,  а  жену  - Анни. Ей было
двадцать,  а ему двадцать пять лет. Вот, если тебе это нравится, то она была
точно  такая,  -  здесь  домовой сорвал маленький дикий цветочек, выросший в
щели  подоконника  из  набившейся  годами  земли, и демонстративно преподнес
мне.  -  Мужа  я  тоже  любил,  но она больше мне нравилась, так как не была
только  хозяйкой;  для нас, домовых, есть прелесть в том, что сближает людей
с  нами. Она пыталась ловить руками рыбу в ручье, стукала по большому камню,
что  на перекрестке, слушая, как он, долго затихая, звенит, и смеялась, если
видела  на стене желтого зайчика. Не удивляйся, - в этом есть магия, великое
знание  прекрасной  души,  но  только  мы,  козлоногие,  умеем разбирать его
знаки; люди непроницательны.
     "Анни!  -  весело кричал муж, когда приходил к обеду с каменоломни, где
служил  в конторе, - я не один, со мной мой Ральф". Но шутка эта повторялась
так  часто,  что  Анни,  улыбаясь,  без  замешательства  сервировала  на два
прибора.  И  они встречались так, как будто находили друг друга - она бежала
к нему, а он приносил ее на руках.
     По  вечерам  он  вынимал письма Ральфа - друга своего, с которым провел
часть  жизни,  до  того  как  женился,  и перечитывал вслух, а Анни, склонив
голову  на  руки,  прислушивалась  к  давно  знакомым словам о море и блеске
чудных  лучей  по  ту  сторону  огромной  нашей земли, о вулканах и жемчуге,
бурях  и  сражениях  в тени огромных лесов. И каждое слово заключало для нее
камень,  подобный  поющему  камню  на  перекрестке,  ударив  который слышишь
протяжный звон.
     - "Он  скоро  приедет,  -  говорил  Филипп: - он будет у нас, когда его
трехмачтовый  "Синдбад" попадет в Грес. Оттуда лишь час по железной дороге и
час от станции к нам".
     Случалось,  что  Анни  интересовалась  чем-нибудь в жизни Ральфа; тогда
Филипп   принимался  с  увлечением  рассказывать  о  его  отваге,  причудах,
великодушии  и  о  судьбе,  напоминающей  сказку:  нищета,  золотая россыпь,
покупка  корабля и кружево громких легенд, вытканное из корабельных снастей,
морской  пены,  игры  и  торговли, опасностей и находок. Вечная игра. Вечное
волнение. Вечная музыка берега и моря.
     Я  не  слышал,  чтобы они ссорились, - а я все слышу. Я не видел, чтобы
хоть  раз  холодно взглянули они, - а я все вижу. "Я хочу спать", - говорила
вечером  Анни,  и он нес ее на кровать, укладывая и завертывая, как ребенка.
Засыпая,  она говорила: "Филь, кто шепчет на вершинах деревьев? Кто ходит по
крыше?  Чье  это  лицо  вижу  я в ручье рядом с тобой?" Тревожно отвечал он,
заглядывая  в  полусомкнутые  глаза:  "Ворона  ходит по крыше, ветер шумит в
деревьях; камни блестят в ручье, - спи и не ходи босиком".
     Затем  он присаживался к столу кончать очередной отчет, потом умывался,
приготовлял  дрова и ложился спать, засыпая сразу, и всегда забывал все, что
видел  во  сне. И он никогда не ударял по поющему камню, что на перекрестке,
где вьют из пыли и лунных лучей феи замечательные ковры.


II

     - Ну,   слушай...   Немного   осталось  досказать  мне  о  трех  людях,
поставивших  домового  в  тупик.  Был солнечный день полного расцвета земли,
когда  Филипп,  с  записной  книжкой  в руке, отмечал груды гранита, а Анни,
возвращаясь  от  станции,  где  покупала, остановилась у своего камня и, как
всегда,  заставила  его  петь ударом ключа. Это был обломок скалы, вышиною в
половину  тебя.  Если  его  ударишь,  он  долго звенит, все тише и тише, но,
думая,  что он смолк, стоит лишь приложиться ухом - и различишь тогда внутри
глыбы его едва слышный