как цветы - иконостас
храма.  Так  строки  великого  поэта,  взятые  эпиграфом  к  труду  ученого,
оставляют свой душистый след в кованых, тяжелых страницах...
     И  ревность  к  своей  вере, неутомимая, гневная, тяжело дышит, готовая
обрушиться  всем  арсеналом  отточенной,  жалящей  и ранящей аргументации. А
дальше,  в  углах,  скрытых  мраком,  ползают  гады  и гудит тоскливый плач,
сливая  в  одном потоке слезы бессилия, вздохи раба, тупую, скотскую злобу и
детское, кровавое непонимание...
     Сергею  вдруг  стало  тяжело,  противно  и жалко. Взволнованный, слушая
торопливый,  таинственный  шепот крови - он стоял и все еще не решался давно
уже  и  бессознательно  готовым  решением  порвать  бег  мысли.  И, наконец,
подумал  то, что таилось внутри, быть может, там, где крепкое, цветущее тело
возмущенно  отвергало холод смерти. Коротенькая, в три слова была эта мысль:
- "Ни-за-что!"
     И  хотя  после этого стало спокойнее и беззаботнее, все же было досадно
на  себя  и  чего-то  жаль.  Досадно  потому, что и он, как многие, оказался
способным  создавать  мысленно  красивые,  смелые  дела.  В  периоды острых,
нервных  подъемов  воображаемого подвига так приятно умирать героем и вместе
с тем радоваться, что ты жив.
     За  окном  по-прежнему  неугомонно  и  настойчиво  кричали воробьи, и в
крике их слышалось:
     - Здесь есть один воробей - я! Чир-рик!..
     Сергей  вздохнул,  открыл  глаза и поднялся со стула. Потом усмехнулся,
сладко   зажмурился,  зевнул  и,  спохватившись,  быстро  сжег  письмо.  Оно
вспыхнуло  и упало легким серым пеплом. Затем повернулся на каблуке, снял со
стены старенькое одноствольное ружьецо и вышел из комнаты.
     У  ворот он встретился с черными спрашивающими глазами Дуни. Она сидела
на  лавочке,  подогнув  ноги,  и  ловко,  быстро  лущила  семечки. Черные, с
блеском,  волосы  ее  были заплетены в тугую, длинную косу и украшены желтым
бантом,  а  розовое  лицо  на фоне серого, дряхлого забора казалось цветком,
пришпиленным к сюртуку лавочника.
     - На  охоту,  Сергей  Иванович? - спросила она, сплевывая шелуху. - Вот
уж  Митьки  Спиридонова-то  нет.  Уж  он  бы  вас в такие ли места свел! Сам
ходил, бывало, - весь птицей обвешан, страсть что полевал!..
     - Здорово!   -   сказал   Сергей,  разглядывая  пестрый  ситец  Дуниной
кофточки, плотно обтянувший тонкое, круглое плечо. - А где же он?
     - Далеко  -  отселе  не  видать! - рассмеялась девушка. - В солдатах, в
Костроме.
     - Здорово!  -  повторил Сергей и улыбнулся. Отчего-то стало смешно, что
Митя  Спиридонов  ушел  в  солдаты и, остриженный, скрученный дисциплиной по
рукам и ногам, делает разные вольты.
     - А  вы,  Дуня,  пойдемте  со  мной!  -  пошутил он. - С вами вдвоем, я
думаю, мы много настреляем.
     - Чего  ж  я? - хладнокровно сказала Дуня и, помолчав, добавила: - Да и
нельзя.  Тетка  звала подомовничать. Ребята у ней сорванцы, того гляди - дом
сожгут... Выдумали тоже!
     - А кататься ведь поедете?
     - Так  ведь то кататься, а не по болоту, юбки задрав, кочкарник месить!
-  с  живостью  возразила  девушка.  -  Какой  вы, Сергей Иванович, смешной,
право!
     И  она весело, со смехом блеснула ровными, белыми зубами. Сергей стоял,
улыбаясь  ее  веселью,  здоровью  и  солнцу,  бросавшему  жаркие тени в углы
заборов, поросшие густой, темно-зеленой крапивой.
     - Ну, до свидания!
     - Обедать-то придете?
     - Не знаю... Вы оставьте мне что-нибудь, - если не приду.
     Он  медленно  пошел,  вздымая  тяжелыми  сапогами  густую, стоячую пыль
дороги  и  чувствуя  за спиной пристальный женский взгляд. Обернуться ему не
хотелось.
     - Чепуха   какая!   -  с  улыбкой  зевнул  он,  завертывая  за  угол  и
направляясь к реке.


III

     Сергей  ушел  далеко,  верст  за  семь,  и  шатался долго, до одурения.
Переходя  волнистый,  зеленый  луг,  неровно  изрезанный тенистыми зигзагами
речки,  окаймленной кудрявыми купами ивняка, он вспомнил апрель. Тогда здесь
было  еще сыро, холодно и неуютно. Нога противно чмокала в жидкой, размокшей
почве,  залепленной блеклой, прошлогодней травой и сгнившими прутьями. Талый
снег  гнездился  в  ямках,  предательски закрывая лужи и рытвины, в холодную
воду  которых  неожиданно  проступали  озябшие ноги. Солнце тускло блестело,
скрытое  испарениями.  Ивняк  стоял  голый,  ободранный, нелепо кривя сучья.
Речка  еще  спала,  и лед в ее черных преющих берегах вздувался грязно-белым
горбом,  истыканный  сетью  звериных  и  птичьих следов. У обрывов, там, где
скупо  блестели  грязные  лужицы весенней воды, уныло качались ранние кулики
и, завидев человека, с пугливым свистом летели дальше.
     Теперь  природа  казалась  женщиной,  нарядной, умывшейся после долгой,
хмельной  ночи.  Льющийся  звон  стоял  в траве, сплетаясь дикой, монотонной
мелодией  с  криками  птиц.  Зеленая и синяя краски рябили в глазах, пестрея
лилово-розовым  узором  цветов.  Воздух  обливал разгоряченное лицо то сушью
жары, то нежными, прохладными волнами.
     Далеко-далеко,  за сизой полосой леса пронесся слабый, жалобный свисток
паровоза,  и  снова  огромный,  тысячеглазый  город  взмахнул  перед глазами
Сергея  закопченными  железными  крыльями.  Но  теперь видение потеряло свою
остроту  и  быстро  отлетело  в  прозрачную,  хрустальную  даль. Меж цветов,
кочек,  густо  поросших  красноголовым  кукушкиным мхом, кустами шиповника и
малины,  оно  казалось безжизненным и бледным, как давно виденный сон. Здесь
ему  не  было  места. Кудрявый щавель и лаковая зелень брусники взяли Сергея
под  свою  защиту.  Он  поправил  ремень дробовика и хитро, молодо улыбнулся
кому-то притаившемуся в глубине кустов.
     Прыгали  желтенькие  трясогузки,  кокетливо  покачивая длинными прямыми
хвостиками.  Где-то  лениво  дергал  коростель.  Жажда  томила Сергея, и он,
нырнув  в  затрещавшие  кусты,  спустился  по  крутому,  осыпчатому берегу к
мелкой  струистой  речке.  У  берега  вода стояла тихо, пронизанная осокой и
водорослями,  на  дне  блестела  крупная  галька.  Наклонившись  и  промочив
колени,  Сергей  увидел  в  сумрачном  зеркале  воды  голубое, светлое небо,
ушедшее  куда-то  вниз, далеко под берег, свое темное лицо, спутанные волосы
и  жилы,  вздувшиеся  на лбу. Напившись, он еще раз, немного разочарованный,
посмотрел  на  себя.  В  лице  водяного двойника, мужественном, красивом, не
было  и  следа  борьбы.  Оно глядело спокойно, беспечно, устало и слегка, по
обыкновению - насмешливо.
     Он  вытер  платком  мокрые  губы,  надел  фуражку и, лениво хватаясь за
траву,  взобрался  наверх, чувствуя, как вязкое, нудное беспокойство ходит с
ним,  преследуя,  держит,  не  спуская  с  него глаз и отравляя воздух своим
дыханием.  Оно  было  похоже  на  чужой  надоедливый  груз, который, однако,
нельзя  бросить,  не  дотащив  до  известного места. Вся досада и недоумение
выражались  в сознании неизбежности завтрашнего дня. А вместе с тем казалось
оскорбительным,  что  люди,  которых  он  в  тайниках  души всегда почему-то
считал  стоящими  ниже  себя,  теперь  станут,  быть может, и даже наверное,
презирать  его и сострадательно смеяться над ним, хотя он и теперь нисколько
не  хуже  их.  Но  всего  досаднее то, что они, люди эти, как будто получали
право  отнестись  к нему так или иначе. И - что уж совсем являлось смешным и
нелепым,  а  в  действительности  как  будто  так и выходило - что право это
давал он.
     Эта  вспугнутая мысль тревожно билась и ерзала некоторое время, вздымая
целый  ворох  грязного  белья, накопленного в душе. За ней двинулись другие,
лениво   вспыхивая   и   скучая,  враждебные  зеленой,  тысячеглазой  жизни,
напиравшей  со  всех  сторон.  Серые  и  однообразные,  давно  и  сотни  раз
передуманные,  стертые, как старые монеты, они назойливо толклись, неуклюжие
и  заспанные.  Обрывки  их,  складываясь  в  слова  о  свободе,  героизме  и
произволе, ползали, как безногие, жалкие калеки.
     Смеркалось,   а  он  все  ходил,  перебирая  четки  прошлого,  пока  не
захотелось  пойти  домой.  Мыслям  его  нужны  были стены. Там, свободные от
воздуха  и усталости, прямые и голые, давно знакомые и надоевшие друг другу,
они  могли текуче звучать до завтра, пока между ним и ними не упадет широкое
лезвие незримого топора и не сделает его, Сергея, открыто самим собой.


IV

     Когда  он  подходил к околице городка, было уже темно, грустно и сонно.
В  дворах  глухо  мычали  коровы,  прыгали  сердитые  женские голоса. Где-то
кричали  пьяные.  Светились окна. Натруженные ноги горели, словно обваренные
кипятком.  Хотелось  есть,  потом  лечь  и  сладко  отдохнуть.  Сергей нажал
брякнувшую калитку и вошел во двор.
     Окон  не  было  видно  в темноте, и он сначала решил, что все уже спят.
Но,  подымаясь  на  заскрипевшее  крыльцо,  услышал  в  черноте  дремлющего,
парного   воздуха  сдержанные  звуки  разговора  и  женский  смешок.  Сергей
прислушался.  Мужской голос, довольный и вместе с тем мечтательный, медленно
плыл в глубине садика:
     - Вот  видите  - вы и не в состоянии этого постигнуть... А это, ей-богу
-   бывает...   Вроде   как  просияние.  И  это  объяснено  даже  во  многих
философических книгах.
     - Вот  уж  я  бы  на этакое не согласна, - быстро заявил женский, Дунин
голос.  -  Вы  подумайте!  Червями  весь прокипишь... Стой, как дурак, целую
жисть. А вдруг все даром пропадет?
     - Как  дурак?  -  обиженно  возразил мужчина. - Это вы совсем напротив.
Наоборот  -  душа  особый  дар  приобретает и все ей известно... Например...
Забыл  вот только, как его звали... один старец стоял на столбе тридцать лет
и  три  месяца.  И до того, представьте себе, дошел, что звериный и скотский
образ мыслей понимать стал!
     - Вот  стой,  -  продолжала  девушка,  и плохо скрытый смех дрожал в ее
грудном,  певучем  голосе,  -  стой так-то; все богу молись да молись, все о
божественном  думай  да  думай,  голодай  да  холодай - а вдруг в мыслях что
согрешишь - и поминай как звали все твои заслуги. Не очень приятно.
     И, помолчав, добавила:
     - Нет  уж.  Я,  например,  хоть  в  аду  кипеть буду, так все равно. Вы
думаете  -  там  скучно, в аду-то? А я думаю, что все народ очень веселый. И
вас, к одному уж, захватить, Митрий Ваныч!! Ха-ха!
     Сергей  стоял на крыльце, прислушиваясь, и улыбался. Ему хотелось пойти
в  сад,  вести  мирный,  дурашливый  разговор,  не видя глаз и лиц, и дышать
теплым,  сонным  мраком.  Но  идти не решался, а в душе было смутное, верное
чувство,  что с его приходом разговор оборвется, и всем станет вдруг неловко
и скучно.
     - Я,  Дунечка,  - сладко, поучительным тоном возразил Дмитрий Иваныч, -
хотя  и  готов,  конечно,  проследовать за вами даже на край света, до самых
отдаленных  берегов  Тавриды,  но  душу  свою, извините, в смоле кипятить не
желаю,  хе-хе...  Как  это  вы  так  говорите  - ровно у вас огромное беремя
грехов!
     Прозвенели несвязные, отрывистые переборы гармонии.
     - Я  -  большая  грешница, - смеясь заявила девушка. - Ух! мне никакого
спасения  нет. Я все грешу. Вот вы божественное говорите, а мне смешно. Сижу
вот с вами тут - чего ради? Тоже грех.
     - Если  бы  вы...  - вздохнул Дмитрий Иваныч, - знали те мои чувства...
которыми...
     - Отстаньте,  пожалуйста.  И никаких у вас чувств нет... Сыграйте лучше
что ненабудь.
     - О  жестокая...  гм...  сирена!  Для  вас - завсегда и что угодно! Что
прикажете? Хороший есть вальс, вчера выучил - мексиканский.
     - Н-нет,  - протянула задумчиво девушка. - Вы уж лучше тот... "Душистую
зелень".
     Несколько  секунд  стояла  тишина,  и  вдруг сильно и певуче заговорила
гармоника.  Бойкие  пальцы игрока быстро переливали грустные, звонкие трели,
рявкали  басами и дрожали густыми, протяжными вздохами. Трепет ночи и теплый
мрак  дробились  и  звенели мягкими, округленными тактами, и звуки вальса не
казались  ни  пошлыми,  ни  чуждыми  захолустью  жизни.  Поиграв минут пять,
Дмитрий Иваныч бурно прогудел басами и умолк.
     - Очень  хорошо!  -  сказала, помолчав, девушка. - Научите меня, Митрий
Ваныч, вальсы плясать!
     - Почту  себя  счастливым  услужить  вам, - галантно ответил кавалер. -
Это, между прочим, самый пустяк... Ну, как ваш жилец-то?
     - Что ж жилец? - неохотно протянула Дуня. - Ничего... живет.
     - Фигура  заметная,  -  продолжал Дмитрий Иваныч. - И большой гордец...
На  грош  амуниции,  а  на целковый амбиции. Третьего дня встретился я тут с
ним  как-то... ну известно - разговор, то да се... Так нет - "до свидания, -
говорит,  -  мне  некогда"...  А  между  тем,  как  это  говорится - человек
интеллигентный...
     - Вы-то  уж  хороши!  -  недовольно  возразила девушка. - Он даже очень
вежливый и совсем простой. С Санькой вон вчера возился, как маленький.
     - Ну  да,  -  обидчиво заметил уязвленный Дмитрий Иваныч, - это для вас
он,  конечно,  возможно,  что  и  вполне  хороший...  как он у вас живет два
месяца... конечно...
     - Вы  -  пожалуйста! - задорно перебила Дуня. - Не выражайтесь! Живет и
живет - что ж тут такое?..
     Воцарилось  натянутое  молчание,  и затем гармоника обиженно заголосила
пеструю,  прыгающую  польку.  Сергей  самодовольно улыбнулся и, пройдя сени,
отворил  дверь своей комнаты. В лицо пахнула душная, черная пустота. Нашарив
спички,  он  зажег  лампу,  с  жадностью  съел  холодный  обед,  разделся и,
усталый,  сладко  потягиваясь  на  кровати,  закурил  папиросу.  Усталость и
сонливость  делали  теперь  для  него  совершенно  безразличным - приедет ли
кто-нибудь завтра или нет; просто хотелось спать.
     Погасив  лампу  и  повертываясь  на  бок,  он  расширил глаза, стараясь
представить  себе,  что  мрак  - это смерть и что он, Сергей, бросил бомбу и
умер.  Но ничего не выходило, и самое слово "смерть" казалось пустым, ничего
не значащим звуком.
     И,  совсем  уже  засыпая,  увидел крепкое, стройное тело девушки. Может
быть,  это  была  Дуня, может быть - кто другой. От нее струилось волнующее,
трепетное тепло крови. И всю ночь ему снились легкие, упругие руки женщин.


V

     Когда  -  после,  спустя  много  времени  -  Сергей  вспоминал все, что
произошло   между   ним   и   товарищем,   приехавшим  на  другой  день  для
окончательных  переговоров,  ему  всегда казалось, что все это вышло "как-то
не  так"  и  что  тут  произошла  какая-то  ошибка.  Какая  -  он сам не мог
определить.  Но  несомненным  было  одно: что причина этой ошибки лежит не в
нем  -  Сергее,  и  не в товарище Валерьяне, а там - за пределами доступного
ясному  и подробному анализу. Как будто обоим стало тяжело друг перед другом
не  за  свое личное отношение к себе и людям, а за то огромное и слепое, имя
которому  -  Жизнь  и  которое ревниво охраняло каждого из них от простого и
спокойного  понимания  чужой души. Сознавать это было тяжело и неприятно еще
потому,  что  и  в  будущем могло повториться то же самое и снова оставить в
душе след больной тяжести и бьющей тоски.
     Сергей  не  знал,  что  приедет  именно  Валерьян. Когда на другой день
утром  вертлявый,  смуглый и крикливый революционер шумно ворвался в комнату
и  начал  тискать  и целовать его, еще сонного и подавленного предстоящим, -
Сергей  сразу  почувствовал,  что  объяснение  будет тяжелое и злое. Столько
было  уверенности  в  себе  и  в  своем  знании  людей  в резких, порывистых
движениях  маленького  кипучего  человека, что в первое мгновение показалось
невозможным  сознательно отступить там, где давно было принято ясно и твердо
выраженное  решение.  А  потом  сразу  поднялось холодное, твердое упрямство
отчаяния и стало свободнее двигаться и легче дышать.
     И  вместе  с  этим  кислое,  нудное  чувство  отяготило  душу,  зевая и
морщась,  как  заспанный кот. Все казалось удивительно пресным, бестолковым,
совершенно  потерявшим  смысл.  Пока Сергей умывался и одевался, рассеянно и
невпопад  подавая  реплики, Валерьян суетился, присаживался, вскакивал и все
говорил,  говорил  без  умолку,  смеясь и взвизгивая, - о "текущем моменте",
освобожденцах  и  эсдеках,  "Революционной  России"  и  "Искре",  полемике и
агитации, - говорил быстро, пронзительно, без конца.
     Черный,   кудластый   и  горбоносый,  в  пенсне,  закрывающем  выпуклые
близорукие  глаза, стремительный и взбудораженный, он казался комком нервов,
наскоро  втиснутым  в  тщедушное,  жилистое тело. Ерзая на стуле, ежеминутно
вскидывая  пенсне,  хватая  Сергея  за  руки  и  пуговицы, он быстро-быстро,
заливаясь  детским  самодовольным  смехом, сыпал нервные, резкие фразы. Даже
его   одежда,  умышленно  пестрая,  южной  полуприказчичьей  складки,  резко
заслоняла  обычную  для  Сергея  гамму  впечатлений  и, казалось, принесла с
собой  все  отзвуки  и  волнения  далеких  городских центров. Сергея он знал
давно   и   относился   к  нему  всегда  с  чувством  торопливой  и  деловой
снисходительности.
     Когда,  наконец,  Сергей  убрался  и  вышел  с  товарищем  в  сад,  где
смеющееся  солнце  золотилось  и  искрилось  в  зелени,  как дорогое вино, и
оглушительно   кричали   воробьи,  и  благоухал  пушистый  снег  яблонь,  он
почувствовал,  что  тревога  и раздражение сменяются в нем приливом утренней
бодрости  и  выжидательного  равнодушия  ко  всему,  что  скажет  и  сделает
Валерьян.  А вместе с тем понимал, что с первых же слов о деле станет больно
и тяжело.
     Они  сели  на  траве,  в  том  месте,  где густая рябина закрывала угол
плетня,   примкнувший   к  старому  сараю.  Слегка  передохнув  и  рассеянно
вскидывая вокруг близорукими глазами, Валерьян начал первый:
     - А  вы  ведь  меня не ждали, дядя, а? Ну - рассказывайте - как, что, -
иное и прочее? Все хорошо? А? Ну, как же?
     - Да  вот... - Сергей принужденно улыбнулся. - Как видите. Приехал я, и
поселился, и живу... как видите - в благорастворении воздухов...
     - Да! Да?! А? Ну?
     - Ну,  что  же...  ем, толстею... пища здесь дешевая. Я здорово отъелся
после  сидения. Можно сказать - воскрес. Вы ведь видели, какой я тогда вышел
- вроде лимона...
     - Вроде  выжатого  лимона, ха-ха! Ну, а это, как его - вы чистый здесь?
Слежка есть, а?
     - Тише  вы... - Сергей оглянулся. - Слежки нет, конечно, какая же здесь
может  быть. Приехал я... Я сперва думал объявиться ищущим занятий, но потом
отбросил эту мысль, потому что это даже не город, а скорее слобода.
     - Да, да!.. Ну?
     - Ну  -  так  вот...  поселился  здесь  -  просто под видом больного на
отдыхе.  И прекрасно. Знакомств никаких не заводил, да и не с кем... Да и не
нужно...
     - Да,  да,  да!.. И знаете ли, что вы, дяденька, - еще счастливейший из
счастливых!..  Другие, - он понизил голос, - перед актом держали карантин по
пять,  по  шесть,  по  девять  месяцев!  Ничего  не поделаете! Нужно! Нужно,
понимаете  ли,  человеку  очиститься  так,  чтобы  ни синь-пороха, ни одного
корня   нельзя   было  выдрать...  А  я  ведь,  знаете,  откровенно  говоря,
сомневался,  что  у  вас хватит выдержки сидеть в этой... ха-ха? - келье под
елью. Вы того, человек живой. Хм...
     Он уронил пенсне, подхватил его, оседлал нос и таинственно спросил:
     - А кто ваши хозяева? А?
     - Глава  семейства  и  владелец  этого домишки, - кузнец, здесь в депо.
Человек  смирный  и,  как  говорится,  -  богобоязненный.  По вечерам, когда
придет   с  работы,  долго  и  шумно  вздыхая,  пьет  чай,  по  воскресеньям
напивается  вдребезги  и говорит какие-то кроткие, умиленные слова. Плачет и
в  чем-то  кается... А вот жена у него - целый базар: рябая, толстая, сырая,
и  глотка  у нее медная. С утра до вечера ругает весь белый свет. Есть у них
еще две дочки: одна - крошка и плакса, а старшая - ничего себе...
     Маленький  человек  слушал,  одобрительно  хохотал  и  хлопал Сергея по
плечу, вскидывая пенсне.
     - Ну,  ну? Да? - повторял он беспрестанно, думая в то же время о чем-то
другом.  И когда Сергей кончил, Вале