отрасль промышленности,  я  скоро
понял  секрет  всяческого  успеха:  необходимо  сосредоточить  на  том,  что
делаешь, наибольшее внимание наибольшего количества заинтересованных прямо и
косвенно людей.  Благодаря этому, весьма элементарному, правилу я через пять
лет стал младшим доверенным своего хозяина и,  как это часто бывает, женился
на его дочери,  девушке с тяжелым характером, своевольной и вспыльчивой. Нас
сблизило то, что оба мы были людьми замкнутыми и высокомерными; более нежное
чувство оказалось крайне непрочно.  Мы развелись,  и  после смерти отца жены
поделили имущество.
     Здоровый,  свободный и  богатый,  я прожил несколько следующих лет так,
что для меня не осталось ничего неизведанного в  могуществе денег.  Я  часто
размышлял над своей судьбой.  С  внешней стороны,  по  удачливости и  быстро
наступившему  благополучию,   судьба  эта   покрыла  меня  блеском,   а   из
многочисленных столкновений с людьми я вынес прочное убеждение в том,  что у
меня нет с ними ничего общего.  Я взвесил их прихоти,  желания,  стремления,
страсти -  и не нашел у себя ничего похожего на вечные эти пружины, и передо
мной  самым  недвусмысленным образом встал  дикий на  первый взгляд короткий
вопрос: "Как и чем жить?" - потому что я не знал, "как", и не видел, "чем".
     Да,  постепенно я пришел к тому состоянию,  когда знание людей, жизни и
отсутствие цели,  в связи с сухим,  ушедшим на бесплодную работу прошлым,  -
приводят к утомлению и отчаянию.  Напрасно искал я живой связи с жизнью - ее
не  было.  Снисходительно  я  вспоминал  свои  удовольствия,  наслаждения  и
увлечения;  идеи, вовлекающие целые поколения в ожесточенную борьбу с миром,
не имели для меня никакой цены: я знал, что реальное осуществление идеи есть
ее  гибельное противоречие,  ее болезнь и  карикатура;  в  отвлечении же она
имела не  более смысла,  чем вечное,  никогда не выполняемое,  томительное и
лукавое обещание. Звездное небо, смерть и роковое бессилие человека твердили
мне о смертном отчаянии.  С сомнением я обратился к науке, но и наука была -
отчаяние.  Я  искал  ответа  в  книгах  людей,  точно  установивших причину,
следствие,  развитие и  сущность явлений;  они знали не больше,  чем я,  и в
мысли  их  таилось отчаяние.  Я  слушал  музыку,  вдохновенные мелодии людей
потрясенных  и  гениальных;  слушал  так,  как  слушают  взволнованный голос
признаний; твердил строфы поэтов, смотрел на гибкие, мраморные тела чудесных
по выразительности и линиям изваяний,  но в звуках, словах, красках и линиях
видел только отчаяние; я открывал его везде, всюду, я был в те дни высохшей,
мертвой рекой с ненужными берегами.
     В 189...  году я посетил Зурбаган,  где не был пятнадцать лет.  Я хотел
окончить жизнь там,  откуда начал ее,  и в этом возвращении к первоисточнику
прошлого,  после  многолетних попыток  создать  радость жизни,  была  острая
печаль  неверующего,  которому перед  смертью  подносят к  губам  памятный в
детстве крест.


        "II"

        "ЗУРБАГАН"

     Остановиться у  родителей я  не  мог  -  они  давно умерли,  а  в  доме
поселилась  старуха,   родственница  отца,   которую  я  менее  всего  хотел
беспокоить.  Я взял лучший номер в лучшей гостинице Зурбагана.  На следующий
день я  обошел город;  он  вырос,  изменил несколько вид  и  характер улиц в
сторону  банального  штампа  цивилизации -  электричества,  ярких  плакатов,
больших  домов,   увеселительных  мест  и  испорченного  фабричными  трубами
воздуха,  но  в  целом не утратил оригинальности.  Множество тенистых садов,
кольцеобразное расположение  узких  улиц,  почти  лишенных  благодаря  этому
перспективы,  в  связи  с  неожиданными,  крутыми,  сходящими и  нисходящими
каменными лестницами,  ведущими под темные арки или на брошенные через улицу
мосты,  -  делали Зурбаган интимным.  Я  не говорю,  конечно,  о  площадях и
рынках.  Гавань Зурбагана была тесна, восхитительно грязна, пыльна и пестра;
в  полукруге остроконечных,  розовой черепицы,  крыш,  у каменной набережной
теснилась плавучая,  над  раскаленными палубами,  заросль мачт;  здесь,  как
гигантские  пузыри,   хлопали,  набирая  ветер,  огромные  паруса;  змеились
вымпелы;  сотни медных босых ног толклись вокруг аппетитных лавок с  горячей
похлебкой,   лепешками,   рагу,   пирогами,   фруктами,  синими  матросскими
тельниками и всем, что нужно бедному моряку в часы веселья, голода и работы.
     Я  посетил  Зурбаган в  самый  разгар  войны.  Причины ее,  как  и  все
остальное,  мало  интересовали меня.  Очаг сражений,  весьма далекий еще  от
гостиницы "Веселого Странника",  где  я  поселился,  напоминал о  себе  лишь
телеграммами газет и спорами в соседней кофейне,  где каждый посетитель знал
точно,  что нужно делать каждому генералу,  и  яростно следил за действиями,
восклицая: "Я это предвидел!" - или: "Совершенно правильная диверсия!" Между
тем ходили слухи,  что Брен отброшен к  лесам Хассавера,  и Зурбагану,  если
вторая  армия  не  овладеет вовремя покинутыми позициями,  грозит  опасность
вторжения.
     Я  вскользь думал обо  всем этом,  сидя у  раскрытого окна с  газетой в
руках,  текст которой,  надо сознаться,  более интересовал меня оригинальным
размещением объявлений,  чем  датами атак и  приступов.  Эти объявления были
тщательно подогнаны под упоминание в тексте о каком-либо предмете; например,
сообщение об  автомобильной катастрофе после слов "лопнули шины" прерывалось
рекламным рисунком и приглашением купить шины в магазине X.
     В  дверь постучали.  Я встал и сказал:  "войдите",  после чего,  ожидая
появления слуги,  увидел высокого,  с  белым  цветком в  петлице,  крупного,
широкоплечего человека.  Он,  слегка нагнув голову,  всматривался в  меня  с
очень деловым,  спокойным выражением худого лица.  Я тоже пристально смотрел
на него, пока оба не улыбнулись.
     - Фильс!   Валуэр!  -  разом  произнесли  мы,  и  этим  наше  удивление
кончилось. Время сильно изменило товарища детских игр, виски его поседели, а
глаза,  с навсегда застывшим выражением скупого смеха,  обнажали над зрачком
узкую полоску белка. Мы помолчали, как бы привыкая путем взаимного осмотра к
тому, что от последней встречи до этой прошло много лет.
     - Я прочитал твою фамилию на доске гостиницы, - сказал Фильс.
     Мы сели.
     - Как дышишь, Валу?
     - Как попало, - сказал я. - А ты?
     - Так же.  -  Он понюхал цветок и  сморщился.  -  Отвратительный запах,
сладкий,  как  муха в  патоке.  Слушай,  Валу,  давай спокойно,  по  очереди
рассказывать о себе.  Это,  не в пример экспансивным возгласам, сократит нам
время. Начинай ты.
     Я  стал  рассказывать,  а  Фильс  тихо  покачивал головой  и,  когда  я
остановился, заметил:
     - Я   ждал  этого:   помнишь,   Валу,   еще   мальчиками  мы   делились
предчувствиями,  уверенные,  что наша судьба лежит в  сторону зигзага,  а не
прямой линии.  Вот что произошло со мной. Я был счастлив так, как могут быть
счастливы только ангелы на небесах,  и  потерял все.  В  моем несчастии была
какая-то свирепая стремительность.  После смерти жены один за другим умирали
дети, я я с огромной высоты упал вниз, искалеченный навсегда.
     Он посмотрел на цветок, вынул его из петлицы и бросил в окно.
     - Подарок девицы,  -  объяснил он.  -  Я вовсе ее не просил об этом, но
старые привычки способны еще  заставить меня  из  вежливости связать кочергу
узлом.
     Мы помолчали.  Я  думал о судьбе Фильса и наших пламенных молитвах огню
об  избавлении нас  от  всяких бед и  несчастий,  ясно представляя себе двух
босоногих,  серьезных  мальчиков  в  тихом  лесу,  пытающихся,  предчувствуя
будущее,  уйти  от  холода жизни  к  жарким вихрям костра.  Но  огонь потух,
зажигать его снова не было ни сил, ни желания.
     - Что же у тебя впереди? - спросил Фильс.
     - Ничего, - сказал я, - и это без всякой жалобы.
     Фильс кивнул головой, зевая так азартно, что прослезился. Расспрашивать
далее друг друга было неинтересно и  даже навязчиво;  все,  что еще могли мы
сказать о себе, было бы повторением хорошо усвоенного мотива.
     - Хочешь развлечься?  -  сказал Фильс.  -  Если хочешь,  я  покажу тебе
забавные вещи.
     - Где?
     - Здесь, и не далее десяти минут ходьбы.
     - Шуты? Клоуны? Акробаты?
     - Совсем нет.
     - Женщины?
     - Если ты вспомнил про цветок, которым теперь уже наверное украсил себя
первый поэтически настроенный трубочист, то это более выдает тебя, чем меня.
     - Я сам женщина,  -  сказал я,  - хотя бы потому, что нуждаюсь в них не
более женщины. Какого сорта твои развлечения? Говори начистоту, Фильс!
     - Так не годится, - кротко улыбнулся Фильс, и я в этой улыбке понял его
характер  более,  чем  в  словах;  он  улыбнулся  с  выражением  совершенной
покорности.  Я  никогда не видел более выразительной и жуткой улыбки.  -  Не
годится.  Всякое приличное развлечение требует тайны  и  неожиданности.  Что
скажешь ты,  если приготовления к зрелищу будут происходить на твоих глазах?
Итак,  сделайся неосведомленным зрителем.  Я могу лишь,  для усиления твоего
любопытства, а косвенно - для некоторых наводящих размышлений, поведать тебе
следующее:  странные вещи происходят в стране. Исчезло материнское отношение
к  жизни;  развились  скрытность,  подозрительность,  замкнутость,  холодный
сарказм,  одинокость во взглядах, симпатиях и мировоззрении, и в то же время
усилилась,  как  следствие одиночества,  -  тоска.  Герой времени -  человек
одинокий,  бессильный и гордый этим,  -  совершенно так, как много лет назад
гордились  традициями,  силой,  кастовыми  воззрениями и  стройным  порядком
жизни.  Все это напоминает внезапно наступившую,  дурную,  дождливую погоду,
когда каждый открывает свой зонтик. Происходят все более и более утонченные,
сложные и  зверские преступления,  достойные преисподней.  Изобретательность
самоубийц,  или, наоборот, неразборчивость их в средствах лишения себя жизни
- два полюса одного настроения -  указывают на решительность и обдуманность;
число самоубийств огромно. Простонародье освирепело; насилия, ножевые драки,
убийства,  часто бессмысленные и  дикие,  как  сон  тигра,  дают  хроникерам
недурной  заработок.   Усилилось  суеверие:   появились  колдуны,   знахари,
ясновидящие и гипнотизеры;  любовь,  проанализированная теоретически,  стала
делом и спортом. Но есть люди без зонтика...
     Пока  он  говорил,  смерклось,  на  улице  появились  неподвижный  свет
фонарей,  беглые тени,  силуэты в  окнах.  Я  слушал Фильса без  удивления и
тревоги, подобный зеркалу, равно холодному перед лицом гримасы и горя.
     - Это понятно, - сказал я, - время от времени человека неудержимо тянет
назад;  он конфузится,  но недолго;  богатая коллекция столетий сидит в нем;
так, собственник музея подчас пьет, не пытаясь даже объяснить себе - почему,
- пьет кофе из черепа египетского сапожника.
     - Зачем объяснения?  -  сказал Фильс. - Нам в нашей жизни они не нужны.
Не так ли?
     - Я согласен с тобой.
     - Прими же мое приглашение. Я покажу тебе взамен старых зонтиков новый.
Соблазнись, так как это заманчиво.
     - Хорошо,  -  сказал я,  -  пойдем,  и  если еще есть на свете для меня
зонтик, я, пожалуй, возьму его.


        "III"

        "ДЛЯ НИКОГО И НИЧЕГО"

     Покинув освещенный подъезд гостиницы,  я,  и Фильс,  взявшись под руку,
спустились  на  улицу  Гладиатора  и   шли  некоторое  время  вдоль  канала,
соединяющего  рукава  реки.   Здесь  было  мало  прохожих,   и   я,   всегда
чувствовавший неприязнь к  толпе,  находился в  очень  спокойном настроении.
Вполголоса,  так как оба не любили разговаривать громко, делились мы многими
впечатлениями истекших пятнадцати лет.  После  жаркого дня  холодный,  сухой
воздух  ночи  освежал  голову,  и  все  воспоминания были  отчетливы.  Через
несколько минут  Фильс заставил меня  свернуть меж  двух  каменных заборов в
небольшой переулок;  у дальнего конца его мы остановились;  передо мной была
высокая,  над  каменными ступенями,  дверь.  Фильс  поднялся и  дернул ручку
звонка.  Очень скоро я услыхал поворот ключа, и из неяркого света лестницы к
нам в темноту нагнулась, с темным от уличного мрака лицом, большая голова на
тонкой,  костлявой шее.  Вполне  женским голосом эта  голова спросила,  дымя
зажатою в зубах трубкой:
     - Почему вы опоздали, милейший, и кто это с вами?
     - Он может, - сказал Фильс. - Ну-ка, пропустите меня.
     Мы вошли и  стали подыматься по лестнице,  а за нами шел хозяин большой
головы,  одетый в пестрый халат.  Невольно я оглянулся и увидел назойливо, с
непередаваемой рассеянностью устремленные на  меня  блестящие голубые глаза.
Он смотрел так, как смотрят на карандаши или огрызок яблока.
     До  сих  пор  все  текло  обычным  порядком,   и   я  не  видел  ничего
достопримечательного. По обыкновенной лестнице прошел я за Андреем Фильсом в
маленький коридор; в самом конце его освещенными щелями рисовалось римское I
закрытой  двери,  за  нею  слышались  разговор,  смех  и  свист.  От  Фильса
мистификации я  не ожидал и потому приготовился серьезно отнестись ко всему,
что мне придется увидеть. Человек с большой головой, замыкая шествие, что-то
сказал; думая, что это относится ко мне, я спросил:
     - Что именно?
     - А? - вяло отозвался он.
     - Я говорю, что не расслышал, что вы сказали.
     - А!  - Он зашипел трубкой. - Я сказал "тру-ту-ту" и "брилли-брилли", -
и, так как я, опешив, молчал, - добавил: - моцион языка.
     Мне некогда было принять это в шутку или всерьез,  потому что Фильс уже
тянул меня за рукав, распахнув дверь. Я вошел и увидел следующее.
     В  большой,  с  плотно занавешенными окнами комнате стоял  посредине ее
маленький стол.  Пол был покрыт старым ковром,  у стен, на плетеных стульях,
сидели четыре человека; еще двое ходили из угла в угол с руками, заложенными
за спину;  один из сидевших, держа на коленях цитру, играл водевильную арию;
сосед  его,  вытянув ноги  и  заложив руки  в  карманы,  подсвистывал весьма
искусным,  мелодическим  свистом.  Третий  играл  сам  с  собой  в  орлянку,
подбрасывая и  ловя рукой серебряную монету.  Двое,  расхаживающие из угла в
угол, - громко, тоном спора говорили друг с другом. Шестой из этой компании,
склонившись на подоконник,  спал или старался уснуть.  Когда мы вошли, Фильс
сказал:
     - Друзья,  вот этот человек,  который пришел со мной,  - наш гость. Его
зовут Валуэр. - Затем, обращаясь ко мне, продолжал: - Валу, представляю тебе
ради  забавы и  поучения очень скромных и  хороших людей,  вполне достойных,
благовоспитанных и приличных.
     Нельзя сказать,  чтобы я что-нибудь понял из всего этого. Раскланиваясь
и пожимая руки,  я с недоумением посмотрел на Фильса.  Он подмигнул мне, как
бы говоря:  "Ничего,  все будет ясно".  Затем, не зная, что делать дальше, я
отошел в  угол,  а  Фильс сел за стол,  послал мне воздушный поцелуй и  стал
серьезен.
     Прежде чем рассказывать дальше,  я должен изобразить наружность каждого
члена собрания. Их имена были: Фильс, Эсмен, Суарт, Гельвий, Бартон, Мюргит,
Стабер  и  Карминер.  Фильса  вы  знаете.  Эсмен,  с  толстой нижней  губой,
небольшим,   но  округлым  брюшком  и  кривыми  ногами,   напоминал  гордого
лавочника.  Суарт, человек приблизительно сорока лет, был слеп и мужественно
красив;  темные  очки  на  его  безукоризненно правильном  лице  производили
маскарадное  впечатление.   Высокий,   сутуловатый  Гельвий   имел   тонкие,
бескровные губы,  длинные,  медного цвета,  волосы,  серые  глаза  и  высоко
поставленные,  монгольские брови.  Бартон,  с короткой, бычьей шеей, сильным
дыханием,  усталым,  багровым лицом,  пухлыми от пьянства глазами,  грузный,
неряшливо   одетый,   был   совершенной   противоположностью   женственному,
пепельному блондину Мюргиту,  похожему на переодетую девушку. Певучая улыбка
Мюргита дышала  утонченным,  ласковым вниманием.  Стабер,  вполне  актер  по
наружности,  избегал в  костюме обычных для этого сословия ярких галстуков и
очень модных покроев.  Наконец,  Карминер,  тот  самый,  что открыл дверь на
улицу,  был низкого роста;  большой,  умный и чистый лоб его давил маленькие
голубые  глаза  и  всю  остальную  миниатюрную  часть  лица,  оканчивающуюся
младенческим подбородком.
     Но  самым замечательным и  общим для  наружности всех  этих  людей были
глаза. Их выражение не менялось: открытый, прямой и ровный взгляд их поражал
неестественной живостью,  затаенной иронией  и  (вероятно,  бессознательным)
холодным высокомерием.  Я долго ломал голову, пытаясь вспомнить, где и когда
я  видел людей с  такими глазами;  наконец вспомнил:  то  были каторжники на
пыльной дороге между Вардом и Зурбаганом. Вырванные из жизни, в цепях, глухо
звеневших при каждом шаге, шли они, вне мира, к бессмысленному труду.
     Фильс тоном учителя произнес:
     - Валуэр, в коротких словах я объясню тебе, кто с тобой в этой комнате.
Я  и  все  остальные,  каждый  по  личным,  одному  ему  известным причинам,
образовали "Союз для никого и ничего",  лишенный, в отличие от других союзов
и обществ, так называемой "разумной цели". Первоначально нас было семнадцать
человек,  но  те,  кого  не  хватает здесь  по  числу,  удалились вследствие
неудачных опытов и более не придут.  Мы производим опыты. Цель этих опытов -
испытать,   сколько  дней  может  прожить  человек,   пускаясь  в  различные
рискованные предприятия.  Я  думаю,  что дальше идти некуда.  Мы проповедуем
безграничное  издевательство  над  собой,   смертью  и   жизнью.   Банальный
самоубийца перед нами то же,  что маляр перед Лувром. Отвага, решительность,
самообладание,  храбрость - все это для нас пустые и лишние понятия, об этом
говорить так же странно,  как о шестом пальце безрукого;  ничего этого у нас
нет, есть только спокойствие; мы работаем аккуратно и хладнокровно.
     Единодушные аплодисменты залпом  грянули  в  комнате.  Фильс  корректно
раскланялся, а я хорошо понял сказанное им, но для выражения этого понимания
нет сильных и стройных слов; я словно заглянул в белую, дымчатую пустоту без
дна и эха.
     - Прилично взвешено, - сказал толстый Бартон.
     - Слог и стиль, - подхватил Эсмен.
     - Венчать его крапивой и розгами, - отозвался Гельвий.
     - Перехожу к  моей  выдумке,  -  сказал Фильс.  -  На  заводе Северного
Акционерного Общества есть паровой молот весом в шестьсот пудов,  делающий в
секунду с четвертью два удара. Я предлагаю, установив эту скорость движения,
прыгать через наковальню с завязанными глазами.
     - Пыль и брызги!  -  расхохотался Стабер.  - Недурна выдумка, Фильс, но
кто же нас пустит к молоту? Нам просто дадут по шее.
     - Деньги пустят, - сказал Фильс. - Зачем нам деньги?
     - Мы это обсудим, - решил Карминер. - Давайте отчет.
     - Да,  отчет,  давайте отчет!  - заговорили вокруг стола, усаживаясь на
стульях.
     - Три  месяца хожу,  а  каждый раз интересно,  -  сказал,  облизываясь,
Эсмен.
     Фильс вынул из ящика стола лист бумаги.  С карандашом за ухом, деловито
поджатыми губами и бесстрастным взглядом он напоминал аукционного маклера.
     - Говорите, - сказал Фильс. - Ну, вы первый, что ли, Карминер.
     - Я,  -  заговорил ворчащим голосом Карминер, - играл с бешеной собакой
около бойни.
     - Что вышло из этого?
     - Укусила она меня.
     - Прививку будете делать?
     - Нет.
     - Хорошо. Но лучше вам недели через три застрелиться.
     - Я утоплюсь.
     - Дело ваше. Свидетели кто?
     - Два мясника, - Леер и Саваро, Приморская улица, Э 16.
     Болезненный,  неудержимый смех  готов был  вырваться из  моей груди при
этом лаконическом диалоге,  но  я  быстро подавил его.  Лица членов собрания
остались невозмутимо серьезны, даже торжественны.
     - Мюргит, - сказал Фильс, - вы как?
     - Почти ничего, - простодушно ответил юноша, краснея. - Я только обошел
перила речной башни.
     - Свидетели?
     - Стабер и полицейский Гунк.